Текст книги "Ходовые испытания"

Я вернусь

Знакомый двор оставался все таким же – и одновременно был совсем другим. На асфальте появились свежие черные латки-проплешины. Деревья заметно постарели. И кусты сирени вокруг новой беседки как будто бы стали реже. Наверно, нынешней весной по их чащобе прошлись топором и ножовкой.

Я осторожно пересек пустынный в этот час двор и с ходу нырнул в третий от арки подъезд. Из подвала на меня пахнуло плесенью и сыростью. Забытый запах старого, давным-давно обжитого дома заставил меня задержаться на пятачке между лестничными маршами.

Я поднялся на третий этаж и остановился у знакомой двери. Привычным движением вдавил кнопку звонка. Еще и еще раз.

За дверью послышались ровные приближающиеся шаги, звонко щелкнул замок.

На лестничной площадке было темновато, но он узнал меня сразу – и отпрянул назад. Руками он обхватил горло, словно стараясь защититься от чего-то, и смотрел, смотрел на меня во все глаза.

– Здорово, Валек!

Он не ответил, но сейчас я ничего и не ждал от него. Я переступил порог и закрыл за собой дверь. Надо дать ему время хоть немного прийти в себя. Я нагнулся расшнуровать туфли. Мелко переступая, он отодвигался от меня, пока не наткнулся на стену и не остановился.

– Ну, что стоишь, как пень? Приличия ради, хоть в комнату пригласи, что ли.

От звука моего голоса он вздрогнул, раза два с трудом сглотнул, словно проталкивал что-то твердое, застрявшее в горле. Рук не опустил.

– Но ведь ты… ты же… умер!

Голос его прозвучал сипло и жалко. И сам он был каким-то жалким и беспомощным, маленьким, съежившимся человечком. Я никогда не знал его таким. Суеверным он, конечно, был, но в меру, как большинство из нас, и – своеобразно. В приметы, например, верил, но только счастливые. Никаких там кошек, пятниц и тринадцатых чисел… Все же как сильны в нас пережитки – вот и он, образованный, культурный человек, друг, наконец, а меня боится.

Все мы, без сомнения, материалисты. Мы гордо познаем и объясняем окружающий мир. Но скажите мне, куда все это улетучивается, стоит нам только столкнуться с чем-то, пока не объясненным наукой. Почему в подобных ситуациях наш могучий интеллект с грохотом низвергается по ступенькам тысячелетий?

Вот и он шарахается от меня, будто от прокаженного.

– Ты же… умер! – повторил он.

– Валек, – укоризненно протянул я, – что ты, в самом деле! Приглядись получше. – И добавил, усмехнувшись, цитату из классика: – «Слухи о моей смерти оказались несколько преувеличенными».

– Я… – он снова громко глотнул и, стремительно повернувшись, бросился в комнату, едва не запутавшись в портьере. Я прошел за ним, сел на диван.

Он лихорадочно рылся в самом дальнем углу массивной тумбы письменного стола, прямо на пол вышвыривал какие-то папки, старые потрепанные тетради, картонные коробочки, сломанные авторучки – весь тот хлам, который накапливается незаметно и царит во всех уголках от одной генеральной чистки до другой.

Ему было ужасно неудобно, он никак не хотел повернуться ко мне спиной, пытаясь одновременно смотреть и на меня, и в стол.

– Брось, Валек! Что ты там потерял? Давай хоть поздороваемся по-настоящему. Сколько лет прошло!

Кажется, он и не понял, что я сказал. Он упорно копался в столе.

Я откинулся на спинку дивана и на миг прикрыл глаза. Мне вдруг стало его нестерпимо жалко. Господи, подумал я, что же я делаю? Зачем весь этот треп? Ведь это же Валек! Валек!.. Я столько лет его не видел!.. Я же мечтал не об этом. Я же мечтал, как приду к нему, как мы обрадуемся друг другу, обнимемся, как будем глядеть друг на друга веселыми и радостными глазами, а потом он засуетится, поставит кофе, кинется открывать заветную бутылочку коньяка, что хранится для особо торжественных случаев на стеллаже за книгами, а кофе обязательно сбежит, и будет много веселого, радостного шума, он примется ругать себя охламоном и растяпой, кричать на всю квартиру, что руки у него не тем концом приделаны, а потом мы сядем на диван, я стану рассказывать, а он будет слушать, ахать и удивляться, и требовать, чтобы я рассказывал еще и еще…

Сзади на его тщательно выутюженных брюках виднелось белое пятно. И рукав мягкой домашней куртки тоже был в известке. Это там, в прихожей, когда он наткнулся на стену.

