Текст книги "Подарок фюреру, или В будущем году – в Аушвице! (сборник)"

Глава 31

В канцелярии больницы еврейской общины Берлина, куда поутру явились Лотта и Рут, они застали только личного секретаря Вальтера Лустига Хильду Кахан. Весь остальной персонал по приказу Эйхмана поступил в распоряжение сборных лагерей.

– Сестры Лебрам и Шюфтан? – сухо уточнила Кахан, как будто видела их впервые. – Вы поступаете в распоряжение руководства транспорта номер 226, отправляющегося на восток. При себе иметь комплект бинтов, йода и соды, а также самые необходимые личные вещи.

Рут и Лотта переглянулись. Им никогда еще не приходилось сопровождать транспорты с депортируемыми. В принципе, в назначении не было ничего противоестественного: в дороге евреям могла понадобиться медицинская помощь. Настораживал чисто символический набор медикаментов и то, что еще никто из медсестер сопровождения не вернулся назад.

– Фрау Кахан, – рискнула спросить Лотта, прекрасно зная, что в канцелярии больницы задавать вопросы было не принято, – может, лучше взять с собой обезболивающие и валерьянку?..

К счастью для Лотты, Кахан не рассердилась.

– Валерьянку? – удивленно развела руками она. – Зачем?

– А вдруг кому-то в дороге станет плохо! – не сдавалась Лотта. – Не содой же лечить!

– Станет плохо? – у Кахан как-то болезненно дернулась щека. – Почему кому-то должно стать плохо? Что вы имеете в виду?

От этого несусветного в стенах больницы вопроса Лотта потеряла дар речи. Рут потянула ее за рукав.

– Все-все, Лотти! Пошли! Мне еще надо проститься с отцом! Кахан уже не смотрела на них. Она уселась за пишущую машинку, перед ней на столе лежали какие-то длинные списки фамилий. Лотта сделала шаг к столу. Кахан инстинктивно загородила списки рукой.

– В чем дело? – строго спросила она. – Почему вы до сих пор тут? Сейчас придет доктор Лустиг. Вам лучше уйти.

– Фрау Кахан! – Лотта дрожала, как от озноба. – Когда мы вернемся?

– Сестра Шюфтан, это вопрос не ко мне! Вам все объяснят в Терезиенштадте. Не исключено, что вам придется там… задержаться.

– Как! – теперь уже насторожилась Рут. – А кто будет работать здесь?

– Это – не ваша забота, фройляйн Лебрам! Делайте свое дело! Возможно, вы будете временно оставлены в Терезиенштадте для усиления медперсонала лагеря. Счастливого пути!

Вконец растерянные девчонки повернулись к двери, и тут она открылась и в проеме возник доктор Лустиг собственной персоной. Как всегда, в дорогом твидовом костюме, даже с желтой звездой на груди, он выглядел весьма внушительно.

«Крошка Лустиг», как его за глаза называли в известных кругах Третьего Рейха, был на редкость представителен и по-офицерски отчетлив. В его всегда холодных, непроницаемых глазах не было ни страха, ни искательства. Евреи подчинялись ему беспрекословно. А давние друзья по полицейскому комиссариату Берлина, после прихода Гитлера к власти составляющие костяк РСХА, и после Хрустальной ночи не покинули его, создав ему уникальную в нацистской Германии неприкосновенность и наделив столь же уникальной властью над тысячами соплеменников.

Крещеный еврей, женатый на арийке, известный врач и выдающийся организатор, доктор Лустиг твердой рукой подписывал списки на депортацию евреев в Аушвиц и при этом каким-то непостижимым образом умудрялся спасать многих из них.

Свои называли его «бесчувственным антисемитом» и подозревали в коллаборационизме, а недоброжелатели в гестапо – в тайном сочувствии, а то и в содействии евреям.

Застыв на пороге своей канцелярии, доктор Лустиг в упор смотрел на опешивших медсестер характерным взглядом патологоанатома.

– Почему вы работаете с документами в присутствии посторонних? – сурово спросил он вскочившую навстречу Хильду Кахан.

