Текст книги "Подарок фюреру, или В будущем году – в Аушвице! (сборник)"

Глава 23

В самом центре Берлина, в пяти минутах ходьбы от Александерплац, неподалеку от штаб-квартиры люфтваффе, конюшни королевского дворца и, конечно, здания РСХА, с его гестапо, чьим сектором 4ВIV – отделом по делам и эвакуации евреев – и руководил оберштурмбаннфюрер СС Адольф Эйхман, на Розенштрассе, пустовало обширное здание бывшей администрации еврейской общины Берлина.

Здесь находилась общинная миква, сюда в тридцать восьмом приходили за помощью евреи после Хрустальной ночи и родственники депортированных в Бухенвальд. Но в эту субботу у его дверей стоял наряд полицейских и пятеро «непорочных архангелов» в черном.

Именно сюда и были свезены со всех сборных лагерей две тысячи полукровок (мишлингов) и евреев, состоящих в браке с арийцами. Им была уготована общая со всеми евреями участь, и комендант Аушвица Рудольф Гёсс с одинаковым нетерпением ждал и тех, и других. Но во избежание ненужных эксцессов Эйхман приказал отделить всех «проблемных» евреев от общей массы, «чтобы сделать вид, что их отправят не в лагерь смерти, а в трудовой лагерь на территории Чехословакии».

В отличие от других сборных лагерей, на Розенштрассе были туалеты. Их было крайне мало, и очереди к ним равнялись очередям за хлебом.

Мужчины и женщины были разведены. В комнатах толпились по двести-триста человек. Зато к обеду всех накормили… кислой капустой! Правда, ни ложек, ни вилок не дали. Баловать полужидов, к тому же полупокойников, сочли излишним. Евреи ели картонными проездными билетами. Естественно, те, у кого они были. Билеты не гнулись и, кажется, были уже без надобности.

Поначалу люди еще пытались шутить. Две девушки наперебой рассказывали, что по дороге на фабрику им повстречались молодые эсэсовцы, вежливо поздоровались и спросили, как пройти на… эту же самую фабрику. Узнав, что им по пути, так же весело поблагодарили и даже предложили проводить до самых ворот, чтобы их никто не обидел. Но девчонки спешили, а парням, судя по всему, было не к спеху. На том и расстались.

А потом… когда их уже забрасывали в «ластвагены»… в глазах у одного из них, стоящего у ворот, кажется, были слезы. Кажется, ему не очень нравилось всем этим заниматься. По крайней мере, девчонкам так показалось.

Руди Хольцер познакомился с Юлиусом Израэль как раз за обедом. У Руди не оказалось проездного билета, и Юлиус одолжил ему свой. Когда с кислой капустой было покончено, Руди с благодарностью вернул Юлиусу уже изрядно потрепанный проездной. Юлиус недоуменно спросил:

– Зачем он мне?

– Ну как же! – уверенно заявил Руди. – Когда мы вернемся из Терезиенштадта, как вы без него доберетесь домой?!

– А вы?

– О! Я живу недалеко от вокзала!

Не удержавшись, Юлиус хихикнул:

– Так вы полагаете, в Берлин мы вернемся снова на поезде? И, конечно, за свой счет?

– А вы, конечно, полагаете, – не очень весело подхихикнул Руди, – что нас будут бесплатно возить в оба конца! Знаете, я сегодня купил на черном рынке немного сахару, совсем немного, и собирался после работы заехать за ним к продавцу. Вот как вы думаете, он прибережет его до моего возвращения?

– Если только он – не еврей. И сейчас не стоит здесь в двух метрах от нас. Тогда с сахаром придется распроститься!

Руди тяжко вздохнул. От природы он был сластена, и потеря сахара даже в такой судьбоносный момент повергла бы его в уныние.