Ага, наконец он нашел, что искал. Медленно выпрямился, спокойно, чересчур спокойно положил на край стола пакет из плотной черной бумаги – в таких обычно хранят фотографии – и отступил на шаг.

– Вот, – он приглашающе повел рукой, но жест не получился, рука дернулась, словно на ниточке. – Вот, посмотри!

– А что там?

Он не выдержал, схватил пакет, подбежал, сунул его мне в руки и поспешно вернулся на прежнее место у стола. Я пожал плечами, раскрыл пакет.

Там действительно лежали фотографии.

…Все-таки они меня нашли. Гроб не закрыт, видно лицо, значит, нашли сразу. А может… Мне стало страшно. Может… я умер в клинике, в постели?!

Цветы, цветы – много живых цветов. Лето.

И венки. Их ленты аккуратно расправлены знающим свое дело фотографом, можно даже прочитать, от кого. Раз, два, три… ого, двенадцать венков! Гроб стоит, видимо, у подъезда, на табуретках. Одна вроде бы наша, а другая – нет. Таких, на трех ножках, у нас никогда не было. Соседская, что ли?..

Вторая фотография.

Я прикусил губу. Вот почему я ушел от людей, вот зачем забрался в ту глушь!

Они здесь, они все стоят рядом. Самые близкие, самые родные мне люди. Милые мои!..

Никогда я не был на похоронах близких. Бабушку похоронили без меня. Тогда, еще малыш, я лежал в больнице с воспалением легких, а отца я вообще не помню. Но, думаю, это очень мучительно – похороны.

Одно дело знать, что близкий тебе человек умер, другое – видеть его мертвым и потом вспоминать не живого – мертвого!.. Нет, я хотел остаться в их памяти таким, каким они видели меня каждый день: живым и полным сил, а не холодным трупом.

Я знаю, по ту сторону для меня ничего не будет, ни-че-го, даже тьмы. А что останется им? Зеленый холмик за ажурной оградкой, надпись с двумя датами, да фотография на памятнике; или же смутная, основанная на чуде надежда, не разума – сердца – что, быть может, я жив, что, быть может, я где-то есть?.. По-моему, лучше второе.

И вот, не удалось. Не удалось… Какими они были, мои последние часы? Хватал ли я кровоточащими обрывками легких влажный, напоенный волшебными запахами воздух леса, или безвкусный, отдающий резиной кислород, рвущийся из шланга? Кто мне скажет? Может, он?

Я взял себя в руки.

– Валентин, где я умер?

В его глазах я не мог прочитать ничего, кроме смятения и затаенного ужаса.

– Валентин, – повторил я. – Где и когда я умер?

– Но ты жив, – вымученно сказал, скорее прошептал он.

– Хорошо, – я понял, что так от него ничего не добьюсь. – Скажи, как умер он, – и показал на фотографии. Они лежали стопкой рядом со мной на диване, я посмотрел лишь две верхние. Этого достаточно, чтобы понять, что изображено на остальных.

– Тебя… его нашли пограничники. Уже… таким…

Ну что ж, значит, не удалось. Не удалось… Вот так, и тут уж ничего не поделаешь. Пустые, напрасные хлопоты.

Славку только зря подвел. Ему, наверное, досталось из-за меня. Помню, как он хлопотал, чтобы мне отвели отдельную палату, как по десять раз на день, бодрый и неестественно шумный, заходил меня проведать и самолично колол мне какую-то гадость. Вот тогда-то я и понял, что, как говорится, за мной пришли…

Друзья на то и друзья, чтобы не лгать в серьезную минуту, даже если они врачи. Дружба сильнее. Когда я покрепче прижал Славку, он глаза не прятал, только виновато смотрел на меня.

«Месяц, от силы – два»…

И обжалованию не подлежит.

Он сделал для меня все, что мог сделать. И, кроме всего прочего, отпустил умирать домой, снабдив запасами морфия. Уж наркоманом я стать не боялся. Просто не успел бы, он это прекрасно знал.

А я сбежал.