– Доктор Лустиг, – оправдываясь, прошептала она, – медсестры Лебрам и Шюфтан явились за назначением согласно вашему распоряжению. Я провела с ними инструктаж. Они уже собирались уйти…

Лустиг нахмурился.

– Им давно уже пора быть там. Транспорт отходит через полтора часа. – И, вновь повернувшись к Рут и Лотте: – Вам что-то не ясно? Если через пять минут вы не покинете больницу, опоздаете на поезд.

– Но доктор Лустиг, – побледнела Рут, – я не успею проститься с отцом! Мы с ним не виделись уже два дня. Он, наверное, уже решил, что меня нет в живых! Могу я немного задержаться?

Доктор Лустиг сел за свой письменный стол и с полминуты монотонно кивал головой. От наступившей тишины девчонки почувствовали себя снова как в промозглом зале на Герман-Ге-ринг-казарме. Наконец шеф больницы еврейской общины Берлина сказал:

– Можно, фройляйн. Без проблем. Но если вы опоздаете к отходу поезда, следующий транспорт повезет вас на Восток уже не в качестве медсестры сопровождения. Вам все ясно?

Неожиданно глаза его посветлели. Он подошел к Рут и почти дружески положил ей руку на плечо.

– Не волнуйтесь, фройляйн Лебрам! Я передам вашему отцу привет от вас. Он будет вас ждать.

Глава 32

Об инциденте на Розенштрассе Геббельс узнал в бомбоубежище министерства пропаганды, куда он обычно спускался во время дневных авианалетов. На этот раз тревога оказалась ложной, и Геббельс уже собирался подняться наверх. Но позвонил по внутренней связи Фритцше, и Геббельс задержался.

В бомбоубежище министерства пропаганды у Геббельса были свои апартаменты из двух шикарно отделанных и обставленных комнат. В отличие от остальных помещений бомбоубежища министерства пропаганды, потолки в апартаментах его шефа были гораздо толще. Так что в случае прямого попадания двухтонной бомбы шанс выжить был только у Геббельса.

Здесь, как и в его кабинете наверху, тоже стояли сейфы с секретными документами «лично для министра пропаганды», специальный коммутатор и установка, снабжавшая электричеством все здание.

Когда позвонил Фритцше, Геббельс как раз подходил к порогу, но мгновенно вернулся и снял телефонную трубку. Он знал: никто из своих не осмелился бы звонить ему по пустякам, а для посторонних номер его телефона был государственной тайной наравне с супероружием возмездия.

– Фритцше? Что случилось? Что??! Где? На Розенштрассе? Кто? Евреи? Немцы!!! Не может быть!!! Что они там кричат? Убийцы?!! Верните наших мужей?!! Неслыханно! Какая вопиющая наглость!!! Я давно предупреждал фюрера, что с этими мишлингами надо кончать! Но эти Шахты и Шпееры вечно путаются у меня под ногами! Момент!

Геббельс положил трубку на край стола и долго смотрел на нее не отрываясь. Еще год назад он не колеблясь отдал бы приказ разогнать глупых немецких баб, а их жидовских мужей гнать пешком по этапу в Аушвиц, как когда-то в России уголовников. Но после Сталинграда и апокалиптической бомбежки Берлина он стал гораздо осторожней. К тому же Геббельс отлично знал, что падение режимов древности всегда начиналось с… бабьего бунта, с «маршей пустых кастрюль» и требований выпустить на волю схваченных властями мужей и братьев. Этого только недоставало! Под вопли и стенания проклятых баб сбита не одна корона с голов несчастных тиранов. А потом летели и головы.

– Фритцше! – Геббельс решительно сжал трубку в кулаке. – Через десять минут я буду наверху в своем кабинете. Срочно вызовите ко мне Эйхмана! Без моего приказа ничего не предпринимать! Это – чудовищная провокация Москвы! Это – ее реакция на мою речь в Шпортпаласте! Я это предвидел! Один неверный шаг – и Берлин будет разнесен в клочки! Мы должны дать адекватный ответ!