Юлиус Израэль был женат на Шарлотте Пресс – стопроцентной арийке, чья мамаша изнывала от хронического антисемитизма, и в каждой кучке евреев на улице ей мерещились ужасные сионские мудрецы и пожиратели христианских младенцев. Сестра Шарлотты была замужем за офицером СС. Оба ненавидели Шарлотту за ее «порочную связь со стопроцентным жидом» и нежелание разводиться. И только брат Стефан, тоже член нацистской партии, остался ей верен до самого конца войны.

Белокурая Шарлотта мечтала стать оперной звездой, но работала портнихой. В ателье мод Израэля она пришла по объявлению о наборе рабочей силы. Как оказалось, Юлиус был не только классным портным, но и превосходным пианистом, выступавшим по вечерам в столичных ресторанах. В детстве он переболел полиомиелитом, но когда его впервые увидела Шарлотта, был просто неотразим.

Чтобы уцелеть, Шарлотта зарегистрировала ателье Израэли на свое имя, придав ему истинно арийский статус. Ателье не закрыли, но теперь Юлиус работал в подсобке, а Шарлотта принимала заказчиков.

Когда в тридцать девятом евреев Германии заставили нашить на одежду ярко-желтую звезду Давида, Юлиус два месяца не выходил из дому.

С лета сорокового англичане планомерно бомбили Берлин. Вход в арийские бомбоубежища для евреев был закрыт, и чета Израэль пережидала авианалеты в подвале своего дома вместе с другими евреями, жившими по соседству. В течение двух лет все евреи были депортированы в концлагеря, и в начале сорок третьего Шарлотта и Юлиус спускались в подвал в полном одиночестве. Юлиус больше не играл на рояле, Шарлотта – не пела.

С Руди все было по-другому. До тридцать восьмого ему и его жене Эльзе удавалось скрывать, что он еврей. Крещеный католик, родившийся в Австрии: поди догадайся, что его родители – враги рода человеческого! В документах о них – ни звука. Внешность же Руди могла вполне дезориентировать даже таких тонких знатоков арийской расы, как фюрер и Геббельс.

Но в марте тридцать восьмого Гитлер аннексировал свою бывшую родину, а в забытом богом альпийском местечке Санкт-Иохан полиция арестовала сестру Руди. Та по простоте проговорилась, что в Берлине живет ее брат. Сыскать Руди не составило труда. После этого он стал государственным преступником, совершившим особо тяжкое преступление – сокрытие своего еврейского происхождения.

Его оштрафовали, выбросили со службы, лишили гражданства, прибили к груди ярко-желтую звезду Давида, дали второе имя Израиль и отправили на принудительные работы.

Пришла пора сидеть тихо и не раздражать жестокую власть. Но Эльза с Руди назло всем пошли в кино. На них тут же донесли бдительные соседи. Родители Эльзы, состоятельные чистокровные арийцы, лишили ее наследства и предали забвению.

– Да, – сказал Юлиусу Руди, – очень-очень жаль! Сахар – это вещь!

– А вы – сладкоежка!

– Ну да! Еще какая!

Люди, как снулые мухи, заторможенно перемещались по замкнутому пространству. Иногда казалось, что его даже меньше, чем воздуха. А иногда – наоборот. Сперва опостылело говорить, потом смотреть друг на друга, потом… Главное было – устоять на ногах. Потому что сесть точно так же, как и на Герман-Ге-ринг-казарме, было абсолютно не на что.

И все-таки здесь, на Розенштрассе, они были – избранными. Это каждый почувствовал сразу, как только его выдернули из очереди обреченных на смерть. Потому что в феврале сорок третьего еврей в Европе был обречен на смерть независимо от его месторасположения, положения в обществе и возраста. Он уже был зачислен в те одиннадцать миллионов – шесть от Западной Европы и пять от России – запланированных респектабельными господами в Ванзее.

Вдруг многие заметили, что с улицы доносится какой-то яростный гул. Иногда он исчезал, иногда нарастал до взрыва. Но даже несмотря на наглухо забитые досками окна, с каждой минутой становилось все ясней, что там, на улице, может быть, у самых дверей, сейчас толпятся сотни, если не тысячи человек. И этот незапланированный гул у самого порога сборного лагеря, почти в самом центре Берлина, в двух шагах от здания РСХА, был так же противоестественен, как гул морского прибоя в центре Сахары.

