Текст книги "Краш-тест"

Александр Тимофеевский
Краш-тест

* * *

 
Он ищет читателя, ищет
Сквозь толщу столетий, и вот -
Один сумасшедший – напишет,
Другой сумасшедший – прочтет.
 
 
Сквозь сотни веков, через тыщи,
А может, всего через год -
Один сумасшедший – напишет,
Другой сумасшедший – прочтет.
 
 
Ты скажешь: «Он нужен народу…»
Помилуй, какой там народ?
Всего одному лишь уроду
Он нужен, который прочтет.
 
 
И сразу окажется лишним -
Овация, слава, почет…
Один сумасшедший – напишет,
Другой сумасшедший – прочтет.
 

МАЛЕНЬКАЯ ПОЭМА БЕЗ НАЗВАНИЯ

1

 
Хочу хоть раз постигнуть мир,
А там весь век лежать в падучей,
Хочу уверовать на миг
В единственность своих созвучий.
Но кисть не передаст мечты,
Быть может, смысл в напрасном тщенье.
Чем тоньше схвачены черты,
Тем отдаленней воплощенье.
 

2

 
Я был в Зазеркалье,
Я видел его —
Холодная плоскость,
Где нет ничего.
И я это понял,
И стал я нищей,
Ведь мир – это поле,
Где нету вещей.
Лишь поле, лишь плато,
Лишь плоскость скольженья,
Где время есть плата
За воображенье.
 

3

 
Проклятье богу Эдисону
За то, что он в избытке сил
Свет животворный, свет зеленый
В холодный мертвый превратил.
Тот факт, что сплошь по белу свету,
На каждые полета шагов
Мы ставим виселицу свету,
Лежит на совести богов.
И богу Врубелю проклятье
За то что, давши жизнь холсту,
В восторге поиска он спятил
И уничтожил красоту.
Но трижды проклят Иегова.
И если на земле суровой
Живут Изольда и Тристан, —
Распните на Голгофе снова
За вивисекцию Христа.
 

4

 
Конечно, наш Господь безбожник,
Поскольку Бога нет над Ним.
Он беспощаден как художник
К произведениям своим.
И, одержимый, словно Врубель,
Он сам не знает, что творит:
Нечаянно шедевр погубит
И вновь уже не повторит.
 

5

 
Не повторяются мгновенья,
И не научена рука
Запоминать прикосновенья,
Куда уносит нас река —
Недолговечных, как растенья,
Бесформенных, как облака.
 

6

 
Любовью мы ослеплены,
Но если мыслить без пристрастья,
Нет времени и нет пространства,
И нечто и ничто равны.
И танец бабочки живой,
Ребенка смех, людская бойня,
И сжатие объектов Хойла
Пустой покажутся игрой.
Вот жизнь тебе, бери, люби ее.
Но если нет в душе Христа,
Ученый скажет – энтропия.
Екклесиаст сказал – тщета.
 

1964

МОЛИТВА

 
Прости меня, прости меня, прости меня, прости!
Мне б жить – как речке литься, как дереву расти.
Прости меня, о Боже, забудь про всё на миг!
О, как же я ничтожен, о, как же ты велик!
Дни мои измерены, а ноченьки долги.
Снятся мне измены, предательства, долги.
О, как же это надо, чтоб небосвод – разверст,
Чтоб пасть ничком под градом в меня летящих звезд,
Назвать тебя по имени и волю дать слезам.
Прости меня, прости меня, за что – ты знаешь сам.
 
 
Я изменил любимой,
Я изменил себе,
И желтым одуванчикам на склоне
Горы лиловой,
Где даже в полдень
Со дна глубокой шахты
Виднелась звездочка.
Которая измена горше,
И сам не знаю.
Прости мне, Господи!
 
 
Прости меня, о Боже,
Забудь про всё на миг!
О, как же я ничтожен,
О, как же ты велик!
Ты был со мною рядом
И подавал мне знак.
Я знал всегда, что надо,
Но делал всё не так.
 
 
И вот ночною темью
Окутан шар земной,
И звезды, как каменья,
Повисли надо мной.
Луна кругла, как плаха.
И я кричу во тьму:
– О, дай мне хоть поплакать
Как сыну Твоему.
Но глухо эхо ночи,
В ответ лишь тьма да тишь.
И ты простить не хочешь,
А плакать не велишь.
 
 
И чудо не случится,
Придет тот самый миг,
И гроб мой сослуживцы
Поставят в грузовик.
Ну а пока есть время,
Пока не вышел срок —
Я распрощусь со всеми
И выйду за порог.
Увижу лес осенний
Под желтою луной.
И звезды как каменья
Повиснут надо мной.
И в листья неживые
Я упаду лицом:
– Заступница Мария,
Вступись перед Отцом!
Каким угодно адом
Пускай меня казнят,
Пускай казнят как надо,
Но возвратят назад.
Пусть вечность длится вечность,
Но вечность – коротка,
Коль вновь вернут мне внешность,
И ребра, и бока!
 
