Текст книги "Подарок фюреру, или В будущем году – в Аушвице! (сборник)"

Александр Тавровский
Подарок фюреру или В будущем году – в Аушвице!

© Александр Тавровский, 2018

© Интернациональный Союз писателей, 2018

* * *

Тавровский Александр, гражданин Германии, писатель, филолог, журналист.

Окончил Днепропетровский университет по специальности «филолог», работал в областных газетах, последнее место работы перед эмиграцией в Германию – заместитель главного редактора Представительства «Комсомольской правды» на Южном Урале.

В 1996 году эмигрировал в Германию.

В 1972-73 году дважды становился дипломантом первой степени молодых поэтов Украины, в 1984 году – участник Всесоюзного совещания молодых писателей СССР, книга стихов «Дорога без обочин» семинаром Доризо рекомендована издательству «Молодая гвардия».

Автор девяти книг прозы, изданных в России, Германии и США: «Исповедь пофигиста», «Каннибал из Ротенбурга», «Синдром Викинберга» (в России и в Германии в переводе на немецкий), «Фантом герра Фиге» (в

Германии в переводе на немецкий), «Ночь Страшного суда» в США, «Герр Вольф», «Каменная могила», «Надежда-прим».

Пьеса «Подарок фюреру» вошла в шорт-лист Международного конкурса драматургии – 2014, организованного московским театром «Школа современной пьесы» Райхельгауза и опубликована в сборнике «Лучшие пьесы – 2014».

На нью-йоркском телеканале RTN прошла часовая передача с участием автора, посвященная выходу в свет книги «Ночь Страшного суда», на радио «Свобода» – передача, посвященная книге «Герр Вольф».

Публикации в ряде российских и немецких периодических изданий, в частности, в «Литературной России», где после выхода в свет романов «Каннибал из Ротенбурга» и «Синдром Викинберга» появились полосное интервью, рецензия и развернутый ответ на нее автора.

Всего написано 11 романов:

«Откровение от Луки» («Исповедь пофигиста»), «Каменная могила», «Могила гладиатора», «Каннибал из Ротенбурга», «Синдром Викинберга», трилогия «Вначале была смерть» («Фантом герра Фиге», «Подарок фюреру, или В будущем году – в Аушвице», «Ночь Страшного суда»), «Надежда-прим», «Герр Вольф», «Фотокиллер, или Гранитный замок».

Четыре пьесы: «Фантом герра Фиге», «Подарок фюреру», «По закону племени», «Нашествие».

И более 200 избранных стихотворений.

В одном из писем Тавровскому известный советский и российский критик и литературовед Вадим Кожинов написал: «Александр, Вы – по-настоящему одаренный человек, который станет писателем в истинном смысле этого слова. Но, чтобы доказать это другим, боюсь, именно поэтому, Вам может не хватить сил и средств».

Все события романа – реальны, уникальны и малоизвестны. В его основе – «подарок Геббельса к 54-летию фюрера» –

депортация последних сорока тысяч евреев Германии в Аушвиц и подвиг, совершенный в концлагере смерти еврейской девушкой. Имя героини неизвестно до сих пор, но точно установлено, что она прибыла в Аушвиц с транспортом обреченных на смерть евреев и в предбаннике газовой камеры (по другой версии – на плацу лагеря), в отчаянии выбив пистолет из рук одного из самых жестоких охранников Аушвица рапортфюрера Шеллингера, в упор расстреляла его и бросившегося ему на помощь офицера СС Эммериха.

В романе подвиг совершает медсестра последней в Германии больницы еврейской общины Берлина Лотта Шюфтан – личность абсолютно реальная. Именно ее неординарное поведение накануне массовой депортации дало основание автору полагать, что Лотта вполне была способна на самый дерзкий, бесстрашный поступок даже на пороге газовой камеры.

Операция по депортации получила название «Акция «Фабрики» и должна была, по мнению Геббельса, стать «ответом Германии на поражение под Сталинградом». В глазах Гитлера и Геббельса она имела стратегическое и даже сакральное значение.