Глава 24

27 февраля Эльза Хольцер ждала своего Руди к трем часам дня. По субботам евреи кончали работу в два часа. Но Руди сказал, что еще должен заехать за сахаром, купленным по случаю. Даже в такое горькое время ее муж не мог отказать себе в маленьких удовольствиях. За это и за многое другое Эльза его обожала.

Германия сошла с ума. Ее родные сошли с ума. Все сошли с ума! Но Эльза не обязана быть как все! Тем более, когда все сходят с ума! Черт возьми, евреи – гордость ее страны! Об этом говорил еще кайзер. И она горда, что один из них стал ее мужем.

Она в курсе: многие немцы уже развелись со своими еврейскими женами. Но лично она не знает ни одной немки, бросившей мужа-еврея. И она не бросит! Никогда. Ни за что. Даже если родители пообещают ей переписать завещание, даже если все отвернутся от нее, даже если…

Часы пробили четыре. Потом пять. Но Руди не возвращался. Тарелка с картофельным супом на столе давно остыла. Эльза ходила вокруг стола и недоуменно пожимала плечами. Не может быть! Неужели он арестован из-за дрекового контрабандного сахара! Как глупо!

– Сладкая жизнь не доведет до добра! – попробовала пошутить она.

К десяти вечера ожидание стало невыносимым. Переборов страх, Эльза вышла из дома. Ночь была безлунной, и затемненный Берлин выглядел как старое, заброшенное кладбище. Он еще был почти цел и невредим, местами даже по-прежнему респектабелен. Но могильный дух уже витал над его улицами и площадями, проникал в дома и в пролеты подземки.

Эльза добралась до Банхоффридрихштрассе, где работал Руди. Там, на станции, к ней из будки вышел человек и сказал:

– Госпожа Хольцер, я вас жду! Вот, возьмите вещи вашего мужа.

– Где мой муж? – сама не слыша себя, выдохнула Эльза.

– Всех евреев забрали. СС прикатили, как пожарные на пожар, и всех увезли.

– Увезли? Но куда?

– Я не знаю. Честное слово. Но здесь их больше нет. Пожалуйста, возьмите домой его вещи!

Эльза зажала под мышкой большой сверток с пальто, ботинками и портфелем – все, что осталось от ее дорогого Руди.

Стоя на Банхоффридрихштрассе, около серой станционной будки, она думала, что сойдет с ума. Господи! Где же теперь его искать?

О том, что Руди находится на Розенштрассе, Эльза узнала этой же ночью от своей знакомой, которая успела побывать в «еврейском отделе» гестапо.

Ранним утром она пришла к сборному лагерю, надеясь хотя бы заглянуть в окно, и была потрясена, обнаружив там толпу. В шесть утра – толпу! Толпа колыхалась как черная волна. Вся улица была плотно забита людьми. Даже без слов, соприкоснувшись взглядами, Эльза поняла, что все эти женщины – подруги по несчастью.

Истинные арийки замужем за евреями. Ни зловещие угрозы, ни регулярные вызовы в гестапо, ни яростная пропаганда Геббельса, ни разрыв с близкими – не заставили их ни на секунду отречься от тех, кого в нацистской Германии лишили не только гражданства, но и права считать себя полноценными людьми. И если бы в Третьем Рейхе, как далекой Индии, была бы каста неприкасаемых, то и эти всеми отверженные существа каждое утро благодарили бы бога за то, что они – не евреи.

Этим чистокровным немкам плевали под ноги, называли расовыми проститутками, им били окна, на них доносили соседи, их дома, помеченные звездой Давида, постоянно обыскивали, их гнали с работы, им урезали пайки, Гиммлер, Гейдрих и Эйхман наперебой предлагали Гитлеру подвергнуть их принудительной стерилизации и даже вместе с мужьями депортировать в Аушвиц.

