Текст книги "Подарок фюреру, или В будущем году – в Аушвице! (сборник)"

Глава 19

Напоминая отцу о шаббате, Рут прекрасно знала, что никакого шаббата не будет. В сорок втором власти запретили евреям праздновать религиозные праздники. И с тех пор только самые отчаянные, в основном ортодоксы, такие же отчаянные, как и те, кто не сдал радиоприемники, в глубочайшей тайне как-то пытались отдать дань священной субботе.

До сорок второго года при синагоге больницы был даже небольшой синагогальный хор, зажигались свечи, что-то удавалось приготовить к трапезе. Но в начале сорок третьего у евреев не было ни синагоги, ни свечей, ни двух хал под специальной салфеткой для субботнего стола в память о двух дневных нормах манны небесной, которые после Исхода Господь разрешил собирать накануне субботы. И уж если не было и двух хал, то откуда было взяться рыбе и мясу, которые во время трапезы, по обычаю мудрецов Талмуда, следовало есть раздельно.

Словом, не было ничего, что должно было сделать субботу Субботой. И в довершение всех бед, евреи должны были почти поголовно работать в этот день на своих врагов, как когда-то на фараона. Правда, при этом они практически не нарушали ни один из тридцати девяти запретов на труд: не пахали, не жали, не молотили, не стригли овечью шерсть и не забивали скот… И вообще не делали ничего для себя и по доброй воле.

Их заставляли делать танки и гаубицы, снаряды и бомбы, словом, то, о чем понятия не имели их далекие предки. Но для этого им приходилось в субботу включать и выключать станки, катить вагонетки и во всем доводить дело до конечного результата.

К счастью, ортодоксов среди этих последних евреев Германии было совсем не много, и ни Рут, ни ее отец, ни Лотта – не были верными воинами Яхве. А значит, давно смирились, что Рут после смерти матери на правах хозяйки дома в пятницу не зажигает за 18 минут до захода солнца субботние свечи, а Ханс после этого не идет в синагогу на молитву «Минха», «Встреча субботы» и «Маарив». Что в субботу они не произносят над бокалом вина или виноградного сока «Освящение дня». А после омовения рук глава семьи не делит две халы между ее членами, чтобы потом начать долгую и обильную трапезу.

Ранним утром Ханс вызвал из спальни дочь и тихо сказал:

– Я пошел. Ну почему вы не остались ночевать в больнице! Не нравится мне этот день! Не нравится.

– Па, – поцеловала его в щеку Рут, – ну не смеши! Чего ради мы бы сидели целые сутки в больнице в ожидании своей смены! Сегодня какая-никакая, а святая Суббота! Господь велел евреям отдыхать. Тем, кто, конечно, – вздохнула она, – может себе это позволить. Мы с Лоттой, слава богу, можем! И если мы сегодня не отдохнем как следует, то совершим великий грех. Все! Иди! А то… опоздаешь.

– Дай слово, что вы днем не пойдете гулять!

– Ой, па, ну как ты себе это представляешь! Две молоденькие еврейские девочки день напролет без дела сидят на кушетке! Они же от этого… испортятся!

– Дай слово! – Ханс тревожно посмотрел Рут прямо в глаза. – Пока не дашь, я не сдвинусь с этого места, опоздаю на смену, и меня… депортируют!

В дверях показалась Лотта.

– Доброе утро, господин Лебрам! Рут, как ты разговариваешь с отцом! Тем более с таким, как господин Лебрам! Если бы у меня был такой отец… если бы вообще был… я бы, как все древние еврейки, мыла ему ноги и пила воду! Не беспокойтесь, господин Лебрам, мы с Рут до самой ночной смены гулять ни за что не пойдем! Будем сидеть дома, как две голодные серенькие мышки! А что, гулять в шаббат тоже запрещено?

Как только господин Лебрам, ведущий хирург больницы еврейской общины Берлина, покинул квартиру, Лотта и Рут тут же с ногами забрались на кровать и до самого завтрака предались воспоминаниям, приятным и не очень. Но все равно страшно интересным и волнующим.