Весь роман, по сути, – незримое противостояние всесильного Геббельса и маленьких еврейских медсестер – Лотты Шюфтан и ее подружки Рут Лебрам.

В апреле сорок пятого, уже на руинах министерства пропаганды, во время последней встречи со своим ближайшим помощником Фритцше Геббельс признался, что именно этот «трагический эпизод в Аушвице» в далеком сорок третьем впервые заставил его усомниться в победе Германии.

Роман «Подарок фюреру, или В будущем году – в Аушвице!» – художественное произведение в истинном смысле этого слова. Это – действительно, непостижимые судьбы в непостижимых обстоятельствах.

А. Тавровский

Подарок фюреру, или В будущем году – в Аушвице!
Роман

Глава 1

31 января 1943 года 6-я армия фельдмаршала Паулюса была вычеркнута в Германии из списка живых. Официально с этого момента все ее солдаты стали считаться погибшими, павшими смертью храбрых. Последнее, что они слышали накануне смерти, уверял нацию Геббельс, – обращение фюрера, посвященное десятой годовщине нацистского режима.

– Они пели партийные гимны, подняв руки в германском приветствии. Они чувствовали связь с нами до последней минуты. Погибшие не сдаются, они продолжают сражаться плечом к плечу с живыми солдатами!

По радио круглосуточно звучала печальная мелодия марша, глухая барабанная дробь, три куплета песни «Он был моим боевым другом», отрывки из Пятой симфонии Бетховена, немецкий, румынский и хорватский гимны и приказ о закрытии на три дня всех театров, кинозалов и варьете.

– Я один несу ответственность за Сталинград! – в приступе откровенности заявил Манштейну фюрер.

Но кто это тогда слышал, кроме нескольких напуганных его же откровенностью генералов.

С народом Гитлер не откровенничал:

– Жертва 6-й армии была необходима для того, чтобы можно было создать новый фронт, а в том, что снабжение армии по воздуху прервалось, виновата рано наступившая беспощадная холодная зима. Это была сила свыше, судьба отвернулась от Германии. Пути Всевышнего неисповедимы.

Кроме суровой русской зимы, преждевременно покаявшийся Гитлер обвинил и своих союзников – румын, итальянцев, испанскую «Голубую» дивизию, набранную не желавшим воевать Франко из отпетых уголовников, которые мечтали только об одном: поскорее сдаться в плен и наконец-то отогреться на русской печи.

В этот роковой час все ждали обращения фюрера к народу. Но Гитлер закапризничал, заявив, что выступит только по случаю новых побед. А пока не подымется ни на одну трибуну и не подойдет к микрофону.

Воодушевить павший духом народ он поручил рейхсминистру пропаганды и гауляйтеру Берлина доктору Геббельсу. 18 февраля в Шпортпаласте.

Еще по пути туда в своем черном бронированном «Мерседесе» доктор Геббельс торжественно пообещал сидевшим напротив помощникам:

– Господа! Сегодня мы увидим мероприятие, по сравнению с которым наши первые митинги покажутся скромными сходками любителей!

«Мерседес» с огромным кузовом из восьмимиллиметровой брони был подарком фюрера по случаю «покушения на незаменимого пропагандиста и соратника». Правда, покушение было столь пикантного свойства, что защитить рейхсминистра в будущем от тому подобных бронированный монстр был абсолютно бессилен.

Ходили слухи, что некий известный киноактер, раздосадованный чрезмерным вниманием Геббельса к его жене, не на шутку того поколотил. В прессе об этом, разумеется, не промелькнуло ни строчки. Однако в своем дневнике, в свою очередь, до глубины души оскорбленный сановный шалун все же не удержался от соблазна посплетничать с потомками: «Состоялось открытое заседание военного суда, приговорившего к смерти предателя, пытавшегося меня убить».

Зато теперь Геббельс, выполняя категорический приказ фюрера, ездил только на этом «мерсе», чьи бронестекла трехсантиметровой толщины надежно охраняли его от дорогих, но, увы, не всегда адекватных берлинцев.

