Текст книги "Подарок фюреру, или В будущем году – в Аушвице! (сборник)"

А та профессиональным взглядом раз за разом окидывала то черную толпу, то багровый дым над граненой трубой крематория. Блатная истерика мужика в эсэсовских погонах ее мало интересовала.

Глава 48

На этот раз Лотте повезло. Она оказалась с самого краю толпы и могла опустить Эмми на землю. Та посмотрела на нее снизу вверх и понимающе усмехнулась:

– Ты устала меня держать. Я тяжелая. Можно я поиграю в камушки?

– Только никуда не отходи!

– Ну я же не совсем маленькая дурочка, чтобы путаться под ногами! Хочешь, поиграем вместе!

Эмми подбросила вверх блестящий кругляшок и постаралась до того, как его поймать, прихватить с земли как можно больше таких же, как он, блестящих камушков. Ничего не получилось, она громко засопела и затараторила какую-то бесконечную считалку.

Когда началась перекличка, Лотта напрягла слух в надежде не пропустить имени своей подружки. Но ничего похожего на Рут Лебрам не прозвучало.

Уже ни для кого из евреев, согнанных на площадь, не было тайной, что привезли их вовсе не в Терезиенштадт, а в концлагерь на территории Польши с коротким названием Аушвиц. После жесточайшей встречи, когда их вместе с трупами выбрасывали из вагонов на обледенелый перрон, начавшаяся перекличка несколько успокоила.

Значит, они здесь все же нужны, если их знают поименно, значит, их еще не списали в расход, значит, не все потеряно!

Мало кто обратил внимание, что имена выкрикивались одновременно с разных сторон, без пауз, не дожидаясь ответа, одно за одним. Музыка, рвущаяся из репродукторов, временами глушила перекличку, а порой звучала, как ее зловещий аккомпанемент.

К толпе то и дело подходили эсэсовцы и хлыстами выравнивали края. Собаки, окончательно выдохшись, охрипли и только по-звериному скалились, глядя на тех, чей вид и запах был для них невыносим.

Внезапно перекличка оборвалась. И в наступившей короткой тишине над головами загремело приветственно-угрожающе:

– Вы находитесь на территории концентрационного лагеря Аушвиц! Здесь через труд и страдания евреи искупают свой тягчайший грех перед Германией и всем цивилизованным человечеством! Сейчас вас всех поведут на санобработку, выдадут лагерную униформу, номер и дневной паек на завтра. Никакой паники и страха! Немного терпения – и все ваши проблемы будут решены! Каждый, оказавший сопротивление, будет расстрелян на месте! Аушвиц – лагерь образцовой дисциплины и порядка!

Толпа на площади встрепенулась: самые черные предчувствия оказались напрасными! Их привезли сюда работать! Просто работать и жить! Слова о каких-то там страданиях во искупление чьих-то грехов каждый постарался пропустить мимо себя. Разве труд может быть наказанием! Тем более страданием! Даже самый тяжелый и неблагодарный! И разве евреи – не величайшие труженики!

Конечно, Аушвиц – не Терезиенштадт. Им явно не повезло, и в Терезиенштадт попали другие, привилегированные. Но жить и работать можно и здесь! Ведь им ясно сказали: немного терпения – и все ваши проблемы будут решены! А разве евреи – не самый терпеливый народ на земле!

Тысячи лет они терпеливо ждут пришествия Машиаха. За это время они отвергли десятки лжепророков и лжемессий, возвещавших царство Божие на земле и на небе. Все они обещали чудо и шальное, легкое счастье в обмен на душу. Но легкое счастье – химера и не стоит ни гроша! А душа не продается и не отдается под залог. Ни за какие блага мира! Это знает каждый еврей. Потому и отвергли лукавого, сладкоречивого Иисуса, которого легковерные и неразборчивые евреи и гои охотно приняли за Мессию. Их удел – ждать дармового чуда. Удел истинных евреев – это чудо творить собственными руками. Бог им судья!

Толпу лихорадило. Люди перемещались, что-то бессмысленно говорили друг другу, некоторые от нервного напряжения плакали, кто-то истерично смеялся.