Ровно через десять минут Геббельс вошел в свой кабинет, где его уже поджидал Фритцше.

– Когда это началось? – не глядя на своего верного помощника, Геббельс прошел к рабочему столу, но садиться не стал.

Он был раздражен до крайности: грубо нарушен тщательно разработанный им сценарий жертвоприношения, все пошло вразнос. Немецкий народ в который раз предает своих вождей!

Как в сороковом во время съемок пропагандистского фильма «Вечный жид». Тогда в газете «Фелькишер беобахтер» было напечатано объявление, приглашающее всех желающих принять в нем участие собраться на киностудии УФА. Потенциальным участникам действа рекомендовалось «подавить в себе жалость, которая более чем опасна». И что же?! Желающих принять участие в массовке оказалось более чем достаточно, но по-настоящему подавить в себе жалость к презренным жидам удалось далеко не всем.

Тогда Геббельс, один их немногих немецких бонз, почувствовал и скрытое сочувствие немцев к евреям, и опаснейшую врожденную немецкую сентиментальность, и нежелание идти с властью до конца. Он ни с кем не делился своими подозрениями. Разве что со своим Фритцше, отъявленным скептиком и фрондером.

И вот теперь – Розенштрассе! – фатальное подтверждение его, Геббельса, правоты!

«Где тонко – там и рвется», – вдруг вспомнилась зловещая русская поговорка.

А тонко всегда там, где евреи!

Получив ответ, что бунт на Розенштрассе продолжается уже три дня, Геббельс пришел в неистовство.

– И вы докладываете мне об этом только сейчас, Фритцше?! Чем вы занимались все эти дни? Пили баварское пиво в кнайпе или ели устриц в «Адлоне»? Что, черт возьми, происходит?!

– Господин министр! – Фритцше уже изучил своего шефа лучше, чем себя самого, и потому кое-что себе позволял. – Вы хотели спросить, чем все это время занимались «рослые ребята» Эйхмана? Насколько вам известно, я не вхожу в их число и о результатах операции Эйхман мне не докладывает. Пиво я не пью, а ресторан «Адлон» мне не по карману!

– Довольно, Фритцше! Меня не интересуют ваши… проблемы! Вы вызвали Эйхмана?

– Сразу же после вашего приказа, господин министр! – мгновенно переменив тон, отрапортовал Фритцше. – Он обещал прибыть тотчас. Но я полагаю, он не будет очень-то торопиться.

– Это почему же, Фритцше? Он так занят депортацией горстки евреев? Как вы полагаете, почему он сразу же не поставил меня в известность, что с мишлингами возникли проблемы?

Фритцше на миг задумался. Он хорошо знал, что его шеф редко интересуется мнением подчиненных, точно так же, как и мнением немецкого народа. И никогда не знаешь, задал ли он свой вопрос тебе или самому себе. Но по тому, как Геббельс напряженно замер у стола и пристально следил за каждым его движением, Фритцше понял, что на этот раз шеф не на шутку шокирован и отвечать на собственный вопрос явно не собирается.

– Господин министр, – теперь Фритцше смотрел прямо в глаза Геббельсу, в редчайших случаях и лишь немногим из великого множества окружавших его людей Геббельс позволял и такое, – Эйхман – не наш человек, он – из ведомства Гиммлера и иногда действует по прямому указанию фюрера…

– Что вы хотите этим сказать, Фритцше? – Геббельс внезапно снова впал в ярость. – Вы намекаете, что Эйхману наплевать на мои распоряжения?! Что этот ничтожный пигмей, – крошечный Геббельс мог назвать пигмеем даже крепыша Геринга, разумеется, в самом узком кругу, – посмел меня игнорировать?! Попомните мое слово, Фритцше, если это так, я брошу его на съедение народу!

– Это так и не так, господин министр! – не обращая внимания на мгновенную вспышку бешенства шефа, продолжил Фритцше. – Мне кажется, Эйхман просто растерян. Он не привык к сопротивлению обреченных. Он попросту тянул время в надежде, что все это как-то само собой рассосется.