«Маленький доктор», как за глаза называли Геббельса товарищи по партии, только за несколько часов до отправления в Шпортпаласт почувствовал, что душа его снова наливается горячей живой кровью.

Весть о капитуляции 6-й армии Паулюса сперва превратила ее в бесформенное облако иприта, а затем в безжизненную вулканическую породу. Сугубо цивильный, Геббельс даже представить себе не мог, какое адское пламя бушует в далекой приволжской степи.

– Будем ли мы удерживать Сталинград любой ценой? – спросил его в декабре вернувшийся с фронта ближайший помощник Фритцше.

– О да, конечно! – без тени сомнения ответил он. – Ведь на карту поставлена репутация фюрера как стратега. Нам не следует вмешиваться и путать его планы!

Как глупо! В последнее время он совершает одну ошибку за другой! Как можно было связывать репутацию фюрера с судьбой одной-единственной, пусть даже Сталинградской, битвы! Битва проиграна и… что теперь?! Что теперь должен благодаря ему подумать Фритцше?! А главное, что должен подумать о фюрере он сам, рейхсминистр, доктор Геббельс?!

Ну нет! Он – не Алеша Карамазов («маленький доктор» Достоевского обожал)! Тот легко разуверился в своем духовном отце сразу же после его смерти при первом же запахе тленья. Потом он точно так же разуверился и в своем русском боге. Но он, Геббельс, не русский и не православный, а Адольф Гитлер – не варварский славянский бог!

Еще на пороге своего дома он велел шоферу немного покружить по городу. Перед выступлением в Шпортпаласте требовалось укрепить дух до твердости меча нибелунга.

– Это будет мой Сталинград! – почти набожно прошептал откровенный безбожник Геббельс и, заметив, что его помощники удивленно напряглись, уже отчетливо добавил: – Они разгромили нас там, а я разгромлю их тут!

О, он еще никогда так тщательно не готовил свою речь! Просто одержимо, как будто самую последнюю в своей жизни. При одной мысли об этом ему становилось не по себе. Обычно речи надиктовывались со сжатых до предела конспектов. В них в зависимости от степени важности те или иные места были выделены красным, зеленым или желтым карандашом. Но в этот раз Геббельс собственноручно написал всю речь, без помощников и даже без стенографиста. Потом вымарал большую часть и переписал набело, вгрызаясь в каждое слово. И лишь к четырем часам утра речь для Шпортпаласта была наконец готова.

В течение нескольких часов он страницу за страницей передавал ее в комнату помощников, где два стенографиста ее лихорадочно печатали.

Получив назад последнюю страницу, Геббельс, в шикарном шелковом халате, окинул всех торжествующим взглядом:

– Ну как вам, нравится? – и, не обращая внимания на бурные поздравления, крикнул: – Уж эти мои десять вопросов попадут в точку, а! Сегодня вечером мы посмотрим результат!

И словно Господь, минуту назад выжегший на гранитных плитах десять бессмертных заповедей, расслабленно зевнул:

– Могу вас заверить, господа, как только кончится война, я перестану так надрываться и отдохну как следует. Чего и вам желаю!

На самом деле «маленький доктор» чудовищно рисковал. Впервые за всю историю национал-социализма он вознамерился, минуя фюрера, напрямую обратиться к нации с десятью вопросами, касающимися тотальной войны.

Всего через восемнадцать дней после сокрушительного разгрома под Сталинградом! К народу, потрясенному и униженному сверх меры! Только что Германия потеряла 300 тысяч лучших своих сынов. Это была величайшая искупительная жертва! А он, Геббельс, хочет сказать, что этой страшной жертвы недостаточно! И ради призрачной победы на алтарь должны быть положены все немцы. Все до единого! Вплоть до еще не рожденных!

Отказавшись от выступления в Шпортпаласте, Гитлер откровенно сделал шаг в сторону. Он боялся тотальной мобилизации, боялся спросить народ, готов ли он идти на любые жертвы ради торжества… национал-социализма. Боялся мистически.