В тридцать шестом Лотте и Рут, тогда еще совсем незнакомым друг с другом, посчастливилось увидеть собственными глазами Берлин во время Олимпиады. О, это было незабываемое зрелище! И хотя девчонкам было тогда всего по тринадцать лет, а, возможно, именно поэтому, и через семь лет они с восторгом вспоминали олимпийский Берлин.

За первую неделю апреля тридцать шестого население столицы утроилось. Вокзалы не успевали встречать три тысячи поездов со всей планеты. Берлин уже называли «столицей мира». И это – только начало! Десять дней и ночей непрерывного возбуждения и оптимизма! Заметно поредели на улицах бесноватые толпы в черном, коричневом и зеленом. Повсюду – одинокие мужчины в фуражках отнюдь не военного образца, праздношатающиеся, любители пива, семейные пары с детьми и, конечно, влюбленные.

Не обошлось и без праздничных колонн, с удовольствием печатающих шаг под грохот барабанов и раскаты духовых инструментов. Знамена с орлами всего лишь подчеркивали блеск Берлина и его связь с императорским Римом.

Новый олимпийский стадион был переполнен. Он обошелся Берлину в 77 миллионов марок, но всего за несколько дней, благодаря экономическому проекту выдающегося экономиста доктора Шахта, принес 500. Гитлер ценит его предпринимательский талант, но до конца Шахту не доверяет. Доктор Шахт слишком велик и критичен во всем. И не всегда на благо Третьего Рейха!

Рут и Лотта были на открытии Олимпиады и вполне могли там встретиться. У них до сих пор гремит в ушах рваный гул стотысячной разноцветной массы. Немецкий Колизей из светло-серого цемента, построенный по проекту Вернера Марча, в тот день был раскален докрасна. Но когда в белом трико с черным немецким орлом на груди и с факелом в руке атлет-марафонец по ступеням поднимался к гигантскому светильнику – стадион оглох и онемел!

Гитлер в ложе рядом с Герингом. Императорским жестом он открывает ХI международные Олимпийские игры, и тысячи голубей, как белые ракеты, взмывают в голубое небо.

И Рут и Лотта, конечно, не могли не заметить дикое беснование трибун, когда французская делегация приветствовала зрителей олимпийским салютом, чем-то похожим на нацистское приветствие. И уж, конечно, даже их, совсем юных, не мог не потрясти чернокожий американец Джесси Оуэн, черная молния, человек-чудо, пробежавший стометровку за 10,2 секунды!

Уже тогда все прекрасно знали, что черную расу Гитлер считает дегенеративной. Весь стадион обратил внимание, что кинокамеры Лени Рифеншталь буквально прикованы к грандиозному телу Джесси. Как отреагирует на это фюрер?

– Жаль, что чистокровные немцы не могут противостоять напору космополитических Соединенных Штатов, – говорит ему Розенберг.

Гитлер в шоке: торжество белой расы переносится на неопределенное время. Он отказывается пожать руку королю олимпийцев и со словами: «Я сожалею, что Америку на Олимпиаде представляют… черномазые!» – покидает правительственную ложу.

Лотта и Рут навсегда запомнили женщин на Линден-аллее в кокетливых шляпках и жакетах, в плиссированных юбках или приталенных пальто.

Вышло уже около дюжины номеров «Олимпиа цайтунг». Всего за двадцать пфеннигов можно было узнать до мельчайших подробностей все последние спортивные новости. Газета выходила на немецком, английском и французском языках.

В Берлине все спокойно. Молодые люди из приличных семей – при гольфах и галстуках, девушки – жарко же! – в кожаных сандалетах. Повсюду, вплоть до Бранденбургских ворот, – сплошное пивопитие. Бутылки подвозят в больших деревянных ящиках. Бумажный стаканчик с пивом стоит всего 10 пфеннигов, как во Франции! Конечно, угощались пивом и родители Лотты и Рут. Девочек баловали мороженым, пирожными и газировкой. В те далекие времена Линден-аллее еще открыта для них. По крайней мере, на время Олимпиады.