– Если он не в состоянии самостоятельно справиться со стаей взбесившимся немецких самок, пусть так и скажет! Я найму парочку евреев из Лондона! Уж они-то знают, что и как делать!

Фритцше с любопытством посмотрел на шефа: только вчера он орал то же самое – буквально слово в слово! – группе немецких журналистов. Интересно, каким образом парочка евреев из Лондона может заменить в «окончательном решении еврейского вопроса» патентованного душителя евреев Эйхмана!

В кабинет вошел адъютант Геббельса гауптштурмфюрер Шванерман.

– Господин министр, оберштурмбаннфюрер СС Эйхман по вашему вызову прибыл и ждет в приемной.

Геббельс сел за стол, принял горделивую позу и только после этого царственно кивнул Шванерману:

– Ну вот, Фритцше! А вы говорили, он не будет торопиться! О! Я отлично разбираюсь в психологии этих господ! Шванерман! Я приму его через… десять минут! Пусть подождет! Я ждал его три дня, шайсе!

Глава 33

На этот раз Эйхман пришел один и был явно не в духе. Приглашение к министру пропаганды и гауляйтеру Берлина было тем самым приглашением, от которого нельзя было отказаться. И это злило Эйхмана больше всего.

В нацистской Германии оберштурмбаннфюрер СС Адольф Эйхман был фигурой экстерриториальной. Его отдел 4ВIV только формально считался одним из периферийных подразделений гестапо, но фактически был и вне гестапо и даже вне РСХА. Это был отдел отделов, терра инкогнита Третьего Рейха для всех, кроме рейхсфюрера СС и, конечно же, самого фюрера.

Как персона, наделенная экстраординарными и, безусловно, таинственными полномочиями, Эйхман мог запросто проигнорировать не только приглашение министра пропаганды, но и приказ гауляйтера Берлина, если бы и тем и другим не был Йозеф Геббельс. Отказаться от приглашения Геббельса без серьезнейших оснований в марте сорок третьего вряд ли позволили бы себе даже Геринг и Гиммлер. Потому что ни тот, ни другой к тому времени не имели уже влияния, равного влиянию хромоногого «маленького доктора».

При всей своей «вхожести» к фюреру Эйхман был всего лишь покорным исполнителем его воли в решении сакраментального для того «еврейского вопроса». А Геббельс… о, Геббельс еще до прихода Гитлера к власти имел на него исключительное влияние, был чем-то вроде исповедника и вдохновителя, и было время, когда именно Гитлер добивался дружбы Геббельса, а не наоборот! И к сорок третьему году Геббельс был последним человеком в Рейхе, в верности которого фюрер мог бы усомниться.

Недаром только Геббельсу оказалось под силу пробить крайне желанную для Гитлера и столь же рискованную операцию «Фабрики». И только Геббельса и никого другого из нацистских бонз он лично пригласил в свой бункер буквально за несколько дней до смерти.

Отказ от приглашения Геббельса был равносилен отказу от приглашения Гитлера. Поэтому Эйхман скрепя сердце, вопреки предсказанию проницательнейшего Фритцше, не замедлил явиться на вызов в министерство пропаганды. Тем более что ситуация на Розенштрассе становилась все умонепостижимей, угрожающей самыми апокалиптическими последствиями.

При появлении Эйхмана Геббельс нарочно не вышел ему навстречу и лишь небрежной отмашкой руки поприветствовал его. В конце концов, шеф «еврейского отдела» 6 марта был не в той сильной позиции, в которой пребывал 26 февраля накануне операции «Фабрики». Женский бунт на Розенштрассе стоил тысяч уже депортированных в Аушвиц берлинских евреев. Подарок в такой черной упаковке фюрер сочтет за оскорбление. И будет категорически прав!

– Оберштурмбаннфюрер, – неожиданно для Эйхмана и для себя самого начал Геббельс, – мне доложили, что ни одна бомба не угодила ни в один сборный лагерь. Как вы полагаете, почему?

Тонкие губы Эйхмана нервно дернулись. Вопрос был явно не по существу.

– Понятия не имею, господин министр! Но среди берлинцев ходят слухи, что своим спасением евреи обязаны своему суровому богу Яхве.