В глубине души Геббельс его хорошо понимал. Если хоть на один вопрос зал ответит гробовым молчанием – Третий Рейх рухнет и Четвертому не бывать! Никогда!

Но еще раньше Гитлер вздернет его на ближайшем фонаре. Он не выносит, когда кто-то пытается подтолкнуть его к тому, против чего выступает его божественная интуиция. Не выносит до истерик, до…

Вот поэтому Геббельс так и не смог заснуть в ночь перед… как потом оказалось, своим торжеством. Он раз за разом перечитывал речь вслух, пытаясь запомнить, где следовало бы задержать дыхание, а где дойти до неистовства.

Верный Фритцше, конечно, видел, как министр выходил из кабинета, выкрикивал несколько фраз и, ликуя, вскидывал руки вверх:

– Здесь они у меня взвоют от восторга!

Фритцше не мог видеть, как, вернувшись к себе, Геббельс перед зеркалом яростно жестикулировал, гримасничал, вновь суровел лицом, то гомерически хохотал, то переходил на трагический шепот. И все это – без малейших пауз!

Но Фритцше все же изловчился и вклинился в непрерывный поток импровизации:

– А что будет, если немцы скажут «нет» тотальной войне?

Геббельс был потрясен его политической слепотой.

– Но к тому времени, как я задам первый вопрос, они уже час будут меня слушать!

Его покрытое круглогодичным искусственным загаром лицо еще больше потемнело от напряжения.

– А за час, дорогой Фритцше, я могу заставить их сделать все, что угодно!

Тот не стал спорить. Оба знали, что в зале будут размещены сотни «своих» людей, которые в нужный момент подыграют оратору. Не исключено, что точно так же сотни «своих» на площади Иерусалима орали Пилату: «Распни Его!». Но такая историческая параллель в нацистской Германии была не от мира сего. Иисуса распяли евреи, только евреи, никто, кроме евреев! Поэтому и «распни Его!» могли кричать только они.

Геббельс уже забыл о существовании Фритцше. Он вновь замер перед зеркалом, по привычке слегка кося влево, так как считал, что его правый профиль смотрится более нордически.

Черный бронированный «Мерседес», подарок фюрера, шипя шинами, мягко подкатил к подъезду поистине циклопического здания Шпортпаласта. До самого входа в два ряда застыли эсэсовцы в таких же черных лоснящихся мундирах с «молниями» в петлицах. Арийского вида офицер четко открыл дверь автомобиля.

«Маленький доктор» на мгновенье с удовольствием встретился с ним взглядом. Он любил все крупное и яркое. Ему показалось, а скорее всего, так и было, что глаза эсэсовца расширились от восторга.

«С такими солдатами, – чуть было не сорвалось с языка, – Паулюс просто обязан был… покончить с собой!»

Геббельс до хруста стиснул челюсти.

Глава 2

Зал Шпортпаласта, построенного в 1910 году, был рассчитан на 10 тысяч мест. Но в этот день избыток человеческой массы ощущался даже в воздухе. 15 тысяч истинных арийцев плотно забили все жизненное пространство без остатка, точно так же, как во время облавы забиваются камеры следственного изолятора, как бараки концлагеря.

Гитлер мог быть горд: Германия побила рекорд по плотности арийской породы на один квадратный метр. Такая «гора» не могла родить мышь!

Со всех земель Германии съехалась в Берлин старая партийная гвардия и несколько тысяч самых надежных функционеров, заранее проинструктированных и нацеленных. В партере и на балконах – представители всех слоев общества, в президиуме и в первых рядах – вернейшие партайгеноссе, рейхсляйтеры и гауляйтеры, генералы, министры, преподаватели вузов, артисты, учителя, банкиры, рабочие самой высокой квалификации, солдаты, инвалиды Восточного фронта – без ног, без рук, даже слепые. В проходах – во весь зал – сомкнутые колонны эсэсовцев – затылок в затылок.

Над сценой – во всю ее ширину – гигантский транспарант – белым по красному – «Тотальная война – самая короткая война!»

