Текст книги "Подарок фюреру, или В будущем году – в Аушвице! (сборник)"

Глава 34

Шестого марта облавы на евреев все еще потрясали Берлин. К полудню в Аушвиц депортировали первые двадцать человек с Розенштрассе. Это произошло как раз в тот момент, когда Геббельс в своем любимом кабинете в министерстве пропаганды принимал оберштурмбаннфюрера Эйхмана.

Прошло шесть дней, как Шарлотта Израэль в последний раз видела Юлиуса и в последний раз снимала пальто. На улице было так холодно, что слезы замерзали на щеках. Шестой день она вместе с Эльзой Хольцер и тысячами других известных и неизвестных друг другу людей осаждали сборный лагерь на Розенштрассе. К толпе стали присоединяться и совсем посторонние, не имевшие здесь никаких родственников немцы.

И когда охрана вдруг безо всякого предупреждения направила автоматы в сторону толпы и офицер СС уже в каком-то буйном помешательстве нечеловеческим голосом завопил: «Огонь!», все поняли, что в ситуации наступил кризис и сейчас либо до смерти замордованные эсэсовцы перестреляют всех, включая друг друга, либо… Всем было уже на все наплевать – на жизнь, на смерть и на то, что маячило после нее.

– Убийцы, убийцы! Отпустите наших мужей!

Казалось, еще немного, и охранники с «молниями» в петлицах взвоют то же самое и смешаются с толпой, и все они вместе взятые повалятся друг на друга, как костяшки домино.

Потом, когда окончательно сорванные голоса могли уже только хрипеть, как из-под земли возникший некто в черном, до блеска отглаженном мундире властно взмахнул рукой и… охрана исчезла, как треть Берлина после ночной бомбежки. От нее не осталось даже обугленной пыли. И наступила непостижимая здравому смыслу тишина.

– Еврейские свиньи, вы сюда скоро вернетесь! – почти беззвучно шевелили губами гестаповцы, выпроваживая Руди и Юлиуса за пределы Розенштрассе.

Но евреям было уже не до них. Руди вернулся к Эльзе голодный, грязный, небритый, как пират, заброшенный на необитаемый остров, сжимая в кулаке ее записку, переданную в бутерброде. Юлиус весь вечер проплакал, как душевнобольной.

Шестого марта все задержанные на Розенштрассе были освобождены. Вернулись в Берлин и двадцать пять человек, уже депортированных в Аушвиц. Таким образом, был грубо нарушен категорический приказ Гиммлера – из концлагеря обратной дороги нет.

Все остальные берлинские евреи нескончаемым потоком по-прежнему депортировались в Аушвиц. В последние дни операции «Акция «Фабрики» две трети доставленных в лагерь смерти были дети и женщины, которых тут же отправляли в газовые камеры, а после них – в печи крематория. Администрация лагеря была крайне разочарована: операция «Фабрики» не принесла ей никакого профита, одни хлопоты!

Десятого марта к главному подъезду последней в Германии еврейской больницы на десятках тяжелых армейских грузовиков прибыл большой отряд гестапо и крипо для ее полной ликвидации. Рискуя жизнью, шеф больницы доктор Лустиг по прямому телефонному проводу в присутствии командира сводного отряда СС и полиции связался с Адольфом Эйхманом. В результате ликвидация больницы еврейской общины Берлина была отложена, но половина ее штата подлежала немедленной депортации в Аушвиц.

В дальнейшем в больничном комплексе Эйхман разместил около двух тысяч «привилегированных евреев» из так называемого «Б-листа» для последующего использования в предстоящем торге с Западом. Не считая их и четырех тысяч евреев, ушедших в подполье и ставших «субмаринами», Берлин стал «городом, свободным от евреев» – юденфрай.

Поздно вечером шестого марта министр пропаганды и гауляйтер Берлина Йозеф Геббельс позвонил Гитлеру.

– Мой фюрер! Неприятные сцены возле еврейского дома престарелых, собралась толпа народа, среди которого… есть и неевреи! – впервые сильно нервничая, в отчаяньи соврал он. – Гестапо было готово применить самые радикальные меры, но я… приказал приостановить депортацию мишлингов. В такое критическое время не всегда разумно… идти до конца. Но все остальные враги человечества – десятки тысяч! – уже отправлены в Аушвиц! Мой фюрер, я был неправ?!