От избытка чувств Лотта стала выбивать чечетку.

– Как было все хорошо! Просто здорово! – она вдруг резко застыла на полутакте. – И как все стало потом… плохо!

– Но почему, почему, почему?!! – в глазах Рут заметалась обида. – Лотти, чего они от нас хотят?! Мы же не сделали им ничего дурного! Мы просто хотели быть такими же немцами, как и они! Мы все старались жить так, чтобы Германия могла нами гордиться!

– Не будь такой наивной дурочкой, Рути! Ты что, так ничего и не поняла? Они не хотят, чтобы мы были такими же немцами, как они! Они не хотят нами гордиться! И никогда не хотели! Я читала, что давным-давно на пути крестоносцев оказался какой-то немецкий город, кажется, Реймс. И там жило много евреев. Так крестоносцы напали на город с воплями: «Зачем идти за тридевять земель, когда вот они – евреи-христопродавцы! А добра у них не меньше, чем у сарацинов!» К ним навстречу вышел епископ с высоко поднятым крестом и от имени Папы призвал одуматься и идти на Иерусалим освобождать Гроб Господень. «Господь зачтет нам Реймс за Иерусалим! А защитник евреев – враг Господень!» Они убили епископа, и убили всех евреев, и сожгли город. А ты спрашиваешь, почему?!

– А помнишь, в тридцать восьмом после «Хрустальной ночи» в Берлине везде появились афиши «Евреи – наше несчастье!»? После этого мы уже не могли даже погулять в городском саду или лесу. Везде – «Чистый воздух несовместим с запахом евреев!»

– А когда выпал снег, – неожиданно захлопала в ладоши Лотта, абсолютно не нордический характер не позволял ей больше двух минут находиться в одном и том же состоянии, – гитлерюгендцы украшали снеговиков желтыми звездами и ермолками! Рути, а Рути, а Николаус тоже – еврей?

– Лотта, прекрати! – строго одернула ее Рут. – Сегодня все же шаббат! Пошли завтракать!

– Завтракать! Завтракать! Конечно, завтракать! Назло всем снеговикам и крестоносцам! А знаешь, Рут, что общего у евреев и снеговиков?

– То, что на евреев и снеговиков в Германии сегодня можно нацепить что угодно?

– То, что к апрелю ни снеговиков, ни евреев, похоже, в Германии уже не будет.

– И куда же они денутся?

– Ну снеговики, ясное дело, растают. А евреи… ты же слышала, что сказал твой отец? Они готовят нечто ужасное! По этому случаю мы после завтрака… кое-куда сходим!

– Ну Лотти, мы же дали слово не идти гулять! Я никогда не обманывала папу.

– А кто сказал, что мы пойдем гулять, шетцхен? Мы пойдем, ну, скажем, по делу! Гулять и идти по делу – две большие разницы!

Глава 20

Еще до рассвета во все берлинские отделения гестапо и полиции поступил сигнал о начале операции «Акция «Фабрики». По тревоге были подняты «Лейб-штандарт СС Адольф Гитлер» и элитное подразделение СС «Адольф Эйхман».

Весь грузовой автотранспорт столицы с легкой руки гауляйтера Берлина Геббельса поступил в полное распоряжение Адольфа Эйхмана.

По своему размаху и ожесточению операция напоминала фронтовую. Казалось, что не тысячи безоружных и законопослушных граждан Германии, чьи заслуги перед отечеством отмечал еще император Вильгельм Второй, а орды разъяренных красноармейцев противостоят последним защитникам Рейха, готовым биться с ними не на жизнь, а на смерть.

И если бы не беспрецедентный покров тайны, раннее утро и исключительная стремительность атакующих, жители Берлина могли бы решить, что Восточный фронт прорван и обезумевшая власть бросает все оставшиеся в ее распоряжении резервы на ликвидацию прорыва. Паника была бы неизбежна, а это как раз то, чего больше всего боялись и Гитлер, и Геббельс, и Эйхман.