Сколько помню, меня всегда тянуло на Сахалин. Тайком от всех я созвонился с Сережей, двоюродным братом, он мне мигом организовал пропуск. А я даже не зашел к нему там, в Южно-Сахалинске. Ужасно боялся, что по моему виду он все сразу поймет, и поэтому прямо с самолета поехал на железнодорожный вокзал.

– Валентин!

– Что?

Я шел сюда, надеясь хоть на час вернуть то доброе время нашего полного духовного единства, полной нашей слитности, когда фразу, начатую одним, подхватывал тут же другой, когда сами слова нам казались лишними – мы ведь мыслили в унисон.

Что за времена были! Вот здесь, в этой самой комнате, мы с ним брели в потемках ядерной физики, поддерживая друг друга, подсаживая друг друга на новые и новые ступеньки, а перед нами маячили, сияли блистательные открытия, но только никто на свете не знал, где же это перед нами: прямо ли нам идти, назад ли, вправо, или, может, влево, а мы шли и шли, и путь у нас с пим был один, общий.

Только не вернуть то время. Нет, не вернуть!

…А он вроде бы стал успокаиваться. Пододвинул стул, сел.

Эти фотографии… Теперь я понимаю его. Понимаю тот панический ужас, которым он меня встретил.

Я старался пропасть для них для всех без вести, а получилось, что умер.

Но как же нам с тобой объясниться?

Эти фотографии… Они смяли, спутали в плотный клубок все заранее приготовленные слова, я совсем не знал, с чего начать.

– Валек, ты не оставил еще надежды на быстрое и легальное обогащение?

– То есть? – он недоуменно посмотрел на меня.

– Ну, все покупаешь с каждой получки лотерейные билеты?

– А-а! – протянул он и, усмехнувшись, махнул рукой. – Нет, как защитил докторскую – бросил. Поумнел, наверно. – И вдруг, подавшись вперед, без всякого перехода спросил: – Слушай, а это действительно ты? Не врешь, а?

Столько страстной надежды было в его голосе, что мне стало почти физически больно. Все им давно уже было пережито и выстрадано, давно наступило примирение с мыслью о моем небытии, и только осколком волшебного зеркала сказочных троллей где-то около сердца давала знать черненькая мыслишка о своем таком же небытии, потому что все действия в мире человек прежде всего, может быть, даже подсознательно, примеряет к себе, к своему «я».

А мир вдруг перевернулся. Устои треснули, а законы природы отменены. Покойники оживают, солнце встает на западе, луна рассыпалась на золотые дублоны, морские свинки рождают носорогов, а деревья стадами пасутся среди ледников…

Сумасшедшая, страстная надежда мелькала в его глазах, он уже примерял к себе мое появление.

– Валек! – я встал с дивана и протянул ему руки. – Валек, – сказал я снова.

Он тоже встал, неуверенно и шатко, робко улыбнулся и нерешительно шагнул мне навстречу. В два шага я оказался около него.

…Мы сидели рядом на диване, все было гораздо проще и прозаичнее. Без кофе, без театральных вскриков и нелепых всплескиваний рук. Он говорил, говорил без конца, инстинктивно не касаясь ничего более, кроме работы. О прошлогоднем симпозиуме в Цюрихе, о предстоящем симпозиуме в Дубне, о намечающейся экспедиции на Памир, о том, что наша с ним монография, которую он заканчивал уже один, выдвинута на Государственную премию. Я почти не вслушивался в его слова, машинально кивал, в нужных местах улыбался и покачивал головой. Потом сказал:

– Послушай…

Он испуганно замолк посреди фразы, словно споткнулся на бегу и с размаха прикусил язык.

– Послушай…

– Что?

– Н-нет, ничего.

Он не понял меня, вскочил и подбежал к телефону.

– Я сейчас, я мигом!

– Ты что хочешь?

– Как, «что»? Позвонить к тебе домой, конечно. А потом и в институт…

– Валек! – крикнул я.

– Что я, не понимаю? – отмахнулся он. – Я осторожненько, я ж понимаю! Хотя… – он вдруг замялся, рука его задержалась на телефонной трубке. – Впрочем, как знаешь, – скороговоркой сказал он. – Тебе виднее. Действительно, может, ты сам…

– А что такое? Что-нибудь с… моими?

Он молчал.

– Ты можешь сказать толком, что случилось?

Он отошел от стола и сел, виновато опустив голову.