И тут, как и в случае с десятью вопросами к нации, Геббельс смертельно рисковал. Сконцентрировав весь цвет Третьего Рейха в одном, легко угадываемом месте, в городе, который с самого начала войны был для англичан целью номер один, он, сам того не понимая, поместил его в огромную братскую могилу, которую врагу осталось только забросать землей.

Митинг широко рекламировался, и никакие зенитки и самолеты Геринга, стянутые в этот день со всех концов страны, не спасли бы Шпортпаласт от прямого попадания тысячевосьмисоткилограммовых бомб – Wohnblockknacker – как не спасли они в ночь со второго на третье марта ни знаменитый кафедральный собор Святого Хервига, построенный еще в 18 веке, ни зрительный зал Фармакологического института Берлинского университета.

Но то ли высшие силы, обрекшие Гитлера на поражение под Сталинградом, на этот раз были к нему благосклонны, то ли в недрах английского руководства «дали добро» на проведение этого несусветного шабаша… Как бы то ни было, судьбоносный митинг состоялся.

Когда Геббельс в блестящей форме гауляйтера Берлина, слегка приволакивая больную ногу, пошел к трибуне, перед ним, то вздыбливаясь, то проваливаясь в бездну, бушевала материя в ее первозданном виде. Зал был непредсказуем, как сумасшедший с бритвой. Но одно Геббельс знал точно: в нем не было ни одного врага рода человеческого – ни одного еврея. И одно это уже окрыляло.

Как-то Фритцше спросил его: почему только евреи, по мнению шефа, являются врагами Рейха? Разве французы или русские менее опасны? Не раздумывая «маленький доктор» выпалил:

– И французы, и русские легко внушаемы. Они давно оказались бы под влиянием нашей пропаганды. Но только не евреи. Евреи – никогда.

На трибуне Геббельс чувствовал себя неуязвимым. Трибуна скрывала его мизерный рост и пораженную остеомиелитом левую ногу, возносила над толпой. На трибуне Геббельс был как на пьедестале. Его аскетическое лицо, темные пронзительные глаза, тщательно зачесанные назад каштановые волосы, на этот раз скрытые под форменной фуражкой, производили впечатление не только на женщин, которые находили Геббельса задумчиво-очаровательным.

Все это он отлично знал. За годы непрерывных выступлений перед орущей, беснующейся толпой, прежде враждебно-неуправляемой, а после прихода Гитлера к власти – дружественно-покорной, он досконально изучил не только ее, но и себя самого. Толпу он презирал, себя боготворил.

И сейчас, стоя на трибуне, в перекрестии трех гигантских свастик, прямо под транспарантом «Тотальная война – самая короткая война!», Геббельс ощущал себя древним германцем в Тевтобургском лесу, которого можно убить, но победить нельзя.

Он начал говорить, не дожидаясь тишины, под неистовые вопли, топот ног, спорадические всплески аплодисментов. Но его голос с мелодичным рейнским акцентом, усиленный множеством динамиков, разбросанных под крышей зала, был слышен и сквозь рев толпы. И те, кто уже слышал его не раз, удивленно переглядывались. Это был совсем другой Геббельс. Это был не его яркий, четкий, проникновенный голос, и то, что он говорил, отличалось от прежних умных, красиво уложенных фраз.

На трибуне стоял спокойный, умудренный жизнью человек, пришедший поговорить по душам с соотечественниками. Им казалось, что Геббельсу глубоко наплевать, будут ему аплодировать или нет. И когда он сказал: «Сталинград был и остается тревожным знаком судьбы германскому народу!» – в зале наступила тишина.

Геббельс признал катастрофу немецкой армии под Сталинградом. Слушая его, немцы впервые начали понимать, что «Дранг нах Остен!» – не шокирующее театрализованное представление, а битва не на жизнь, а на смерть. Он не стал жалеть нежные чувства своих слушателей, когда безо всякого пафоса, сухо, почти протокольно констатировал «серьезный военный кризис на Востоке».