Сотни отборнейших эсэсовцев на ходу спрыгивали с армейских грузовиков и шли на штурм крупнейших берлинских оборонных предприятий Сименса, Круппа, Тиссена…

Врываясь в цеха, где работали евреи, офицеры СС истерично орали:

– К выходу, к выходу, грязные еврейские свиньи! Быстрее, быстрее!

После этого «рослые парни» набрасывались на парализованных страхом людей, отрывали их от станков, волочили к воротам, били прикладами. Малейшие протесты и сопротивление подавлялись с яростью рукопашного боя.

– Куда вы нас гоните?! – в отчаяньи кричали евреи.

– В Лустгартен, в Лустгартен! – неслось в ответ. – Мы устроим вам там еврейский Эдем!

Выброшенные во двор полуодетые люди дрожали от холода и пугающей неизвестности. Толпы эсэсовцев и скопище пустых армейских грузовиков перед воротами цехов приводили в ужас.

В отличие от Сталинграда, в Берлине немцы действовали с безукоризненной точностью и решимостью. Победоносно! Почти в одно и то же время на территории ста предприятий города евреев стали загонять в грузовики, набивая кузова под завязку.

Машины тронулись с места, и очень скоро многим стало ясно, что их везут вовсе не в Лустгартен. Ревя от напряжения, «ластвагены» мчались в направлении шести сборных лагерей Берлина.

Доктор Геббельс мог быть вполне доволен: евреи застигнуты врасплох, они беспомощно барахтаются в кузовах армейских грузовиков, не имея никакой возможности вступить в контакт ни с миллионами военнопленных, ни с ненавистной мировой общественностью, ни со зловещим Цетром Сионских мудрецов.

Что ни говори, а Эйхман и Бруннер – отличные ловцы евреев! Рядом с ними Понтий Пилат – старый больной неврастеник. И даже если сейчас в грязном кузове «ластвагена» вместе с другими трясется сам Иисус Христос, судьба его будет решена быстро и бесповоротно! То есть никакого опроса общественного мнения, вознесения на небеса и воскресения из мертвых! Потому что любимой поговоркой «рослых ребят» из зондеркоманды Адольфа Эйхмана наверняка была любимая поговорка коменданта концентрационного лагеря Аушвиц Рудольфа Гёсса:

– Я думал, что вы – профессор, а вы, оказывается, еврей!

Сразу же по прибытии в сборные лагеря евреев буквально сбрасывали на ледяную землю и тут же пинками и зуботычинами выстраивали в огромную очередь, где они после часового стояния получали транспортный номер и документ «о конфискации всего имущества по причине того, что оно является имуществом врага Германии».

Промозглый мартовский ветер не позволял сосредотачиваться на обидах, быстро охлаждал самые горячие и непокорные души.

В какой-то момент регистрации, очевидно, получив дополнительные инструкции, из очереди евреев эсэсовцы стали выдергивать полукровок и тех, кто был в родстве с арийцами. Их снова загоняли в грузовики и везли на Розенштрассе, в пяти минутах ходьбы от Александерплац.

Оставшихся евреев после регистрации гнали в неотапливаемые помещения без скамеек и туалетов и, буквально плечом к плечу, оставляли без еды и питья ждать транспорта «на Восток».

Кто-то дробил зубами припасенную ампулу с цианистым калием, кто-то выпрыгивал из окна, кто-то сходил с ума.

А на улице разгулявшиеся «рослые парни» весело фотографировались на фоне лежащих на земле еще не успевших остыть трупов.

Глава 21

Когда Рут и Лотта вышли на улицу, первые «ластвагены», плотно забитые евреями, уже мчались навстречу сборным лагерям. Но на улице, где жила Рут, было тихо и почти безлюдно. За ночь подледеневший асфальт местами был как каток. Девчонки, разгоняясь, со смехом скользили по нему до самого конца тротуара.