Но Геббельсу было не до шуток.

– Беспощадная борьба еврейства за власть, – яростно процитировал он слова Гитлера из «Майн кампф», – идет в наше время в Германии. Однако национал-социалистское движение разгадало замыслы евреев и выступило против них. Наша национал-социалистская партия единственная в мире взяла на себя эту борьбу с гнусными и преступными замыслами против человечества. Наше право возмездия евреям за все их злодеяния – священно, и мы никому не уступим его! Даже нашим врагам, кто бы они ни были! Боги, хранящие Германию, Эйхман, сильнее еврейского бога Яхве! Вы согласны со мной?

– Я абсолютно согласен с вами, господин министр! – щелкнув каблуками, отчеканил Эйхман, но тонкие губы его искривила едва заметная язвительнейшая полуулыбка.

Он один их немногих отлично знал, что, истребив по всей стране тысячи томов чистокровного еврея Гейне, «маленький доктор» собрал большую коллекцию прижизненных изданий его книг и время от времени, точно так же, как и Гейдрих свадебным маршем Мендельсона, наслаждался ими.

Геббельс читал Гейне в полном одиночестве, но Эйхман хоть и формально, но принадлежал к гестапо, а гестапо знало все, даже то, что немцы говорили и думали наедине с собой. Даже такие богоподобные немцы, как доктор Геббельс! А Эйхман во всем том, что касалось евреев, знал даже больше, чем гестапо.

Например, он был в курсе пристрастия Геббельса к еврейским шуткам и поговоркам на идише и даже на иврите, которыми тот частенько украшал свою речь, и его интереса к трудам еврея Нострадамуса, и в курсе того, что своим проштрафившимся подчиненным он не раз на полном серьезе угрожал заменить их евреями.

Конечно, Геббельсу прощалось все. Но и известно о нем гестапо было все. Так, на всякий случай. Ну хотя бы для того, чтобы в нужный момент было что прощать.

– Адольф! – тон Геббельса стал более лицеприятным: все-таки Эйхман проделал большую работу, а с бабами не смог справиться по своей врожденной застенчивости или из-за отсутствия четких указаний по поводу мишлингов. – Скажите честно, что вам мешает разогнать кучку старых немецких шлюх?

– Но, господин министр, там их тысяча или больше! И это – не только немки!

– А кто же еще?! – от удивления Геббельс оторвался от кресла. – Насколько мне известно, подавляющее большинство немецких мужчин давным-давно отреклось от своих еврейских подружек! А родственники немок, состоящих замужем за евреями, – от них.

– К сожалению, толпа все время растет. По нашим данным, там уже сотни родственников и даже фронтовиков, находящихся в отпуске. Должен вам сообщить, что в толпе замечены и лица с партийными значками на груди! И все это безобразие – в самом центре Берлина! Чтобы навести там порядок, мне необходима самая высокая санкция. Я неоднократно обращался к своему руководству и лично к рейхсфюреру за разрешением применить самые радикальные меры, вплоть до отправки немок в Аушвиц вслед за их мужьями, вплоть до применения кастрации и открытия огня на поражение. Но пока такой санкции у меня нет. Нет ее и у «Лей-бштандарт Адольф Гитлер». Все – в полнейшей растерянности!

– Вот как! – Геббельс гипнотизирующе уставился на Эйхмана. – Это – роковая ошибка! Надо так стукнуть, чтобы клочья полетели! Сегодня даже самые радикальные меры нельзя назвать радикальными и самая тотальная война недостаточно тотальна!

Теперь Эйхман с нескрываемым уважением смотрел на стопятидесятичетырехсантиметрового человечка с фанатичным взглядом мессии. Откуда ему было знать, что фанатиком Геббельс не был никогда, а изобразить мог кого угодно.

– Прикажете начать депортацию всех поголовно? Вы, доктор Геббельс, гауляйтер Берлина! Вашего приказа будет вполне достаточно!