– Понимаешь, – забормотал он. – Понимаешь, я совсем как-то… Вера Федоровна… ну, в общем, уже давно, четыре года почти. В общем… сердце, понимаешь… Через год… после тебя… Ровно через год, почти день в день. И похоронили рядом… с тобой…

– Та-ак, – я перевел дыхание и сильно, до боли, провел ладонью по лицу.

Вот ведь как получается. Мать с сыном рядышком, за одной оградкой. Только сын-то здесь, а она – там…

Я поднял голову, посмотрел на него и вдруг понял, что это еще не все. Я слишком хорошо его знал. Мягкий, деликатнейший человек, за свою жизнь он не обидел и муравья, и скорее положил бы палец под топор, чем сказал бы что-то неприятное кому-то. И сейчас неблагодарная роль вестника несчастий по-настоящему заставляла его страдать. Его корежило и передергивало от сознания, что именно его слова причинили и еще причинят боль другому.

– Н-ну! – сказал я и сам поразился, до чего откровенно грубо это было сказано. – Н-ну, что еще?!

– «Еще», «еще»! – вдруг заорал он и снова вскочил, и, размахивая руками, принялся быстро ходить, почти бегать взад и вперед по комнате. – Что ты от меня хочешь? Что ты из меня жилы тянешь? Ванька я тебе, что ли?! Да, вышла она замуж, да! А ты что хотел? Ты же умер, понимаешь? Умер! – Он остановился передо мной, пригнулся и закричал, надсаживаясь, мне в лицо: – Умер!! Все! Умер и похоронен! Я сам тебя хоронил! Сам, вот этими самыми руками, понимаешь?! – Он протягивал мне руки, тряс ими перед моими глазами и кричал, кричал…

Я заставлял себя отключиться, не думать ни о чем.

…А он все кричал и кричал, пока не поперхнулся собственным криком и не закашлялся тяжело, с хрипом, на глазах багровея, и ухватился руками за горло. Потом выбежал из комнаты, и мне было слышно, как на кухне он, не переставая кашлять, брякал чашками, или какой-то другой посудой, как потом на полную мощь открыл водопроводный кран. Трубы гудели и визжали на все лады.

А вот диван остался все таким же. Удобный и уютный. Но все же и он заново обтянут пестренькой декоративной тканью. И кончиками пальцев я ощущаю ее приятную шероховатость…

Я не заметил, как он вошел в комнату. Просто умолк дикий визг труб и, когда я поднял голову, он стоял рядом. Волосы и куртка впереди были мокрые, от него отчетливо пахло валерьянкой.

– Сядь, Валя, – попросил я.

Он осторожно сел. Я чувствовал его решимость молчать и молча ждать моих объяснений.

– Валек, я хотел бы сразу попросить тебя об одном. Понимаешь, никому не надо знать, что я… жив. Что я здесь. Ты понимаешь меня?

Он молчал.

– Никто не должен знать, ни один человек, – повторил я.

– А я, значит, могу, – тихо сказал он, то ли утверждая, то ли спрашивая.

– Да, ты можешь. Ты один, – подчеркнул я.

– Я не знаю, кто ты и что тебе надо. Я не знаю, откуда ты пришел и куда уйдешь. – Он говорил медленно, размеренно, даже равнодушно. Голос его, как и лицо, не выражал ничего, кроме, разве что, громадной усталости.  – По обличию ты тот, кого я знал и кого похоронил. Но ты не он. В чудеса я не верю. Ты можешь быть просто удивительно похож на него, но тогда это страшное, противоестественное сходство. Даже близнецы не могут так походить друг на друга. И тем омерзительнее выглядит твоя шутка, этот фарс, эта гнусная попытка выдать себя за другого. А если ты тот, за кого себя выдаешь… Ты не человек. Ты не можешь быть человеком. Чудес не бывает. Ты можешь быть призраком, фантомом, зомби – сейчас это не имеет ни малейшего значения. А в Иисуса Христа я не играю. И я хочу сейчас только одного – уходи. Или уйду я.

– Ну что ты, Валек! При чем тут зомби, при чем тут какие-то призраки?

Я положил руку ему на плечо. Он медленно и равнодушно отстранился.

– Не надо, – сказал он. – Я не хочу тебя видеть. Уходи.