Несмотря на довольно кислое утро, настроение у медсестричек было праздничное: все-таки какой-никакой, а шаббат! Правда, без ритуальных свечей и халы. Но ведь евреям приходилось справлять свои праздники и при более печальных обстоятельствах, буквально на пустом месте, при свете звезд и с одной манной небесной.

– Вот видишь, – скользя за Рут, задорно крикнула Лотта, – твой папа был неправ! В Берлине – все спокойно! А мужчины – все такие… мнительные!

– Он просто боится за меня, – откликнулась Рут, – и не любит оставлять одну.

– Чего же он боится? Что тебя пошлют в Терезиенштадт? Но доктор Лустиг говорит, что это совсем не так страшно, как кажется!

– Папа говорит, что рано или поздно нас всех депортируют. После депортации раввина Бека и самоубийства доктора Шенфельда… папа уже не верит, что режим оставит нас в покое. Но он боится, что нас разлучат. И мы поедем туда поодиночке.

– Куда? В Терезиенштадт?

– В Терезиенштадт? – Рут круто остановилась и повернулась к Лотте лицом. – Знаешь, Лотти, несколько дней назад папа по секрету сказал мне, что в Терезиенштадт доезжают далеко не все. Большинство… посылают совсем в другой лагерь в Польше. Он называется Аушвиц.

– Я слышу об этом впервые.

– Об этом знают немногие. Многие догадываются. Но почти никто не хочет в это верить.

– Но почему, Рути, почему?

– А почему раковые больные отказываются верить, что у них рак? Даже находясь в онкологии?! Даже после ампутации?! Потому что им… страшно! Страшно жить, зная, что ты обречен!

– Ладно, Рути, ну что ж, ну и пусть! Не верят – и правильно делают! И мы не будем! Мы будем просто гулять по городу! По нашему Берлину!

– Лотти, – Рут тревожно огляделась вокруг, – давай пойдем домой. Очень холодно. И небо все в тучах. Наверное, пойдет снег. Вдруг папа придет раньше времени, а нас нет! А вдруг…

– А вдруг, шатц, сейчас налетят англичане, а вдруг у тебя вскочит прыщик не на том месте, а вдруг сейчас из-за поворота выскочит грузовик с эсэсовцами! Так нельзя! Нельзя быть еврейкой в этой стране и всего бояться! Никаких нервов не хватит! Тебе об этом твой папа ничего не говорил? Так я тебе об этом скажу! Слушай меня внимательно! Мы сейчас пойдем… в зоопарк!

– Нет! – на этот раз решительно возразила Рут. – Это очень далеко! И он наверняка давно закрыт. Чем там сейчас кормить бедных зверюшек?

– Ну мы только посмотрим, что и как, и сразу домой! А зверушек можно вообще не кормить. Они отлично питаются друг дружкой! Тем более в такое жестокое время! А дома, шатц, еще холоднее, чем на улице.

Лотта пнула ногой ледышку. Из-за плотных туч тусклым пятном пробилось какое-то чахоточное солнце. Редкие прохожие не обращали на Рут и Лотту никакого внимания. Война сделала людей скучными и нелюбопытными.

– Ну хорошо, – сказала Лотта, – так и быть, пошли домой. Звери подождут. А интересно, о чем это говорил нам господин Лебрам? И что там у них такое затевается?! Ты что-нибудь поняла? Я – ничего!

Почти у самого дома их обогнал грузовик и вдруг резко затормозил, наехав на поребрик тротуара. Стоящие в кузове люди повалились друг на друга, а из кабины выскочил полицейский с пистолетом в руке.

– Стоять! Не двигаться! – рявкнул он Лотте и Рут. – Ваши документы! Живо!

Девчонки оторопело прижались спиной к стене дома. Ни документов, ни звезд у них с собой, разумеется, не было. Видя их замешательство, полицейский схватил обеих за рукава пальто и рванул на себя.

– Еврейки! – безапелляционно констатировал он. – Марш в машину!

– Но… господин полицейский, – коснеющим языком пролепетала Рут, – мы с подругой – медсестры в еврейской больнице. У нас ночная смена. Мы не можем ехать с вами! Правда, Лотта?!