Приволакивая больную ногу и словно позабыв об Эйхмане, Геббельс пересек кабинет до самой двери, тут же вернулся обратно, в каком-то бешеном экстазе, как на трибуне перед многотысячной толпой, выбросил кулаки вперед, его глаза от напряжения сошлись на переносице – он одержимо думал и никак не мог прийти к единственно верному решению.

– Евреи, евреи! – наконец истерично крикнул он. – Подумать только, арийки готовы идти в Аушвиц за своими вонючими еврейскими мужьями! Это, Эйхман, особенно досадный случай! И ведь пойдут же! На глазах всего Берлина! Всего мира! А почему? Потому что думают, что мы не решимся на радикальные меры! А мы решимся! Эйхман! Подождите в приемной! Через пятнадцать минут приказ будет готов!

Как только за оберштурмбаннфюрером закрылась дверь, Геббельс вызвал к себе Фритцше и адъютанта.

– Шванерман, подготовьте приказ для Эйхмана, дающий ему исключительные полномочия для ликвидации эксцесса на Розенштрассе. В случае сопротивления со стороны агрессивных элементов – огонь на поражение! Оставшихся в живых – депортировать в Аушвиц вместе с жидами! Через час доложить мне об исполнении приказа! И сразу соедините меня с фюрером для доклада. Вы что-то хотели сказать, Фритцше? Только, пожалуйста, покороче! Сейчас не время для долгих речей! Когда говорят пушки, музы молчат!

– Господин министр! – голос Фритцше зазвучал буднично, даже как-то сонно, это противоречило пафосу момента, и Геббельс невольно прислушался. – Я думаю, не стоит горячиться. Эти «рослые парни» наверняка наломают там дров. В самом центре Берлина они переколошматят уйму народу. Причем без разбору и счету. Погибнут сотни ни в чем не повинных немцев. И уже завтра весь Берлин будет кричать, что безоружных женщин и солдат вермахта, пришедших с фронта в отпуск и случайно оказавшихся на Розенштрассе, взбесившиеся эсэсовцы расстреляли по прямому указанию гауляйтера Берлина и министра пропаганды Геббельса. После Сталинграда, после ужасной бомбардировки! И что самое неприятное, гауляйтер Геббельс приказал стрелять в народ, даже не поставив фюрера в известность. Вот это будет катастрофа! Похуже бунта на Розенштрассе. Похуже Сталинграда! И ею тут же воспользуются наши враги. Господин министр, скажите, что это не так!

Геббельс слушал Фритцше, уперев подбородок в грудь, его лицо словно выгорело.

– И еще, – по-прежнему безо всякого выражения продолжал Фритцше, – после этой кровавой бойни и массовой депортации в концлагеря евреев вперемежку с арийцами об операции «Фабрики» узнает весь мир. А ведь фюрер лично просил вас даже название для нее придумать понейтральней, ни о чем не говорящее.

И тут Геббельс лукаво улыбнулся, в нем явственно произошли какие-то перемены.

– Вы абсолютно правы, Фритцше! Как вам удается так поразительно точно угадывать мои самые потаенные мысли?! Конечно же, мы не позволим СС втянуть нас в эту авантюру! Да и зачем? Операция «Фабрики» блестяще завершена: Берлин очищен от еврейской скверны! Горстка отщепенцев на Розенштрассе ничего не решает. Я думаю, мы найдем для нее достойное применение. А сейчас – пусть расходятся по домам. Нет евреев – нет проблем! Верно? Вы же именно это хотели сказать, мой дорогой Фритцше? А я сегодня же свяжусь с фюрером, чтобы преподнести ему наш подарок к пятидесятичетырехлетию! Шванерман, подготовьте соответствующий приказ для Эйхмана. Я полагаю, он его оценит!

Когда адъютант вышел, Геббельс вплотную приблизился к Фритцше.

– Вы – самый верный мне человек, Фритцше! Вы один стоите всего министерства пропаганды! А дела наши – азохен вэй! Кажется, так говорят в таком случае евреи?

И со свойственным ему откровенным цинизмом заключил:

– Зря вы, Фритцше, связались с нами! Теперь вам придется заплатить за это своей головой!