Кто-то об этом знал, кто-то догадывался. Им было так просто круто изменить свою судьбу. Им никто не мешал выйти за грань порочного круга. Никто, кроме них самих.

Два пулемета, установленные у фасада дома, не предвещали ничего хорошего. Офицер СС, опершись рукой о ствол одного из них, напрасно пытался переорать толпу:

– Расходитесь, или я прикажу открыть огонь!

Но сотни женщин у входа как будто не слышали его надорванного голоса и не видели пулеметов. Они не переставали скандировать:

– Убийцы! Убийцы! Верните нам наших мужей! Верните нам наших мужей! Убийцы!

Иногда охрана, словно в порыве истерики, бросалась на толпу. Тогда женщины разбегались по окрестным дворам, но уже через несколько минут неистовые крики: «Убийцы! Убийцы!» – снова перекрывали гул машин и лязганье затворов автоматов.

Эльза пробилась к самым пулеметам. Слева от входа стоял пожилой полицейский. Он зяб и, скорее всего, чувствовал себя совсем не комфортно в обществе «черных архангелов» перед разъяренными немками. Угрозы стрелять по чистокровным безоружным арийкам, пусть даже и женам «проклятых евреев», казались ему неправдоподобными. Он слегка бил ногой о ногу, пытаясь согреться, но в глазах застыло беспокойство, очень похожее на страх.

Эльза протянула ему сверток с бутербродом.

– Там мой муж Руди Хольцер! Он ни в чем не виноват. Передайте ему, пожалуйста, этот бутерброд. Понимаете, – на ходу придумала она, – у него сахарный диабет. Ему нужно вовремя есть!

Полицейский покосился на стоящих невдалеке эсэсовцев, но тем было не до него.

– Их накормили, – потупив глаза, буркнул он, – кислой капустой. – И, словно оправдываясь, крикнул: – В других местах не дали и этого!

Не обращая внимания на его крик, Эльза механически пыталась засунуть ему в руку завернутый в бумагу бутерброд. Наконец ей это удалось. Полицейский согласно кивнул и скрылся за дверью. Минут через десять он вернулся и торжествующе выпалил прямо ей в лицо:

– Я его нашел! Там не протолкнуться, но я его нашел! Ваш муж стоит у самого входа!

Он был так доволен собой и выполненной миссией, что даже позволил себе пошутить с этой весьма сомнительной с его точки зрения фрау:

– Посмотрим, сможет ли ваш муж, как Христос, накормить одним бутербродом две тысячи человек!

Эльза благодарно улыбнулась в ответ. В завернутом бутерброде она спрятала записку: «Дорогой Руди! Все будет хорошо. Люблю тебя вечно! Твоя Эльза».

Толпа медленно наливалась черной кровью.

– Верните нам наших мужей! Верните нам наших мужей! Убиииийцы!

Прямо на Эльзу на полной скорости выскочил автомобиль с четырьмя эсэсовцами. В трех метрах от переднего края толпы автомобиль резко затормозил; истерично взвизгнули тормоза, запахло паленой резиной.

– Очистите улицу, иначе мы будем стрелять на поражение! В следующий миг машина буквально наехала на толпу. Над головами раскатилась автоматная очередь.

Женщины бросились врассыпную в сторону соседних дворов. Но там по приказу гестапо уже все было заперто. Никто не хотел вот так, за здорово живешь, быть застреленным.

«Сперва мы должны освободить наших мужей!» – на бегу успела подумать Эльза.

Автомобиль с хохочущими «архангелами» умчался. Но уже через минуту толпа снова подпирала стены бывшей администрации еврейской общины Берлина. В воздухе носились страшные слова:

– Убийцы! Убийцы!

В первый раз в истории Третьего Рейха арийцы бросили вызов арийцам. Это было пострашнее залпа «катюш», пострашнее второго фронта и даже потери нефтяных полей Плоешти, без которых Германия капитулировала бы уже через месяц.