А в это время первая партия уже направлялась в «предбанник» газовой камеры. И лишь немногие, кто по смутным слухам, иногда доползавшим до Берлина, кто звериным чутьем, угадывали это.

Лотта подхватила на руки Эмми. Она больше не искала глазами Рут, решив, что та все равно как-нибудь отыщется в лагере. Под жакетом в нагрудном кармане по-прежнему лежала спасительная ампула, но Лотта словно забыла про нее. Как, собственно, и про то, что она вдруг перестала быть медсестрой сопровождения, навсегда превратившись в бесправного узника концлагеря Аушвиц.

Она привычно задорно вскинула голову, и густая белокурая прядь волос небрежно упала на глаза.

Откуда ей было знать, что в этот самый момент Рут находилась буквально в пяти шагах от нее. И медленно двигалась в том же направлении. И при благоприятном стечении обстоятельств уже через полчаса они могли войти в «предбанник» газовой камеры почти одновременно.

И почти одновременно с ними в тот же «предбанник», но через другой вход через полчаса вошли плоскогрудая комендантша женского сектора Аушвица Марта и вызванный ею рапортфюрер рабочего филиала Д Йозеф Шилленгер.

Йозеф был в восторге. Ему в который раз удалось надуть безмозглую судьбу: Марта сдержала слово, а противного коменданта Аушвица Рудольфа Гёсса поблизости не наблюдалось!

– Какой славный вечер! – торжествующе крикнул сам себе Шилленгер и с удовольствием похлопал по расстегнутой кобуре на поясе. – Халле, евреи! Ваш дорогой Йозеф пришел дать вам волю!

Глава 49

Так уж случилось, что Лотта и Рут почти одновременно вошли в «предбанник» газовой камеры, на языке СС – «бани особого назначения» или «бункера». Но прошло минут десять, прежде чем Лотта случайно заметила Рут и окликнула ее. В «предбаннике» было довольно тесно, но далеко не так, как в вагоне. Многие евреи подходили друг к другу с одним и тем же вопросом: «Что будет?»

Как только очередная партия полностью вошла в «предбанник», двери закрылись. Рут не без труда пробилась к Лотте. Они обнялись и какое-то время молча смотрели друг на друга. Все, что произошло с ними с момента, когда они, еще ничего не подозревая, попали в товарный вагон, чтобы осмотреть депортируемых, похоже, уже не казалось им сном. Но поверить, что это – явь, было выше их сил.

– Кто это? – указав на Эмми, спросила Рут, чтобы хоть что-то спросить.

– Меня зовут Эмми, – опередила Лотту девочка. – Моя мама осталась в вагоне. Она попросила тетю быть со мной, – и неожиданно сквозь слезы с вызовом крикнула: – Понятно?!

– Понятно, – не вникая в ее слова, Рут машинально погладила Эмми по голове.

Под сводами зала прогремела команда:

– Всем раздеться догола и пройти в душевой зал. Вещи сложить и больше к ним не прикасаться. Они будут отправлены на санобработку. После душа вы временно получите лагерную униформу. Начинайте!

Люди, кто робко, кто решительно, стали сбрасывать с себя одежду. После предварительных лагерей и омерзительных товарных вагонов им было уже не до приличий.

Рут заторможенно потянула с себя пальто. Лотта продолжала стоять как вкопанная. Она даже забыла про Эмми. К ней тут же подскочил какой-то служитель в лагерной робе, отдаленно похожий на еврея, хотя, как показалось Лотте еще на перроне, все встречавшие их лагерники были на одно лицо.

– Вам лучше поскорее раздеться! – каким-то безразличным, шершавым голосом зачастил он. – Если вы не поторопитесь, вас выведут во двор и пристрелят за углом выстрелом в затылок. Раздевайтесь же, раздевайтесь! Ну же, ну же!

– А если я разденусь? – отшатнулась от него Лотта. – Что будет тогда?

Ничего не ответив, лагерник сделал шаг в сторону.

– Что будет тогда? – крикнула ему вдогон Лотта. И, нервно крутанув головой, бросила: – Ладно, молчите! Сама знаю!