– Зачем ты так? Ты же ничего не знаешь…

– Да, – согласился он. – Я ничего не знаю. И, понимаешь, даже знать не хочу.

– Валек, выслушай же меня!

Он покачал головой.

– Я прошу тебя! Только выслушай и, раз ты так хочешь, я уйду. Тебе нужны доказательства, что я тот самый, а не кто-нибудь другой? Так спроси меня о чем хочешь!

Он недовольно поморщился.

– Хочешь, я перескажу тебе все наши совместные работы? Или про институт. Хочешь? Ты помнишь, как на третьем курсе мы с тобой увлеклись физикой плазмы? У Эвальда Рудольфовича на кафедре, дяди Эвы, как мы его называли между собой. И вдруг по нашим расчетам получилось, что существование всех звезд оказалось невозможным из-за их неустойчивости. А потом выяснилось, что мы неправильно в одном уравнении раскрыли неопределенность. Валек, а ты помнишь Люду Зарилову? Помнишь, а? И ее подружку, Ларису Парамонову, в которую был влюблен я. В каком это было классе? В седьмом? В восьмом?.. Валек! Ну, спроси же меня о чем-нибудь!

Он повернулся ко мне и внимательно посмотрел прямо в глаза.

– Проверка? – Он усмехнулся. – Тест на соответствие. Популярная передача «Спрашивайте – отвечаем». Какая любимая шутка преподавателя электротехники, почему на выпускном экзамене по физике ты чуть не срезался и как мы прозвали нашу классную даму… Чепуха! – он неприятно осклабился. – А вот где мои часы, подарок тетушки к шестнадцатилетию? Ну, быстро!

– По официальной версии, для тетушки, сняты в парке несколькими неизвестными. На самом деле – загнаны официантке в кафе «Спорт». Так? За червонец, – торопливо добавил я.

– Так, – неохотно согласился он. – Но все равно это ничего не меняет.

– Меняет, Валек, еще как меняет! Ты ведь уже не сомневаешься, что я – это и есть я! Не кто-нибудь, а я!.. Ты думаешь, я зря спросил тебя про лотерейные билеты? Нет! Я играл в такую лотерею! И выиграл. Плевать мне на того, кто выиграл сто тысяч по троллейбусному билету! Билет на самолет принес мне, умирающему, выигрыш небывалой ценности – бессмертие!.. Валек, – я наклонился к нему и сказал почти шепотом: – Валек, я встретил Пришельцев…

Он поверил. Я видел это по его лицу, чувствовал по тому, как осторожно, словно боясь потревожить кого-то, он перевел дух. Он принял мои слова мгновенно и бесповоротно – они ведь объясняли все. То, что случилось со мной, для него уже не было чем-то сверхъестественным. Были просто Пришельцы из Космоса.

Наука заставляла нас верить в существование тысяч иных планет, фантастика заставляла верить в их могущественных обитателей, а мы не противились. Наоборот, мы с замиранием сердца ждали их, ждали сегодня, завтра, через год; ждали все время с той поры, когда впервые до нас дошли простые, но дивно кружащие голову слова: «Пришельцы из Космоса!» И, включая радиоприемник или телевизор, мы в любой момент готовы были услышать: «Внимание… работают все радиостанции… Передаем сообщение… о первом в истории человечества контакте с представителями внеземной цивилизации…»

Шли годы, все затаенней становилось ожидание; казалось, верх брала взрослая рассудительность, прочно подкрепленная доводами теории вероятности. Но мысль – а вдруг! – была сильней рассудительности и доводов любой теории, потому что в мысли этой была и мечта, и вера, и надежда.

– Расскажи! – он смотрел на меня требовательно и серьезно. – Откуда они? Кто?

– Ну вот, – я облегченно откинулся на спинку дивана. Я увидел перед собой моего прежнего Валентина и позволил себе чуть-чуть пошутить: – Ну вот, тебя, оказывается, больше занимают «маленькие зеленые человечки», нежели я!

– Что за глупости! – недовольно отмахнулся он, не принимая шутки. – Я ужасно рад за тебя, ты представить не можешь, как я рад за тебя! И тебе рад. Но… если ты расскажешь о них, значит, расскажешь и о себе. Разве не так?

– Так, Валек! Конечно, так!

– Ну, так что ты? Ну, рассказывай!

– Сейчас, сейчас…

Я смотрел на него и думал. Что мне рассказать? С чего начать?