Полицейский нетерпеливо мотнул головой и уже зло приказал: – В машину! У евреев больше не будет ни больницы, ни медсестер! – и, как будто вспомнив что-то очень забавное, расхохотался: – Вы будете самой здоровой нацией в мире! Мертвые не болеют и не лечатся! Фррройляйн!!!

Глава 22

В следующую минуту Рут и Лотта уже тряслись в переполненном кузове армейского «ластвагена», плечом к плечу с другими, такими же как и они подхваченными по дороге евреями.

До самого сборного лагеря девчонки не перекинулись ни словом. Иногда машину подбрасывало так, что, казалось, все вот-вот окажутся на дороге, а на поворотах люди валились друг на друга, и тогда слышался только сдавленный хрип и стон прижатых к борту.

Наконец машина остановилась на самой окраине Берлина, на Герман-Геринг-казарме. Ее сразу же окружили ражие эсэсовцы с автоматами наперевес. Людей заставляли спрыгивать с высоких бортов. Падая на обледенелую землю, многие разбивались в кровь. И тут же к ним подскакивал здоровенный «парень» с хлыстом в руке и бил их до тех пор, пока они не вставали.

– В очередь, в очередь! – бесновато орал он, хлестая всех без разбора. Если человек успевал увернуться от удара, детина в черной униформе сосредотачивался на нем и бил до тех пор, пока тот не падал без чувств на землю, после чего ногами заставлял подняться и снова бил.

Фланируя вдоль гигантской очереди, эсэсовцы вырывали из нее непонравившихся им евреев и забрасывали в самый хвост. Лютый февральский ветер пронизывал насквозь. Многие евреи были без верхней одежды, женщины – в летних туфельках. Всю зимнюю одежду у них давно отняли для нужд Восточного фронта.

«Белокурый архангел» повалил на землю молодую женщину, стоящую первой в очереди, придавил сапогом ее голову, а другой, хохоча и кривляясь, сделал несколько снимков на память.

Буквально за несколько человек до регистрации Рут и Лотта увидели, как одна из евреек решительно сняла с себя только что прикрепленный к груди транспортный номер, бросила его на стол и показала какой-то документ, свидетельствующий, что ее мать – чистокровная немка.

Эсэсовцы недоуменно переглянулись. Чувствовалось, что этот кунштюк не был предусмотрен инструкциями. Женщине приказали стать в сторону и ждать дальнейших распоряжений.

Очередь заволновалась:

– Они не трогают мишлингов! Говорите, что у вас в роду арийцы!

Уже почти у самого стола регистрации Лотта шепнула Рут:

– Давай скажем, что мы полукровки!

– Чушь! – одними глазами ответила Рут. – А документы?!

– Тогда скажи, что у тебя жених – ариец! Из гитлерюгенда! Вдруг повезет!

– А ты?! – в отчаяньи крикнула Рут, не замечая, что стоит уже перед регистратором.

– Я тоже что-нибудь придумаю, шатц, – сама себе прошептала Лотта, поспешно засунув руку в карман пальто, и тут же успокоилась. – И никакое гестапо меня не достанет!

Через четверть часа издерганные и растерянные девчонки наконец подписали документ о конфискации у них всего имущества как «имущества, принадлежащего врагу нации» и получили транспортные номера.

Едва ли кто-нибудь понимал, о каком, собственно, имуществе идет речь, так как к сорок третьему году все, чем владели евреи, легко умещалось в карманах их пальто, если оно было.

Едва ли и эсэсовцы, подсунувшие им на подпись эти бумаги, отдавали себе отчет в их необходимости, так как евреи в Рейхе давным-давно были лишены всех гражданских прав, поставлены вне закона, и не только их собственность, но и сама Германия имела к ним такое же отношение, как живое к мертвому.