Многие уже разделись догола и покорно шли к открытым дверям газовой камеры. В «предбаннике» становилось все свободнее. Наполовину раздетая Рут растерянно замерла возле Лотты, медля снять с себя последнее. А Лотта, не обращая ни на кого никакого внимания, как-то неуклюже возилась с Эмми. Та отталкивала ее руки:

– Я уже большая! – возмущенно шептала она. – Мама никогда не помогала мне раздеваться и одеваться! Я сама!

Вдруг Лотта, словно что-то вспомнив, вздрогнула, быстрым движением вынула из нагрудного кармана стеклянную ампулу и сунула ее в руку Рут.

– Возьми! – едва шевеля пересохшими губами, сказала она. – Засунь за щеку! В самом крайнем случае – раздави зубами!

– Что ты, Лотта! – с ужасом уставилась на нее Рут. – Зачем?! Разве ты не слышала: нас сейчас поведут в душ, а потом – в лагерь!

– Прекрати! – зашипела на нее Лотта. Лицо ее побелело. – Я все слышала! Плевать! Спрячь ее поскорее, пока на нас не смотрят. Душ, душ! Не будь такой дурой, Рути!

– А ты? – внезапно голос Рут изменился до неузнаваемости: она все поняла. – Как же ты?!

– Я? Что я? Я должна быть с Эмми. Вдвоем нам не страшно. Правда, Эмми?

Лотта глубоко вдохнула в себя воздух и, как тогда на площади, озорно тряхнула белокурой головой:

– Ну ладно, ну хорошо! Как скажешь! Тогда… если останется, дашь и нам с Эмми попробовать! По чуть-чуть! Правда, Эмми?

Глава 50

Едва переступив порог «предбанника» газовой камеры, Шилленгер стал высматривать в толпе евреев приглянувшуюся ему на плацу блондиночку с ребенком.

Он сам не мог объяснить, чем, собственно, так привлекла его эта несколько странная пара. Но то, что Аушвиц навсегда потеряет для него свою первозданную прелесть, если он не найдет белокурую еврейскую бестию, Шилленгер чувствовал так же отчетливо, как лютое возбуждение от созерцания корчащихся евреев в газовой камере.

Его взгляд равнодушно скользил по фрагментам голых мужских и женских тел. Женщины интересовали Шилленгера только в муках – настигнутые кулаком или пулей. Но дикая мысль о цвете волос на лобке еврейки-блондинки волновала его до привкуса крови во рту.

Шилленгер спешил: не ровен час нагрянет оберштурмбанфюрер Гёсс, и тогда!.. В «предбаннике» было душно. Вентиляцию включали только для проветривания газовой камеры после газирования. Рейх уже вовсю экономил на всем, и Аушвиц не был исключением.

Марта осталась где-то у входа. Она была нелюбопытна.

Наконец Шилленгер заметил то, что искал. Белокурая еврейка стояла рядом с другой, такой же белокурой, хотя и не такой эффектной. Маленькая девочка копошилась у ее ног. Но самое поразительное: та эффектная блондинка все еще была одета. Мимо нее шли к дверям газовой камеры десятки абсолютно голых евреек, а эта даже не сняла с себя пальто! Это была вопиющая наглость! Беспрецедентный вызов системе! И что особенно задело Шилленгера: никто не обращал на это ни малейшего внимания!

От возмущения Шилленгер потерял всякую осторожность и способность ориентироваться в пространстве. Он бессмысленно тыкался в разные стороны, не в состоянии понять, каким образом приблизиться к белокурой еврейской бестии.

И тут его взгляд угодил на Марту, все еще неподвижно стоящую у входа. Ее навек окостеневшая фигура вмиг охладила его вскипевшую душу. На глазах Марты – истинной валькирии Аушвица – он просто не мог себе позволить запросто пройти мимо такого откровенного торжества еврейства!

И пусть Гёсс потом покарает его за непослушание! Он, Йозеф Шилленгер, готов прямо отсюда пойти в Валгаллу! И не только Марта, а все тринадцать валькирий будут сопровождать его туда, и с их разгоряченных скачкой коней будет капать на землю оплодотворяющая роса, а от мечей исходить неземной свет!