Как бродил по сахалинским дебрям, задыхаясь на каждом шагу? Как спотыкался о мшистые кочки, резал руки острыми краями полутораметровых трав и, поскользнувшись, падал вниз лицом в мягкую, податливую, душистую землю и лежал подолгу, не в силах не то чтобы подняться, но даже достать шприц для новой живительной порции морфия? Или как, в конце концов, заблудился и, забыв, зачем пришел сюда, стал нелепо, бессмысленно, словно слепой кутенок, суетиться, бросаться в растерянности из стороны в сторону?..

– Как ты меня назвал – «зомби»? А, Валек?

Он сконфуженно улыбнулся н махнул рукой.

– Да брось ты! Мало ли я чего сказал. Ты меня так ошарашил своим появлением, что и вспомнить стыдно. Теперь-то я вижу! Ничего в тебе фантомного, так сказать, нет. И призрачного тоже. Самый обыкновенный человек! – Он радостно засмеялся и от избытка чувств легонько хлопнул меня по плечу. – Самый обыкновенный человек!

– Нет, Валек.

– Что «нет»? – не понял он.

– Нет, Валек, я не человек.

– Вот что! – он сердито посмотрел на меня. – Кончай придуриваться! Вижу, каким ты был великим путаником, таким и остался. Давай по порядку… Значит, так. На Сахалине ты встретил Пришельцев – как встретил, расскажешь потом. Они тебя вылечили, а пограничникам, которые напали на твой след, в целях маскировки подбросили искусно сработанный макет, муляж, как там его назвать. Тебя изучили, кое-что показали и отправили зондировать почву для будущего контакта. Ты сейчас вроде посредника, парламентера… – Он пошевелил пальцами, подыскивая подходящее слово, и вдруг довольно хмыкнул: – Связующее звено, а? Верно?

– Почти. – Я улыбнулся, стараясь изо всех сил, чтобы улыбка не получилась снисходительной, обидной. Сразу видно в нем ученого, аналитика. Я знал его с третьего класса, уже тогда у него появлялось такое же стремление все разложить по полочкам. – Ты угадал, меня подобрали Пришельцы. Но не лечили, нет.

– Ну, знаешь! – он развел руками. – С тобой не соскучишься! Чего жмешься? Выкладывай!

– Все не так просто, Валек. Зомби… Я как-то не думал об этом. Мертвец из африканских сказок, оживленный волшебством, но лишенный души… А меня дважды оживляли, Валек. – Я помолчал. – Помнишь книгу Филиппа Блайберга, человека с пересаженным сердцем? – Он кивнул. – В частности, то место, где профессор Бернард показывает ему его же собственное заспиртованное сердце. Я напомню, вот послушай: «Мы с профессором Бернардом сидели на койке и с холодным профессиональным интересом рассматривали его…

Профессор Бернард посмотрел на меня и сказал шутя:

– Доктор Блайберг, вы понимаете, что вы первый в истории человек, который может вот так сидеть и разглядывать собственное мертвое сердце?..»

А я, Валек, видел собственное мертвое тело. Блайбергу было легче. Он был подготовлен к этому, вдобавок сам медик. А я… могу тебе сказать – это страшно. Так страшно, что хотелось выть и кусаться, и бежать куда-нибудь без оглядки. Они, Пришельцы, к этому привычные, а для меня…

Я говорил и смотрел на него – как он сидел, привалившись к спинке дивана, скрестив руки на груди, слушая внимательно и серьезно, и только по давнишней привычке морщил лоб. Я вызывал из долговременной памяти картинки прошлого и просто рассказывал их, не растекаясь по деталям.

…После первого воскрешения мне было не до своего прежнего тела. Да, впрочем, я тогда и не догадывался, что можно говорить вот так: мое прежнее тело, мое нынешнее тело… Раньше всего – я был жив! Я был здоровl Одним этим можно было упиваться в бесконечном блаженстве с утра до вечера и с вечера до утра. Ходить, дышать, разговаривать, мыслить, спокойно ложиться спать и спокойно просыпаться после спокойного сна, и не носить в себе грозного, неумолимого зверя, беспрестанно, ежесекундно пожирающего твою плоть! А тут еще и Пришельцы… Меня словно бросили внутрь калейдоскопа, и каждое мое движение, каждая попытка оглядеться рождали бесчисленное множество захватывающих впечатлений.