А гауляйтер Берлина и главный архитектор «Акции Фабрики» был в это время вдали от столицы. Он понятия не имел, что в Берлине толпа разъяренных немецких женщин грозит вырвать из его рук драгоценный подарок к пятидесятичетырехлетию фюрера.

Просто Геббельсу до его возвращения в Берлин решили об этом не докладывать. В конце концов, на дворе конец февраля, страшный холод и голод. Неужели отборнейшим «рослым парням» не удастся напугать и разогнать простых немецких баб!

Что им жиды и что они жидам! Обычная женская блажь! А блажь – скоротечна и любит комфорт. И должны же эти стервы когда-нибудь замерзнуть, как армия Паулюса под Сталинградом! Ну не могут же они, в самом деле, быть морозоустойчивее бравых немецких солдат!

Короче, к моменту возвращения Геббельса в Берлин женский протест на Розенштрассе стал выходить из-под контроля гестапо. Узнав об этом, «маленький доктор» был потрясен и, кажется, впервые не на шутку напуган.

Глава 25

В гараже на Герман-Геринг-казарме время текло как кровь из вены дистрофика. Воздух превратился в гремучую смесь аммиака и углекислоты. Голодные, продрогшие и до крайности униженные люди не то чтобы перестали стесняться друг друга, но просто перестали друг друга замечать. Каждый сосредоточился на себе.

Есть не хотелось. Ужасно хотелось пить. Но больше жажды мучило нестерпимое желание хоть на секунду присесть. На что угодно! Но сесть на ледяной, мокрый от мочи, загаженный цементный пол пока не мог заставить себя никто.

Люди завидовали тем, кто упал в обморок или принял приобретенный по случаю яд. Остальные вынуждены были стоять, непроизвольно опираясь друг о друга, время от времени переминаясь с ноги на ногу или приседая на корточки.

Рут и Лотта стояли лицом к лицу, прижавшись друг к другу лбами и держась за руки. Иногда видя, что Рут засыпает, Лотта из последних сил начинала шептать ей на ухо их любимое стихотворение из Гейне. Строчку «погоди немного, отдохнешь и ты» она по инерции произносила много раз, и каждый раз Рут, словно очнувшись, согласно кивала в ответ.

Шарфюрер у двери уже не играл на губной гармошке. Он сосредоточено грыз кусок копченой колбасы, запивая его добрым глотком шнапса из начищенной до блеска офицерской фляги. Ни непереносимая вонь, ни тысячи мерцающих в полумраке полубезумных глаз, похоже, его нисколько не смущали. Служба в гестапо научила его равно бестрепетно заглядывать в окошко газовой камеры и в глаза изуродованных на допросах врагов нации.

Поэтому, когда в проеме двери появился маленький господин в стильном пальто и отменной фетровой шляпе, с выправкой прусского офицера и желтой звездой на груди, шарфюрер тоже не удивился. Шеф больницы еврейской общины Берлина, доверенное лицо самого оберштурмбаннфюрера СС Эйхмана, доктор Лустиг был ему хорошо знаком. Несмотря на желтую звезду и принадлежность к иудиному племени, этот господин был гораздо значительнее какого-то шарфюрера СС. И тот об этом хорошо знал.

Лустиг полуприветственно-полупрезрительно кивнул шарфюреру. Гестаповец подтянулся, при этом не переставая жевать колбасу и прикладываться к фляге.

– Тест на выживаемость! – доверительно сообщил он. – Награда самым выносливым – экскурсия в Аушвиц!

Лустиг нахмурился. Вид вопиющей антисанитарии был неприятен ему как врачу. Ведь это же – прямой путь к эпидемии. Но этим болванам с «молниями» в петлицах никогда не понять, что значит настоящий немецкий порядок и гигиена. «Развели бардак, – презрительно скривился он, – в общественном месте!»