Лотта не сразу заметила Шилленгера. Она все еще безрезультатно расстегивала пуговицы на платье Эмми. Пуговицы выскальзывали из пальцев, при этом Эмми дергалась, как от ожога.

Вдруг Лотта почувствовала, что ей стало нечем дышать. Она подняла голову. В двух шагах от нее стоял эсэсовский офицер, весь в черном, с «молниями» в петлицах. Невысокий, почти квадратный, мордастый, с белесыми, словно выцветшими волосами и ресницами. Его голубые, слегка размытые глаза смотрели на нее безжалостно, с каким-то диким, безумным любопытством. По-крестьянски узловатые, грубые кисти рук упирались в широкий черный ремень на поясе. Он покачивался на широко, как у «архангела» СС у входа в рейхсканцелярию, расставленных ногах. Лотте почему-то показалось, что на его мясистых мокрых губах чернела шелуха от семечек.

– В чем дело, фройляйн? – губы Шилленгера разъехались в разные стороны, обнажив крупные, со здоровой желтинкой, зубы. – Фройляйн не слышала команды? Или она привыкла раздеваться с помощью мужчин? Например, таких, как я?

Лотта, словно в трансе, медленно повернула к нему голову.

– Господин офицер, – совсем тихо, но внятно произнесла она, – позвольте этой девочке не идти в душ.

Шилленгер злорадно уставился на нее.

– С какой стати, еврейка? Забудь ее! Похоже, ты тоже не очень-то хочешь идти в душ! Я в курсе, евреи боятся воды, как бешеные собаки! От вас в лагере сплошные эпидемии. Но мы не позволим вам разносить заразу! Мы отмоем вашу говенную расу до… – Шилленгер запнулся, подыскивая подходящее слово, – до самых костей! – и, положив волосатую ладонь на открытую кобуру пистолета, рявкнул: – Раздевайся, белобрысая хура! Или я пристрелю твоего подкидыша прямо здесь, не сходя с этого места!

Рут в панике схватила Лотту за руку:

– Лотхен, что ты делаешь! Опомнись! Прошу тебя, разденься!

– Ты права, Рути. Здесь слишком жарко! Я, пожалуй, сниму пальто.

Через секунду пальто лежало у ее ног.

– Так, так, жидовка! – Шилленгер с трудом прожевал сухой комок слюны. – Продолжай! Догола, догола! Мне нужно кое-что на тебе посмотреть!

Теперь за ними наблюдал весь зал. Такого здесь еще не видел никто и никогда. Даже равнодушная Марта лениво сдвинулась со своего места и теперь находилась справа от Шилленгера, почти рядом. Бесцветные волосы, туго скрученные узлом на затылке, делали ее лицо еще костистей.

– Что вы на мне хотите посмотреть, господин офицер? – от напряжения Лотте свело челюсти и голос хрустел, как неживой.

– Что я хочу посмотреть, жидовка? – Шилленгер сладострастно причмокнул губами. – Ха! Например, какого цвета волосы у тебя на лобке! Фрау Марта уверяет, что такие же, как на голове, а я – что черные и курчавые, как у негра! Ну же, ну же! Рассуди нас!

Теперь Лотта видела только круглое лицо Шилленгера. Оно было размазано в воздухе, как сырой блин по сковородке, пузырилось и шипело. И глаза на этом размазанном лице были похожи на два голубых лопнувших пузырька.

А Шилленгер на глазах у всех резким движением вырвал из кобуры свой «вальтер», и его короткий ствол уперся прямо в переносицу девушки.

– Покажи мне свой лобок, покажи мне свой лобок! – в остервенении прохрипел он. – Я все равно скоро увижу его на твоем трупе. Но я хочу увидеть его сейчас, пока ты жива! Понимаешь, пока ты жива! Живая и мертвая еврейка – две большие разницы!

Глава 51

Дальше все произошло стремительно и бесповоротно. Эмми испуганно обхватила руками ногу Лотты, Рут в ужасе зажмурилась, а Лотта с отчаянной решимостью обреченной на смерть выбросила правую руку вперед. Ее маленький, но крепкий кулачок угодил прямо в широкий нос Шилленгера. Нос противно хрястнул, во все стороны брызнула кровь.