А второй раз я погиб на Венере. По собственной дурости. Едва-едва начал привыкать к своим новым возможностям и решил, что мне уже ничего не страшно и все дозволено. Захотелось мне – так, из пустого любопытства заглянуть в кратер действующего вулкана, и я самонадеянно решил пролететь прямо над ним. До той поры вулкан мирно дремал, истекая газами, никаких признаков близкой опасности я не видел. Но он как будто подкараулил и швырнул в меня серию своих вулканических бомб. Сбил меня влет, как вальдшнепа на вечерней зорьке. С высоты почти трех сотен метров я упал на внешний склон и катился по нему еще, наверное, столько же.

И опять Пришельцы воскресили меня. Нет, они не лечили, не истязали мое тело скальпелями, иглами и зондами, а воссоздали заново.

Пришельцы практически бессмертны. Их наука регенерации вот уже на протяжении многих десятков тысяч лет может воссоздавать точнейшие копии организмов буквально из ничего – достаточно, чтобы от него сохранилась мизерная часть, хоть небольшой кусочек органики. Но обязательно – мозг. Пусть поврежденный, но мозг. Иначе после регенерации получится просто взрослый младенец.

И вот, когда клетки старого тела изнашиваются, Пришельцы с легкостью, как мы шьем костюм в ателье, меняют его на новое, сохраняя, разумеется, полностью интеллект, память, все свои привычки и внешность – все свое «я». И вдобавок наделяют новые тела такими возможностями и способностями… Они могут летать без всяких аппаратов, правда, на короткие расстояния, не больше трехсот километров, прекрасно обходятся без воздуха, переносят громадный диапазон давления и температуры. Я, например, был на поверхности Венеры без скафандра…

В детстве, катаясь на коньках, я сломал ногу. Открытый перелом – неприятная штука, на всю жизнь у меня остался шрам на голени. И что интересно, мое новое тело украсилось таким же шрамом и на том же самом месте. Помню, меня больше всего поразило именно это, а не мысль, что я уже не человек. У нас, на Земле, таких существ, чисто умозрительно, конечно, называют киборгами…

– Значит, ты… – Валек смотрел на меня расширившимися от удивления глазами, словно человек, которому сказали, что красивенькая стекляшка у него в руках на самом деле уникальный бриллиант «Великий Могол» или, допустим, «Кох-и-Нор».

– Да, – я кивнул. – Но плата за это соответствующая. На Земле мне жить нельзя. Меня, как сам понимаешь, уже вычеркнули из всех списков. Только вот так, как сейчас, тайком и не очень долго, чтобы случайно себя не выдать. Я еще совсем неопытный конспиратор.

– Киборг, – он произнес это слово медленно, почти по слогам, вроде бы осматривая его со всех сторон, пробуя, прикладывая его ко мне. – Ты – кибернетический организм, – он покачал головой.

– К этому надо привыкнуть – вот и все. – Я – есть я, и чувствую себя самим собой. Ну, разве что могу несравнимо больше, чем… – я остановился, потому что увидел, что он не слушает меня.

– Черт возьми, ну и здорово же! – Он заговорил, мечтательно глядя куда-то вдаль, сквозь стены своей квартиры, и чувствовалось, что он видит сейчас простодушно и восторженно великолепнейшие картины братания двух миров, народные ликования с факельными шествиями, салют из ста двадцати восьми орудий и алую ковровую дорожку на серых бетонных плитах, ведущую к трибунам.

– Валек! – я потормошил его за плечо. – Валек, не увлекайся. Ничего этого не будет. Ура-романтизм хорош только в мечтах, на деле с ним можно наломать таких дров!.. Контакта, в том смысле, что ты понимаешь, не будет.

– Ты что? Ты… серьезно?! – Он даже привстал.

– Серьезней некуда. Они, Валек, уже без малого столетие как ходят по Земле. Наблюдают, анализируют…

– Чего они ждут? – перебил меня Валентин.

В возбуждении он сорвался с места и снова принялся мерить комнату из угла в угол. Размахивая руками, он не спрашивал, он требовал ответа:

– Как это понимать? Почему они не придут к нам прямо и открыто? Не скажут, что они здесь, среди нас?! Почему они не сделали это сразу? Или они боятся нас? Или мы их интересуем только как объект для наблюдений? Или… Да что же ты молчишь? Скажи, почему?