Геббельс, затаив дыхание, ждал ответа. Вот сейчас Гитлер взорвется от ярости и отправит его вслед за евреями на Восток… Однако в трубке послышался глухой, но вполне спокойный голос фюрера всех немцев:

– Вы поступили абсолютно верно, Йозеф! Я уже в курсе! Гиммлер и Эйхман настаивали на немедленной и решительной депортации всех евреев, даже если их немецкие супруги не согласны на развод. Эти господа договорились до того, что необходима принудительная стерилизация супругов и даже депортация евреев и… родственных им немцев. Но разве не это – заветная мечта наших врагов: уничтожить нерушимое единство партии и народа?!

На мгновение Гитлер умолк, и Геббельс, как всегда, говорящий с фюрером по телефону стоя, терпеливо переминался со здоровой ноги на больную.

– Последняя варварская бомбардировка Берлина, – еще глуше продолжил Гитлер, – и эти… беспорядки на Розенштрассе… окончательно убедили меня в еврейском заговоре против нас. Геббельс, вы один правильно схватили суть момента! Сейчас – не время! Но будьте уверены, – его голос начал набирать высоту и скоро стал неистовым, – будьте уверены: мы еще вернемся к проблеме смешанных браков в Старом Рейхе! Это обещаю вам я – Адольф Гитлер! Будьте уверены, Геббельс, мы еще разнесем их в клочья! Иначе нам смерть!!!

– Яволь, мой фюрер! Мы разнесем их в клочья! – заряженный дурной энергией, на весь кабинет заорал Геббельс, не замечая коротких гудков в трубке.

Глава 35

Транспорт, к которому были прикреплены Рут и Лотта, формировался на путях Ангальтского вокзала Берлина. Кроме Ангальтского, для отправки евреев на Восток использовались Грюнвальский вокзал и депо Моабит.

Во время депортации вокзал жил своей привычной жизнью: прибывали и отбывали пассажирские и товарные поезда, по местной ретрансляции гремели объявления и команды, потоки пассажиров и багажа устремлялись с перрона в зал ожидания.

Обычно под еврейский конвой выделялись два-три пассажирских вагона третьего класса. Их пассажиров отличали от всех прочих только желтые звезды на груди и вооруженная охрана. Никто не мешал берлинцам свободно наблюдать за депортацией евреев в концлагеря.

Но с начала операции «Фабрики» масса депортируемых стала экстраординарной, и Рейхсбанн выделил дополнительно десятки товарных вагонов. В каждый загоняли от пятидесяти до ста человек. За каждого перевезенного еврея Рейхсбанн получал от казны двадцать пять марок. В случае нужды вагон уплотняли до полной непроходимости.

Нацисты спешили: депортация тысяч евреев на глазах тысяч немцев, в особенности после событий на Розенштрассе, уже не казалась столь беспроблемной, как прежде. Кроме того, в любой момент могли налететь томми и превратить вокзал в нечто неудобосказуемое.

Охрана нервничала. Перекличка шла лихорадочно. Посадка – ожесточенно-безжалостно. Каждого вызванного еврея тут же огревали плетью и пинками загоняли в товарный вагон. Чтобы закрыть двери за плотной массой людей, ее наскоро утрамбовывали руками, ногами и прикладами автоматов.

При посадке следили, чтобы матери не попадали в один вагон со своими детьми, а жены – с мужьями. Но все-таки кое-кому это удавалось. И охрана, заметив в вагоне прижатого к материнской груди ребенка, разочарованно орала вдогон и еще яростнее набрасывалась на стоящих на перроне евреев.

Вопреки опасениям властей, снующих взад и вперед по перрону немцев, похоже, мало интересовала судьба их соотечественников с желтыми звездами на груди. После кромешной ночи с первого на второе марта, когда среди руин Веддинга по-прежнему гордо возвышалась больница еврейской общины Берлина, даже прежде втайне сочувствующие евреям теперь испытывали схожие с гитлеровскими чувства ненависти, презрения и страха одновременно. И обратись сейчас эсэсовцы к народу с призывом о помощи, сотни немцев, не колеблясь, рванулись бы заталкивать в переполненные вагоны лишнюю тысячу врагов рода человеческого.