Голова рапортфюрера отдернулась назад. Он хрюкнул, как раненый кабан, и от неожиданности выронил «вальтер». Тот глухо шмякнулся на цементный пол и тут же был подхвачен Лоттой.

Теперь Шилленгер, как парализованный, тупо смотрел прямо в круглое отверстие ствола своего пистолета. Одной рукой он зажимал окровавленный нос, а другой – судорожно тянулся навстречу смертоносному оружию. Сквозь короткие, поросшие рыжей щетиной пальцы на пол стекала алая кровь.

В нарушение всех армейских инструкций Йозеф никогда не ставил «вальтер» на предохранитель. Никто даже не успел сдвинуться с места, когда палец Лотты рванул спусковой крючок. В последний момент она отвернулась и мучительно стиснула зубы.

Две пули, как одна, пробили плотное тело рапортфюрера в области груди. Пораженный Шилленгер снова утробно хрюкнул, присел на корточки и свалился под ноги Лотты. Только тут охрана пришла в движение. Сержант Эммерих бросился на Лотту, но был отброшен выстрелом в упор. Лотта уже не отводила взгляд. И взгляд ее был полон презрения.

После выстрела в Эммериха она повернулась к Рут.

– Рути, вот видишь, на что способна твоя маленькая Лотта! Знаешь… они замучат тебя! Не медли! Все просто: сдвинь ее языком под зубы и придави. Не бойся, все евреи делают это! Я люблю тебя, шетцхен! Прощай! – и вдруг совсем по-другому, куражисто, крикнула: – А здорово мы тогда с тобой покутили в «Адлоне»!

В этот миг двери зала широко распахнулись, и на пороге возник сам оберштурмбаннфюрер Гёсс, густо окруженный эсэсовцами. Срочно вызванный по телефону, он поднял на ноги зондеркоманду. И сейчас несколько десятков отборнейших «архангелов» Аушвица толпились за его спиной на пороге «предбанника» газовой камеры.

Всего на несколько секунд они замерли в ожидании приказа. Первым в Лотту выстрелил Гёсс, и следом – сотни разрывных пуль в одно мгновение превратили оставшихся в зале евреев в неразличимую кровавую массу. Через отверстие герметически закрытой газовой камеры наконец-то были вброшены пакеты с «Циклоном Б».

Когда дым от выстрелов рассеялся, Гёсс не спеша подошел к лежащему на шершавом полу Шилленгеру. Тот был еще жив и при виде коменданта Аушвица попытался встать на колени и даже отдать честь.

– Отвезите его в больницу, – приказал Гёсс. – Без моего приказа здесь никому не позволено ни убивать, ни умирать.

Заметив, что Шилленгер хочет что-то сказать, склонил к нему голову.

– О, майн гот, майн гот! За что я должен так страдать?! За что? За что? За что? – мучительно выдавил Шилленгер.

– Странный, вопрос, Шилленгер! – безо всякой жалости назидательно произнес Гёсс. – Офицер СС, не знающий, за что его убивает враг, – шайсе! Скажите спасибо, что я не обергруппенфюрер Айке. Тот бы приказал вас прямо сейчас бить палками и отправить в штрафной батальон! – и, взглянув в последний раз на распластанного на полу рапортфюрера, саркастично махнул рукой: – Можете не вставать, дружище! Вы меня больше не интересуете.

Рапортфюрер СС Йозеф Шилленгер скончался по дороге в лагерную больницу.

Эпилог

12 апреля 1945 года

Во второй половине дня Геббельс вместе с доктором Науманом прибыл в штаб 9-й армии в Кюстрине. Там он встретился с офицерами «с целью поднятия боевого духа». Как пастор, в сотый раз пересказывающий прихожанам легенду о похождениях Христа в древней Иудее, Геббельс в сотый раз припомнил Семилетнюю войну и Фридриха Великого, готового принять яд перед угрозой взятия Берлина русскими гренадерами. Обладая феноменальной памятью, он уверенно процитировал слова, сказанные Карлейлем великому, но, увы, малодушному монарху: «Доблестный король! Подожди еще немного, и дни твоих страданий останутся позади. Солнце твоей судьбы уже встает за тучами и вскоре воссияет над тобой!»