Однако все формальности соблюдались неукоснительно. Так хауптштурмфюрер СС Рудольф из Рутена подал рапорт на имя своего начальника оберштурмбаннфюрера СС Рудольфа Бранта, что «посадка еврейских женщин в вагоны в момент операции «Фабрики» производилась при помощи плеток, что недопустимо вовсе не с точки зрения какого-то гуманизма, а просто несовместимо с немецким порядком и воинской дисциплиной. Все должно происходить по форме, – подчеркивал в рапорте педантичный эсэсовец, – мы не должны выглядеть как скопище садистов, получающих удовольствие от подобных сцен».

Всех прошедших регистрацию эсэсовцы тут же загоняли в здание гаража. Под его размашистыми сводами, в окружении голых неоштукатуренных стен, на цементном, шершавом, как наждак, полу уже толпились сотни человек. Мокрый пар от дыхания огромной массы людей клубился над головами, прилипая к стенам, потолку, лицам, и местами был таким плотным, что, казалось, его можно резать на куски. Свет от залепленных какой-то серой накипью высоко посаженных окон едва проникал вовнутрь, и полумрак помещения был похож на ночной простор океана, едва подсвеченный мерцающей в тучах луной.

Чтобы не потеряться в толпе, Лотта крепко схватила Рут за локоть и не выпускала ни на секунду. Их место оказалось недалеко от двери, и воздух тут был немного чище, чем в нескольких метрах от них. Но и он был почти непригоден для дыхания. Большинство стояло тут уже много часов, не имея ни малейшей возможности ни присесть, ни сходить в туалет. Пол был скользкий от мочи и фекалий. И опуститься на него, чтобы хоть чуточку передохнуть, было выше человеческих сил.

Дежурящий у двери шарфюрер СС с багровым от полнокровия лицом время от времени орал в плотно спрессованное пространство:

– К окнам и дверям не подходить! Стреляю без предупреждения!

Стоя вплотную к Лотте, Рут, до боли стиснув ее руку, жалобно прошептала:

– Что же теперь делать! Папа придет домой, а нас нет! Он сойдет с ума!

– Послушай, Рут, – тяжело задышала Лотта, – господин Лебрам все поймет… Он предчувствовал это. Это должно было случиться… когда-нибудь. Но кто же сделает сегодня ночью укол инсулина фрау Франк? Ночью у нее всегда растет сахар и она такая капризная! А господин Коллер только мне доверяет перебинтовывать его культю. Он же не заснет до утра, если я…

– Господи, – с ужасом посмотрела на нее Рут, – здесь так мерзко пахнет, и нет ни одного стула! Сколько часов стоят тут все эти люди?! И на что же они должны сесть, когда совсем… Пол везде такой мокрый и… знаешь, Лотта, я, кажется, хочу в туалет!

Лотта уставилась на подругу, как Моисей на только что исписанные Богом скрижали.

– В туалет? Ах, шатц, лучше бы ты не говорила! Теперь мне кажется, я тоже… Я как понервничаю, так сразу!.. А тут еще и холодина, как… Погоди, я спрошу того господина у двери, где тут то, куда кайзер пешком…

Кое-как она протиснулась к выходу. Люди на ее пути были как сырое тесто. Они не отталкивали ее, не возмущались, а только тяжело всхлипывали и, как пар от дыхания, прилипали к телу.

– Господин шарфюрер! – работая в больнице еврейской общины Берлина, находящейся под патронажем «еврейского отдела» гестапо, Лотта неплохо разбиралась в нацистских знаках различия. – Господин шарфюрер, – как можно учтивее сказала она, – где здесь туалет?

Эсэсовец играл на губной гармошке. Несколько минут он не обращал на Лотту никакого внимания.

– Господин шарфюрер, – настойчиво повторила Лотта, – я и моя подруга… мы хотим в туалет. Понимаете, мы хотим в туалет! Где он?

Шарфюрер, не отрывая гармошки от губ, закатил глаза вверх, как будто что-то вспоминая. Его толстый, с желтым прокуренным ногтем, указательный палец уперся в грудь Лотты.

– На место, жидовка! Для евреев туалет – роскошь! Все – под себя!