Лотте и Рут вместе с медперсоналом сопровождения приказано было дождаться окончания погрузки и только затем занять места в двух купе пассажирского вагона третьего класса рядом с охраной. Оказывать помощь разрешалось лишь на остановках, а когда будет первая и будет ли вообще – сказано не было.

Не было сомнения, что едой и водой каждый должен будет обеспечить себя сам. Запасов же, захваченных с собой из дому, при самом скудном рационе едва хватало на пару дней пути. А по слухам, поезда до Терезиенштадта шли неопределенно долго, и о том, что придется есть и пить после этих проклятых двух дней, сопровождающий транспорт медперсонал предпочитал не думать.

По дороге на вокзал девчонки видели бегущую по трамвайным путям настоящую живую антилопу-гну. Во время бомбежки бомбы попали в берлинский зоопарк. Зверей погибло множество, оставшиеся в живых разбежались по городу. И только молодой слон, стоя в своей клетке, печально трубил и в поисках пищи хоботом, просунутым сквозь прутья решетки, скреб покрытую битым кирпичом землю.

Над вокзалом сгустились промозглые сумерки. Но в ожидании ночного налета огней нигде не зажигали, и только слабый свет карманных фонариков помогал эсэсовцам закончить их тяжелую работу по формированию очередного еврейского транспорта в чешский Терезиенштадт, где по личному распоряжению Гиммлера было устроено привилегированное еврейское гетто, этакий экспериментальный еврейский заповедник с весьма темным настоящим и не менее темным будущим. Доехать до него считалось чудом, а чтобы там задержаться, нужно было быть по меньшей мере бывшим руководителем еврейской общины Германии Лео Беком.

Ожидаемого налета все не было. Сирены воздушной тревоги на Кудамме так и не взвыли. И от этого становилось еще невыносимей. Охрана забила евреями последний предоставленный Рейхсбанном товарный вагон и с лязгом задвинула широкие двери.

Что почувствовали в тот миг сотни людей, плотно прижатые друг к другу в беспросветных, как омут, вагонах? Какие молитвы шептали потрескавшимися от жажды и холода губами? Подумали ли о том страшном миге, когда стоять будут уже не в силах, а сесть даже на холодный загаженный пол не смогут? Прокляли ли тот день, когда родились на свет евреями?

После многих дней ужасного стояния в сборных лагерях, иногда под градом бомб, рвущихся буквально за стенами, эти люди, скорее всего, мечтали о прибытии в таинственный Терезиенштадт на берегу чешской реки Оргже как о прибытии в город Солнца.

Или уже не чувствовали ничего, не верили ни во что, не молились никому?

Наконец насквозь промерзшим и подавленным всем происходящим на их глазах врачам и медсестрам было позволено занять свои места в вагоне третьего класса. Все остальное пространство вагона заполнила охрана, сплошь состоящая из отборнейших эсэсовцев. Здоровенные лбы в черном толпились в проходе и тамбурах, весело, как рождественские гуси, гоготали, курили и дурачились, вспоминая смешные эпизоды прошедшего дня.

На евреев с желтыми звездами на груди и белыми повязками на рукавах никто не обращал ни малейшего внимания. Их словно не существовало для этих сытых и наглых арийцев в первом поколении. Просто не существовало до первого приказа, после которого они обязательно заметят их существование ровно настолько, чтобы успеть всадить им пулю в затылок или посечь автоматной очередью. И снова забыть как нечто абсолютно несущественное.

Лотта и Рут уселись у окна, из которого нещадно дуло. Было страшно сидеть в купе с десятками «рослых парней» за дверью и страшно выйти в коридор, чтобы пойти в туалет.

Напротив расположились трое сотрудников их же больницы (а других еврейских больниц в нацистской Германии образца сорок третьего года и не было): две медсестры и пожилой доктор.