Неожиданно девушка, стоящая рядом с Рут, медленно осела на пол, судорожно свернулась клубком и застыла. Повинуясь профессиональной привычке, Рут наклонилась к ней и двумя пальцами попыталась нащупать пульс на шее. Пульса не было.

Заметивший это Лустиг обернулся к шарфюреру.

– Вы что, не видите, вон та девушка упала на пол. Наверное, ей плохо.

– Ей уже хорошо, – нагло осклабился тот. – Представляете, доктор Лустиг, мрут и мрут! Не успеваем выносить. Жидкий народец, говно! Из говна вышли, в говно и… – но, глянув на ставшее неприступным лицо Лустига, прикусил губу. Ссориться с протеже самого Эйхмана у него не было никакой охоты.

А в это же время Лотта тщетно пыталась поднять присевшую на корточки подругу. У вконец обессилевшей Рут подгибались ноги. Пока они стояли лицом к лицу и держались друг за друга, обеим как-то удавалось сохранять ускользающее равновесие. Но теперь Лотта и Рут чувствовали, что их тела от усталости буквально разваливаются на куски. Однако сесть на омерзительный пол по-прежнему было страшнее всего.

И тогда Лотта одним движением стянула с себя летнее пальто и накинула на лежащее прямо у ее ног безжизненное тело. Затем безо всякого содрогания помогла Рут сесть на него и присела рядом. Рут прикрыла ее полой своего пальто, и они замерли в блаженном полузабытьи.

Глава 26

Министр пропаганды Третьего Рейха находился на пути в столицу. Геббельс всегда опасался летать самолетом и недолюбливал автомобиль. Для дальних странствий «маленький доктор» предпочитал поезда. Будучи более аскетичным в личной жизни, чем Геринг и Гиммлер, Геббельс никогда не претендовал на личный состав и ограничивался отдельным вагоном.

Гостиная длиной около десяти метров, со столом, креслами, аппаратурой звукозаписи и радиоприемником, спальня, ванная комната, крошечная спаленка для доктора Наумана и несколько купе для сотрудников сопровождения – вот и все, что требовалось всемогущему министру пропаганды и гауляйтеру Берлина для душевного и телесного комфорта.

Сейчас, возвращаясь в Берлин из деловой поездки, он обдумывал план речи на радио по случаю дня рождения фюрера. Параллельно писался доклад Гитлеру о реализации исторической операции «Акция «Фабрики». В свободное время Геббельс надиктовывал записи для своего дневника, которому он был предан до конца жизни.

На скорости сто километров в час вагон раскачивало, как океанское судно в двенадцатибалльный шторм, и стенограф с трудом успевал за молниеносными мыслями своего шефа.

В перерывах Геббельс вместе со своими спутниками разгадывал шарады, по-детски радовался, когда находил ответ первым и оставлял своих подчиненных с носом. И, конечно же, постоянно размышлял, общаясь с самим собой.

Это общение с самим собой, бесконечный внутренний монолог, «маленький доктор» ценил превыше всего. Легко обманывая миллионы соотечественников, себя он не обманывал никогда. Наедине с собой он был предельно откровенен, точно так же, как наедине со своим дневником.

«Этот человек – опасен, – как-то записал он в дневнике, – потому что верит в то, что проповедует».

Записал и ужаснулся вдруг открывшейся ему горькой истине. Но вычеркивать, вопреки своей маниакальной осторожности, не стал.

Сам он не верил в то, что проповедовал, – мысль изреченная есть ложь, – и фанатичная вера Гитлера в бессмертие каждого, даже самого бредового своего слова Геббельса пугала и завораживала одновременно. Он всегда страстно желал остаться наедине с собой и всегда страшно боялся этого.

В полдень Геббельсу доложили, что начавшаяся рано утром операция «Акция «Фабрики» идет строго по плану и результат ее превосходит самые невероятные ожидания. Сопротивление евреев сломлено, они в панике, все под контролем гестапо и СС.