– И тут, – глаза Геббельса торжествующе заблестели, – умерла русская императрица – ненавистница Фридриха и Германии! Ее наследник Петр Третий – страстный поклонник всего прусского – не раздумывая, заключил мир. Германия была спасена!

– Какая же царица должна умереть теперь, чтобы спасти Германию? – язвительно спросили Геббельса офицеры.

Геббельс оскорбленно пожал плечами.

– При чем тут царица! Само Провидение непременно явит чудо ради Германии! – уже без особого пафоса произнес он.

И, не прощаясь, тут же отбыл назад в Берлин.

Информацией о чудесном избавлении Германии от русских варваров министр пропаганды не раз потчевал и фюрера. В отличие от глупых офицеров вермахта, Гитлер относился к подобным историческим кунштюкам с огромным доверием.

Не успел автомобиль Геббельса припарковаться у парадного входа его особняка, как к нему навстречу выскочил доктор Земмлер:

– Превосходная новость, господин министр! Нам только что позвонили из Германского агентства новостей: Рузвельт – мертв! Вот и свершилось чудо, которое вы нам обещали!

Геббельс был потрясен. С минуту он завороженно смотрел на пылающий невдалеке отель «Адлон», и всепожирающее пламя отражалось в его глазах как отблеск Апокалипсиса.

– Да, это и есть то чудо, которое мы все так ждали! – пробормотал он и пошел к дому.

По его приказу из подвала принесли несколько бутылок элитного шампанского. Осушив залпом бокал, Геббельс немедленно позвонил фюреру.

– Мой фюрер! Я поздравляю вас! Звезды предсказывали, что поворот судьбы свершится во второй половине апреля. И вот он настал!

Пока его ближайшие сотрудники угощались отменным шампанским, он связался по телефону с только что покинутым штабом 9-й армии.

– Ну, кто был прав! – восторг захлестывал его. – Вы потрясены, верно? Разве я не предсказывал, что так случится? И я говорил это вашим офицерам только сегодня!

Несколько дней министр пропаганды пребывал в безудержной эйфории, а потом… в его апартаментах состоялся последний разговор с его самым верным и самым нелицеприятным сподвижником Фритцше.

После уничтожения здания министерства пропаганды особняк Геббельса превратился в его эрзац. Все помещения были плотно забиты сотрудниками и обслугой, которые продолжали напряженную деятельность, в то время как все остальные министерства уже давно покинули осажденный Берлин.

Эсэсовцы у входа никому не позволяли покинуть последний приют комедиантов. Сам Геббельс работал на износ и выглядел подавленным.

– Невыносимо думать, что смерть Рузвельта не станет знамением судьбы для Германии, – тупо глядя в окно, сказал он стоящему за спиной Фритцше. – Евреи снова надули весь мир и подло подставили Германию! Даже смерть этого парализованного шайскерла с явно выраженными чертами иудея они сумели повернуть себе на пользу! Я не раз говорил вам, Фритцше, что Рузвельт не зря окружил себя многочисленными советниками еврейского происхождения. Нетрудно догадаться, какого рода советы они ему нашептывали!

Фритцше тяжело вздохнул, но возражать боссу в столь неподходящий для споров момент не стал.

– Мне горько признать, Фритцше, но евреи снова нас победили. Даже национал-социализм оказался бессилен перед этими отъявленными бестиями! Мы сожгли в печах миллионы евреев! – Фритцше посмотрел на него изумленно, такой откровенности Геббельс никогда не позволял себе даже с ним. – Мы думали, что уничтожаем их, а уничтожали себя! Англичане, американцы, даже русские давно покорились евреям и действуют по их указке. Я, как никто другой, искренне верил, что нацистская Германия во главе с фюрером – наша с вами Германия! – остановит их! Увы, Фритцше, я ошибался!

Геббельс обреченно развел руками.

– Господин министр, – как всегда несколько беспардонно спросил Фритцше, – так вы полагаете, что теперь все потеряно?