Все, не глядя друг на друга, пожевали по кусочку черствого хлеба с тонким слоем эрзац-маргарина и джема и запили несколькими глотками эрзац-кофе.

Где-то далеко впереди паровоз разразился длинным пронзительнейшим гудком, состав резко дернуло, на секунду он замер и сперва рывкообразно, а потом все более плавно и целеустремленно пошел в темноте.

Свет в купе притух. Кто-то из сидевших напротив Лотты и Рут сонно заметил:

– А вы не обратили внимания, они раньше никогда не возили евреев в товарных вагонах.

Сказал, ни к кому конкретно не обращаясь, как будто самому себе, и, скорее всего, тут же об этом забыл, но после его слов всем стало молчать просто невмоготу. Кто-то хотел заметить, что, мол, когда война, всегда, мол, дефицит вагонов. Но раздумал и сказал совсем другое, больше похожее на черный еврейский юмор:

– Тогда, может, кто-то скажет, когда евреев возили за государственный счет в спальных вагонах! Я что-то не припомню!

Все согласно улыбнулись: чего не было, того и быть не могло. Разве что при царях Давиде и Соломоне! Но когда это было! И тогда, кажется, не было железных дорог! И Рейхсбанна, разумеется!

Рут поинтересовалась у пожилого врача, не видел ли он случайно ее отца. Тот посмотрел на нее так, словно она спросила о чем-то потустороннем.

– Господина Лебрама? Ах, так вы его дочь… – и, словно вспоминая что-то очень далекое, запрокинул голову навзничь. – Да… кажется только вчера. Ну да… он оперировал герра… острый аппендицит с температурой. Тяжелый случай. Но операция прошла успешно. Вы не поверите, но сегодня я видел этого господина в дверях одного из вагонов! Надо будет к нему заглянуть. Так о чем вы меня, фройляйн, спросили?

– Рути, не грусти! – Лотта уже немножко отогрелась душой, и, как всегда в таких случаях, ей не сиделось на месте. – Как здорово, что доктор Лустиг послал нас в эту… дрековую командировку! Честное слово, сейчас лучше быть подальше от Берлина! А что, я не против! Поездим по Европе! Ты же никогда не была в Чехии? Представь, я тоже! Я слышала от шлямпы Добберке: Терезиенштадт – просто чудо! На берегу реки – курорт! В какой-то «маленькой крепости». Сначала туда пускали только мужчин! Потом поняли, что это – несправедливо. Ну чтобы все – одним мужчинам! И построили женский блок! И знаешь, там все – очень приличные евреи, – полно ученых, писателей, музыкантов, даже политиков с мировой известностью!

– Фрау Кахан намекнула, что нас там могут задержать, – нахмурилась Рут. – А если надолго?! Что мы там будем делать среди твоих приличных евреев?

– Как это что?! – воскликнула Лотта. – Конечно, лечить их! Все приличные евреи сегодня чем-то больны! Особенно на нервной почве! Рути! Там, разумеется, не «Адлон», но зато есть синагоги и даже залы для лекций! Выходят журналы, бывают спектакли и выставки. Добберке клянется, что оттуда никто не бежит. А это такая редкость для еврейского гетто! Еще бы! Евреи – не совсем болваны, чтобы бежать от своего счастья!

Состав скрежетал на поворотах, вагоны бросало из стороны в сторону, из коридора доносились гортанные голоса и топот сапог, пахло плохо проветриваемой казармой.

– Лотти, – как от зубной боли поморщилась Рут, – но раньше ты говорила о Терезиенштадте совсем другое. И о том, что многие не доезжают до него…

– Ах, шетцхен! По-моему, об этом говорила как раз ты! Что касается меня, то я всегда говорю то одно, то другое! Такая я разносторонняя личность! И вообще… одно дело что-то говорить о Терезиенштадте сидя у тебя дома, и совсем другое – в поезде, который везет тебя в Терезиенштадт! Согласись, это – две большие разницы! По этому поводу, – Лотта наклонилась к самому уху Рут, – самое время сходить в туалет!

Покачиваясь, Лотта пошла к двери и нажала на ручку. Ручка не поддалась.