– Всему виной дьявольские происки злобных еврейских сил, – убежденно заявил он, понизив голос до зловещего шепота. – Это они вознамерились поссорить Германию со всем миром.

С этим в переполненном нацистами Шпортпаласте были согласны все без исключения. Бесспорным казалось и то, что после Сталинграда опасность расползания большевизма стала близка как никогда. И только вермахт может воздвигнуть надежную преграду на его пути.

– Если вермахт не остановит большевиков, – все яростней взывал к нации Геббельс, – если этого не сделает германский народ, то вскоре весь мир окажется под их железной пятой! Решается судьба всей западной цивилизации, чья история насчитывает две тысячи лет.

Геббельс не был актером. Он не искал в зале одно-единственное лицо с глазами полными слез и доверия к его словам. Вся публика, сидящая и стоящая перед ним, была для него не то чтобы на одно лицо, а вообще безлика. Он не жалел ее и не искал ее сочувствия. Он вбивал в эту безликую массу то, что в этот момент считал самым важным для спасения Рейха. И пусть в этот миг во всей Германии только Гитлер и он до конца понимали чудовищный смысл сказанного: долг женщины – рожать солдат, а мужчин – убивать их, воюя! Не задумываясь и не рассуждая! И, конечно, без лишних вопросов!

«Маленький доктор» и не пытался утешить народ спасительными иллюзиями. Зачем? Иллюзии – удел побежденных. А немцы еще не побеждены! Они должны победить. Любой ценой.

– Германская нация лишь недавно вступила в войну, и ей еще не привычны выпавшие на ее долю лишения, – маленькая ладонь Геббельса сжалась в кулак, – однако от нее требуется не так уж и много жертв, если сравнить их со страданиями… – Рейхсминистр на секунду нахмурил брови, как будто вспоминая, о чьих страданиях идет речь. – …со страданиями русских под ужасным гнетом ГПУ!

После этих слов даже самому трусливому стало ясно, что все будущие страдания тотальной войны – ничто по сравнению с ужасными застенками ГПУ, которое своих превращает в лагерную пыль, а чужих – просто в ничто.

И вот, когда всем все стало предельно ясно и аплодисменты взрывались как детонирующие снаряды, Геббельс обратился к залу с десятью вопросами, от которых кровь в жилах закипала и начинала испаряться, а ответ на которые по природе вещей мог быть только один: «Да!» Потому что сказать «нет» после часовой речи рейхсминистра могли либо отъявленные враги рода человеческого, либо кандидаты в психушку. Но такими, по мнению Геббельса, могли быть только евреи. А разве в Шпортпаласте в этот знаменательный день был хоть один еврей? Упаси бог!

Целый час задавал Геббельс свои десять вопросов, через слово прерываемый обезумевшей толпой. И когда в конце концов он, как вошедший в транс шаман, вскинув обе руки вверх, крикнул: «Ihr wollt total Krieg?», лавиноподобное «Jаааааааааааааа-аа!!!» вернулось в ответ.

Трижды повторял Геббельс свой сакраментальный вопрос к нации. И нация, в лице отъявленных головорезов и мерзавцев, собранных в Шпортпаласте со всех концов Германии, как стадо взбесившихся слонов, захлебываясь от восторга, орала: «Jaaaaaaaaaaaaaaaa!»

– Sieg heil! Sieg heil! Sieg heil!!!

Геббельса подхватили на руки и через весь зал на вытянутых руках, как священный Грааль, понесли к выходу, до самой двери его бронированного «Мерседеса», подарка фюрера.

Дома его торжественно встречали Магда и несколько ближайших сотрудников. Обессиленный и оглушенный, он, как перед смертью, хрипло прошептал:

– Невероятное, кошмарное безумие! Если бы я приказал им броситься из окна, они бы даже не задумались!

Перед самым сном, когда в доме все стихло и опустело, Геббельс разделся и, перед тем как лечь в постель, встал на весы. За вечер он похудел на семь фунтов!

Сколько седых волос стоила ему речь в Шпортпаласте – история умалчивает.