Как всегда, не выпуская сигарету изо рта, «маленький доктор» восторженно прищелкнул пальцами и, повернувшись к верному Фритцше, воодушевленно крикнул:

– Пошлите мои поздравления Эйхману и Бруннеру! Их «рослые ребята» – просто перфект! Но попросите не расслабляться. Враг хитер! Фюрер писал, что евреи просачиваются как грязь сквозь пальцы. Но это если не сжать кисть в кулак. Из кулака не просочится ни один!

Потом подошел к окну и долго всматривался в проносящийся мимо ландшафт.

– Еврей Эйнштейн попросту всех одурачил. Он утверждал, что при движении поезда мы удаляемся от станции с той же скоростью, что и станция от нас. Я не прав, Фритцше? Чушь! Что значит – все относительно?! «Универсальный антисемитизм» фюрера – абсолютен! Он неподвижен в пространстве и во времени! Но весь мир вращается вокруг него! Фритцше, когда в Шпортпаласте я объявил тотальную войну нашим врагам, в первую очередь я ее объявил мировому еврейству! Здесь у нас с фюрером полное совпадение взглядов. «Универсальный антисемитизм» – Величайший Абсолют! Центральная ось нашей политики! Завоевание мира невозможно без ликвидации зловещего еврейского заговора! К сожалению, пока мы рубим только щупальца гигантского спрута. Все это немецкие и европейские евреи – лишь кусок падали, брошенный нам на растерзание таинственными сионскими мудрецами с Уолл-стрит! Именно они контролируют весь капиталистический универсум. И пока мы утилизируем подкинутую нам падаль, эти господа высасывают из нас живую кровь! Сегодня наше единственное спасение – Адольф Гитлер! Он и есть истинное воплощение Величайшего Абсолюта. Только он один лишен трагической немецкой раздвоенности души, которой во все века страдал наш народ. Когда-то, прочитав его вещую книгу, я воскликнул: «Кто он такой?! Полуплебей? Полубог? Христос или Иоанн?» О, тогда я еще был во власти жидовских бредней Эйнштейна!

Глаза Геббельса стали разгораться, как во время выступления в Шпортпаласте. Фритцше с интересом наблюдал непредсказуемые метаморфозы, происходящие с его шефом. Он был единственным сотрудником министерства пропаганды, рискующим не только возражать ему, но и быть с ним откровенным.

Но на этот раз божественный пафос Геббельса, вероятно, увлек и его. К тому же все это уж очень походило на проповедь, а Фритцше давным-давно понял, что его шеф не верит в то, что проповедует.

Не встречая привычного сопротивления со стороны своего единственного оппонента, доктор Геббельс благополучно довел себя до душевного оргазма:

– Сегодня у меня нет сомнений: фюрер – Бог! – и, вдруг как-то сразу оледенев, прошептал еле слышно, без всякого выражения: – Бог… бог… бог…

К вечеру за чашкой кофе Геббельс спросил адъютанта:

– Завтра День Люфтваффе? Соедините меня с Герингом, нужно поздравить.

С Герингом у «маленького доктора» в последнее время были связаны не самые лучшие ассоциации. Собственно, ассоциация была всего одна: Геринг – бомбежка. Бомбежки гауляйтер Берлина, впрочем, как и все остальные люди, боялся панически. Трудно сказать, кто первый предложил, но Геббельс тут же поддержал это предложение: не мешать патриотически настроенным немцам линчевать на месте попавших в плен английских летчиков.

С приближением темноты Геббельс становился все нервознее, как скот, чувствующий приближающееся солнечное затмение или цунами. Между шестью и семью часами вечера он вызывал своего адъютанта и задавал один и тот же вопрос:

– Ничего не слышно о приближении бомбардировщиков?

О! Геббельс отлично запомнил ставшую легендарной шутку рейхсмаршала. По привычке упирая ядреные кулаки в не менее ядреные бока, Геринг, покровительственно глядя на обступивших его журналистов, как-то изрек:

– Я согласен, чтобы меня называли не Германом Герингом, а Гансом Майером, если неприкосновенность нашего неба когда-нибудь будет нарушена.