– Хм, – озадаченно скривилась она и обвела взглядом товарищей по несчастью, – нас, кажется, замуровали. И что же теперь делать, господа, если я хочу в туалет?

– Остается только терпеть, – посоветовал пожилой врач, – как Иисус на кресте.

– Ну уж дудки! – решительно отмахнулась Лотта. – Это – не для евреев! К тому же отправление естественных надобностей – священно! Это я вам как медик говорю! И не спорьте!

Никто и не спорил. Терпеть, как Иисус на кресте, жутко не хотелось. Даже в такое страшное время. Против этого восставала вся их тысячелетняя еврейская сущность! И все решили, что долготерпение – безбожно. Тогда уж лучше сразу принять яд или… христианство! Или постараться уснуть. Но как?!

Глава 36

Транспорт остановился под утро на каком-то безымянном полустанке. Вагон крупно задрожал от топота тяжелых армейских сапог. Дверь купе, где после бессонной ночи задремали сотрудники больницы еврейской общины Берлина, внезапно с грохотом отперлась и отлетела в сторону, и дверной проем, как огромный черный медведь, на мгновенье закрыла фигура эсэсовца конвоя.

– Всем – на выход! – хрипло гаркнул эсэсовец. – Жирные еврейские свиньи, у вас есть сорок пять минут на осмотр контингента! Если через сорок пять минут вы не вернетесь в этот вагон, дальше поедете вместе с ним!

Когда все оказались на улице перед составом, было еще темно. Запах железной дороги перебивал все другие запахи и вызывал тревогу. Паровоз стоял под парами и время от времени окутывался клубами удушливого, как иприт, пара. Во всю длину состава застыли эсэсовцы с автоматами.

Ни команд, ни собачьего лая… Матерые немецкие овчарки замерли на натянутых поводках, и только их горящие в полумраке глаза выдавали затаенную ярость и злобу. Где-то высоко-высоко в небе тускло желтела тень уходящей луны.

Одни за другими отбрасывались затворы и разъезжались тяжелые двери товарных вагонов. Евреев-медиков вытолкнули вперед, и Рут с Лоттой очутились прямо перед еще закрытым вагоном.

Вот дверь, как прежде в их купе, с лязгом отлетела в сторону. Но девчонки подумали, что она не сдвинулась с места. Черная масса спрессованных человеческих тел была абсолютно непроницаема. Казалось, проникнуть внутрь вагона нет никакой возможности. Масса дышала тяжело, со всхлипом, и глухо стонала.

По приставным лестницам в вагоны, сшибая и продавливая вовнутрь все живое, ворвались эсэсовцы, и через несколько минут на продымленную и провонявшую мазутом землю полетели неразличимые в темноте еще теплые или уже окоченевшие за ночь тела. Каждому светили в лицо фонарем, на всякий случай крушили прикладом автомата голову и, убедившись в правильности поставленного в вагоне диагноза, без лишних церемоний сбрасывали с железнодорожной насыпи под откос.

Когда в вагонах стало попросторней, туда забросили несколько фляг с водой, и медперсоналу было приказано приступить к исполнению своих обязанностей.

Попав в беспросветное чрево вагона, Лотта и Рут едва не потеряли сознание. Дышать было абсолютно нечем. Свежий воздух с воли, не в силах пробиться вглубь вагона, как будто остановился на его пороге. Непригодная для дыхания смесь плотно забила все свободное от человеческих тел пространство. Но простоявшие всю ночь на ногах люди, казалось, не замечали этого. Казалось, они не замечали друг друга, открытой настежь двери и мрачных силуэтов охранников за ней.

Вдруг Лотта и Рут услышали множество голосов, доносящихся со всех сторон:

– Воды, воды, воды!!!

Кто-то из темноты потянул за рукав Лотту. Она резко вздрогнула и, чтобы не упасть, попыталась ухватиться за Рут, но той рядом не оказалось. На расстоянии полусогнутой руки перед ней стояла молодая женщина, одной рукой крепко прижимая к груди какой-то большой сверток. Вторая застыла на чем-то копошащемся у ее ног.