Он остановился передо мной, не в силах сдерживать негодование и обиду:

– Ну, скажи, объясни, в чем дело?

– Валентин! – как можно тверже сказал я и посмотрел ему прямо в глаза. Он, послушный моей воле, вдруг обмяк, сник, добрался, волоча ноги, до стула и сел, закрыв глаза. Потом поднял руки, словно загораживаясь от меня. Мысленно я снял с него напряжение. Он пришел в себя, опустил руки и криво улыбнулся, глядя куда-то в сторону полуоткрытыми глазами.

– Черт, ну и денек!.. А с гипнозом у тебя здорово получается. Прямо мозги прочистил. – Он испытующе посмотрел на меня. – Это они тебя научили?

Ну что ж, пора, наверно, и показать кое-что.

Я сосредоточился.

«ЕСЛИ НЕ ВОЗРАЖАЕШЬ, Я ПОКАЖУ ТЕБЕ ЧТО-НИБУДЬ».

Глаза его, устремленные на меня, вдруг потухли, он как бы обратил их внутрь себя, где раздавался этот странный, лишенный интонации и тембра голос. Я помню, какое впечатление эта штука произвела на меня в первый раз.

– Что это? – прошептал он.

«ТЕЛЕПАТИЯ, ВАЛЕК».

– Правда?

«КАК СЛЫШИШЬ. ВПРОЧЕМ, НЕВЕРНО, ТЫ НЕ СЛЫШИШЬ, ТЫ ВОСПРИНИМАЕШЬ МОЮ ТЕЛЕПАТЕМУ».

– А что еще? Что еще ты можешь?

Изволь, я покажу тебе и нечто другое. Телепатия – детские игрушки, забавный пустячок, вызывающий у тебя жгучий интерес своей скандальной популярностью. А что ты скажешь сейчас?

Я огляделся, подошел к торшеру, выдернул вилку из розетки и, щелкнув выключателем, взялся двумя руками за ее контактные стерженьки…

Надо было видеть его лицо в тот момент, когда торшерная лампочка вдруг загорелась. Сначала вполнакала, потом все ярче и ярче, пока, наконец, не вспыхнула ярким, пронзительным светом и не перегорела, рассыпав спиральку искрами.

Но и это, мой друг, тоже всего лишь пустячки.

– Смотри!

Я подошел к окну. Мой палец легко прошел сквозь стекло, оставив аккуратное круглое отверстие.

– Смотри!!

Карандаш, взятый с письменного стола, воспламенился в моей руке. Пламя, бледное в свете дня, мгновенно охватило его целиком. Не осталось ничего, кроме пепла. Даже грифеля. Держа пепел на ладони, я посмотрел на Валентина.

Можно не продолжать, он уже все понял сам.

– Это ужасно! – Он содрогнулся. – Ужасно! Они правы, они тысячу раз правы! Ведь если это попадет к нам в руки…

– То-то и оно! – я стряхнул пепел в цветочный горшок и снова сел на диван. – Все, Валек, просто, как апельсин. Они высадились на Земле в девятьсот четвертом… Они видели первую и вторую мировую. Хлор и иприт, танки и дредноуты, автоматы и реактивная артиллерия, ковровые бомбежки и «оружие возмездия»… Как ты думаешь, этого достаточно, чтобы проникнуться уважением к нашей цивилизации? Так ведь нет, потом были напалм и «эйч-бамб», баллистические ракеты и нервно-паралитические ОВ. На пороге лазеры и лучевое оружие, в самой ближайшей перспективе – управляемые землетрясения и разверзнутые хляби небесные… Ничего себе букетик, приятно глянуть!.. Ты скажешь: мир разделен на две противоборствующие системы. Правильно, старое всегда враждебно к новому. Одни вооружаются – другие, чтобы защититься, вынуждены делать то же самое. А в итоге – разум треть своих усилий, а то и больше, я не знаю, тратит на уничтожение себе подобных. Хорошая рекомендация для Галактики, не правда ли, Валек?.. Вот и суди сам. Знания Пришельцев не принесут сейчас людям ничего, кроме несчастья. Всему свое время… Заметь, я не обладаю и десятой частью их чисто физических возможностей, да что там – сотой частью! – я еще учусь, но поверь, я один смог бы, наверное, превратить Землю в безжизненную пустыню.