– Теперь? – Геббельс решительно повернулся к нему лицом. – Почему теперь? Еще год назад я пришел к выводу, что военное руководство Советского Союза состоит из людей классом выше, чем наше собственное. Но я надеялся на моральное превосходство немецкого народа! Господи, как я заблуждался! Человек был и останется животным. С низкими или высокими инстинктами. С любовью и ненавистью. Но животным останется всегда. И немцы – не исключение.

Геббельс вплотную приблизился к Фритцше, и тот заметил, что глаза его – уже не от мира сего.

– Желаете знать, Фритцше, когда я понял, что мы проиграем, что нам не устоять против мирового еврейства, даже если мы перебьем половину их мерзкой расы?

Фритцше зачарованно смотрел в глаза Геббельса.

– 12 марта сорок третьего года. Да-да, Фритцше, именно тогда, в самом конце операции «Фабрики», которую я так легкомысленно хотел подарить фюреру к его пятидесятичетырехлетию! Тогда Эйхман и Бруннер быстро очистили Берлин от этой скверны. Не только я, но и фюрер считали эту операцию реваншем за Сталинград. Даже Frauenproteste не поколебали моей уверенности в том, что еврейство Германии уничтожено раз и навсегда! В конце концов, у немецкой нации могли быть свои отщепенцы! Но… 12 марта мне стало известно, что в Аушвице какая-то еврейская девчонка прямо на пороге газовой камеры бесстрашно вырвала из рук одного из самых безжалостных эсэсовцев концлагеря пистолет и в упор расстреляла его. И знаете, что он орал перед смертью? Корчась от боли, этот апостол Аушвица вопрошал: «За что я должен терпеть такие страдания? За что, за что!..» Через несколько минут эта еврейка была убита комендантом лагеря Гёссом. Кажется, она не успела сказать ни слова. Но я абсолютно убежден, что за минуту до смерти она не стала бы спрашивать Гёсса, за что тот ее убил! Значит, мы, немцы, не столь фанатичны, как евреи, не столь одержимы победой над миром! Вот тогда я и понял, что это – конец. Что рано или поздно эти твари перегрызут нам горло!

Прощайте, Фритцше, – голос Геббельса зазвучал торжественно и проникновенно, – вы были самым достойным и преданным моим солдатом! Быть может, именно в таких, как вы, и течет настоящая арийская кровь! А все эти наши вожди, – с горечью произнес он, – дрек, эрзац! Прежде они готовы были рвать друг у друга микрофон, чтобы сообщить народу хорошую новость! А теперь все, даже фюрер, уклоняется от своего долга обратиться к нации в минуту величайшей опасности. Благодаря им всем моральный дух населения упал ниже нуля! И никто не понимает, почему молчит фюрер! Выходит, он не может ни успокоить нас, ни подать надежду. Выходит, ему просто нечего нам сказать!

Геббельс дружески похлопал Фритцше по плечу и вдруг почти слово в слово повторил то, что сказал ему в марте далекого сорок третьего, в самый разгар операции «Фабрики»:

– Зря вы, Фритцше, связались с нами. Теперь вам придется заплатить за это своей головой. Вы один из немногих, кого мне действительно искренне жаль.

29 июля 2012 – 21 марта 2013

Бад Пюрмонт

Пьеса «Нашествие» – не о «бедных беженцах». Эта пьеса – о политической слепоте и средневековом мессианстве, когда под видом спасения чужеземцев, во имя неких «европейских ценностей» и своего абстрактного видения будущего Европы, руководители великих держав легко жертвуют судьбами собственных народов. Когда на глазах обескураженного мира и, как ни странно, при его граничащем с мазохизмом одобрении побеждают безрассудные, бездушные политические игроки и терпит поражение здравый смысл и инстинкт самосохранения.

Я знаю, моя пьеса шокирует многих своей абсолютной неполиткорректностью. В ней все вещи названы своими, данными им от Бога, именами.

Именно поэтому я абсолютно убежден, что сегодня «Нашествие» не поставит ни один театр Германии и не опубликует ни один журнал. Но это – информация к размышлению, и мой долг как писателя – поделиться ею с людьми.