Словно уловив удивленный взгляд медсестры, женщина горячо зашептала:

– Представляете, мне это удалось! Они ничего не заметили! Теперь мои малыши со мной! Сначала я держала их на руках обоих. Но теперь – по очереди. Долго я не продержусь. Зато, когда я упаду, они смогут сесть на меня! Скажите… до лагеря еще будут остановки?

– Конечно, будут! – поспешила заверить ее Лотта, понятия не имея, что будет с нею самой через пять минут.

– Это плохо! – голос женщины стал вязким от волнения. – Это – очень плохо! Если они вышвырнут меня из вагона… мои детки не смогут доехать до Терезиенштадта!

– Могу я вам чем-то помочь? – почти машинально спросила ее Лотта. – У меня есть сода и… йод.

– Сода и йод, – женщина грустно улыбнулась, как будто вспомнив что-то очень далекое. – Нет, что вы! Слава богу, мы еще, кажется, здоровы. Все больные… вы же сами видели… уже там. Но, может быть… может быть, у вас найдется хоть капля воды? Не для меня, для них!

Лотта отрицательно покачала головой.

– Тогда… может быть, вы подержите на руках Эмми, она у меня у ног. Всего одну минутку! Только одну минутку!

– Ннннее знаю… – впервые в жизни растерялась Лотта. – Я – медсестра. Мне разрешено оказывать только медицинскую помощь. Я не уверена, что то, что вы просите… И мне вот-вот прикажут покинуть вагон!

– Постойте! Я все понимаю! – женщина снова схватила Лотту за рукав. – Но ведь вы больше ничем не можете нам помочь! Карл еще не отдохнул, а двоих мне не удержать. Если Эмми сядет на пол – ей конец! Одну минутку! Всего одну минутку! Разве это – не медицинская помощь?

– Ну хорошо, – Лотта уже начинала чувствовать себя неотъемлемой частью этой полуживой человеческой массы. – Но только на минутку! Я уже побывала на Герман Геринг-казарме! Я больше так не хочу! Понимаете, не хочу! Ни за что!

Лотта не сразу отыскала в темноте меж человеческих ног девочку не старше трех-четырех лет и с трудом подняла ее на руки. Ребенок был довольно тяжел. И Лотта, привыкшая ворочать и укладывать взрослых, порой парализованных людей, с ужасом посмотрела на стоящую вплотную к ней мать Эмми.

А Рут, так и не сумевшая пробиться вглубь вагона, наконец спрыгнула на землю. И тут же над перроном прогремела команда:

– Медперсоналу покинуть вагоны! Двери закрыть!

Рут беспокойно оглянулась по сторонам: Лотты на перроне не было. Дверь вагона за ее спиной с грохотом закрылась. Вздрогнув, рявкнули немецкие овчарки и осеклись.

– Лотти, – еле слышно позвала Рут. – Лотти, где ты?

Все еще держа на руках чужого ребенка, Лотта повернула голову на шум с улицы и скрежет закрываемой двери вагона. На месте тусклого дверного проема теперь зияла кромешная чернота.

– Боже! – дрожа всем телом, закричала она. – Боже!

Ее голос слился с непрерывными стонами и всхлипами, доносящимися со всех сторон. Точно такие же звуки встречали Лотту во время ночных дежурств в палате с раковыми больными.

– Не бойтесь, – лихорадочно зашептала ей в лицо мать Эмми. – Потерпите до следующей остановки! Вы же сами сказали, что остановки будут!

– Конечно, конечно, – не слыша своего голоса, повторила за ней Лотта. – Непременно будут! – теперь она уже просто не могла не верить в это. – Не беспокойтесь! Я пока подержу Эмми.

В рассветном небе исчезла тень луны. Эсэсовцы спешно пломбировали вагоны и снимали оцепление. Они знали то, что в эту минуту не мог знать ни один еврей: остановки будут, но до самого концлагеря двери запломбированных вагонов больше ни разу не откроются. Где-то далеко впереди паровоз вновь окутался густым белым паром, затянулся надрывным, протяжным, как стон тяжелобольного, гудком, и резко рванул состав на себя.