– Да ну! – полупрезрительно скривился Геббельс. – Думаю, сейчас самое время вас так называть! Не так ли, герр… Майер?!

Но во всем, что касается евреев, он с Германом вполне солидарен. Как-то на совещании у Геринга, где обсуждался еврейский вопрос, осторожный Геббельс позволил себе маленькую дискуссию. Это было еще до войны, когда не было еще этих раздирающих душу бомбежек и Берлин еще кишел евреями.

Геббельс. Я придерживаюсь мнения, что у нас есть прекрасный повод уничтожить синагоги. Те, что остались целы, должны быть снесены самими евреями, пусть разберут их на камни. Я также считаю необходимым запретить евреям посещать немецкие кинотеатры, театры и цирки. Сегодня евреям еще позволено сидеть в одном купе с немцем. Пусть министерство путей сообщения предоставляет им отдельные купе. Но предоставляет их им только тогда, когда сядут на места все немцы. При отсутствии мест пусть стоят в проходе.

Геринг. Тогда лучше предоставлять им отдельные купе.

Геббельс. Только если поезд не переполнен.

Геринг. Я бы отдал евреям один вагон или купе. А если поезд переполнен, закон не потребуется, мы просто вышвырнем их вон! Пусть сидят всю дорогу в туалете.

Вот тут-то Геббельс и дал понять «великому асу», что реальность куда сложнее, чем ему кажется.

Геббельс. Не согласен! Я не верю, что их вышвырнут. Должен быть закон.

О, он знал, о чем говорит! Не раз и не два он с горечью жаловался своим помощникам, что даже после Хрустальной ночи многие считают евреев людьми!

Вот, к примеру, его Магда! Даже ей кажется, что вспышки его раздражительности по поводу евреев – всего лишь детский вздор. В то же самое время, когда состоялся спор с Герингом, подруга затащила ее в меховой салон, и там они купили манто по очень низкой цене. Хозяином салона был еврей!

Дорожная сумка, которую она ему подарила, тоже, как оказалось, была из еврейской мастерской! А теперь Геббельс требует, чтобы она отказалась от фарфорового сервиза только потому, что одна четырнадцатая часть фабрики принадлежит евреям! Вздор!

Как-то раз она завела разговор о его любимой дочери.

– А что ты будешь делать, если Хельга выйдет замуж за еврея?

– Тогда у меня больше не будет дочери! – не шутя заверил он ее. Телефонный разговор с Герингом дали к полуночи. Заканчивался вечер первого марта сорок третьего года.

– Геббельс! – заухал в трубку бравый толстяк. – Как, вы еще не спите?! Весь в трудах! Рад вам, партайгеноссе! Не верите? Ну-ну… Звоните, чтобы поздравить меня с Днем Люфтваффе? Хм! Тронут, тронут! Вы всегда в курсе всего… шайсе!

– Надеюсь, – перебил его Геббельс, – хоть в свой День Люфтваффе гарантирует нам небо без англичан над головой!

– Геббельс, это не проблема! Поверьте, я уже отдал все необходимые указания! Ни одна бомба не упадет на вашу светлую голову! Угадайте, что я сейчас делаю!

– Конечно, флиртуете со своей львицей, Герман! – усмехнулся Геббельс, вспомнив слова фюрера. – Говорят, она в вас по уши влюблена!

– О! – от грохота в трубке «маленький доктор» почти оглох. – Вы настоящий Ханунсен! Впрочем, он плохо закончил!

Когда Геббельс положил трубку, было уже за полночь. Слова Геринга его несколько успокоили: действительно, кто же позволит бомбить Берлин в День его славных военно-воздушных сил!

В ночь с первого на второе марта 250 тяжелых бомбардировщиков Королевских военно-воздушных сил под прикрытием истребителей поднялись с английских аэродромов и взяли курс на Берлин.