 
Чтоб снова день осенний,
И листьев перегной,
И звезды, как каменья,
Сияли надо мной.
 
 
Последнее мгновенье
Ты взвесил на весах.
И звезды как каменья
Нависли в небесах.
Я чувствую всем телом
Их тяжесть над собой,
Как будто озверелой
Толпе Ты крикнул: – Стой!
Пусть звездный рой несчислим,
Его легко отвесть,
Когда б я был замыслен
Таким, каков я есть.
Но небосвод, мне мнится,
Натянут, как праща,
И поздно мне – молиться,
Тебе – меня прощать.
Я не служил сексотом,
Доносов не строчил,
Блажной, из пулемета
По людям не строчил.
Пылающим напалмом
Не обливал детей,
Изгнанникам опальным
Не расставлял сетей.
Но был я человеком,
Узнавшим стыд и страх.
Виновным вместе с веком
Во всех его грехах…
 

1972

ПЕСНИ ВОСТОЧНЫХ СЛАВЯН

Посвящается Л. Д.

Как покинула меня Парасковья,

И как я с печали промотался…

А. С. Пушкин

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

 
Как торопился я на праздник!
Как гнал коня! Как пел мой бич!
Я время обгонял – и разве
Не загонял его, как дичь?
И вот ленивый, старый, лживый,
Уже я больше не спешу
И с головой своей плешивой
Под дудку времени пляшу.
Оно, разбившись на моменты,
Меня терзает, торопя.
Бегут минуты, как монеты
С изображением тебя.
Умерь же, время, эту гонку!
Отсыпь хоть горстку тех монет,
Чтоб вновь увидеть профиль тонкий
И весь твой хрупкий силуэт,
Взять эти тоненькие пальцы,
Провесть ладонью по лицу,
Как бабочки, тебя касаться,
Стремясь не повредить пыльцу!
 

II

 
Ты выйдешь к дебаркадеру
Семнадцатого в среду,
Чтоб дожидаться катера,
С которым я приеду.
Ты за ворота выбежишь,
Со лба откинешь пряди
И с горки, солнцем выжженной,
Увидишь дебаркадер.
Увидишь море зыбкое
И наш причал в тумане,
Где я стою с улыбкою
Николы Пиросмани.
Дорога каменистая
Ведет к тебе от пристани,
И вся она гвоздиками
Пылающими выстлана.
Тебе б рвануться к берегу,
Ко мне с разбега, с лёту,
Да кипень красно-белую
Испортить неохота.
 

III

 
Чтобы нам в разлуке не томиться,
На те дни, пока ты будешь жить в Одессе,
Я решил с Черным морем поменяться.
Станет море чиновником чернильным,
Дыроколом, канцелярской крысой,
Будет море являться на службу
 
 
К восьми тридцати без опозданий,
Задыхаться в подземных переходах,
Принимать просителей дотошных,
Трепетать перед взглядом начальства,
Курить в местах для куренья
И писать дешевой авторучкой
За меня казенные бумаги.
А я лягу на галечник соленый.
На ложе Эвксинского Понта.
Далеко меня будет видно —
От Байдарских Ворот и до Стамбула.
И как только ты меня завидишь,
Прибежишь ко мне на свиданье,
Чтобы я тебя, любимая, нежил,
Обволакивал, качал, ласкал, баюкал,
Чтоб от ласки зашлось в тебе сердце
И ты стала моею женою.
 

IV

 
Осажденному городу ржанье коней
Обещает счастливый исход.
Перевязанный шарфом полячки своей,
Вылетает Андрий из ворот.
Он не знает, врезаясь в атаку и дым,
Где чужие и кто там свои,
И, как кречет ослепший, летит перед ним
Сумасшедшая птица любви.
Нет друзей и врагов. Он избранник богов,
Очарован одной красотой,
И осталось ему ровно сорок шагов,
Чтоб услышать Тарасове: – Стой!
 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

 
Я как детеныш глупый.
Тебе со мной беда.
Я спрашиваю: – Любишь?
Ты отвечаешь: – Да.
Так говорят с ребенком.
Так говорят с больным.
Течет твой голос тонкий
По проводам стальным.
Он делается тише
И тает без следа,
И из всего, что слышал,
Я помню только «Да».
Я вспоминаю ночью
Короткий твой ответ
И то, что мне на почте
Так долго писем нет.
И долго мне не спится.
Я слышу это «Да».
Темны мои глазницы.
Башка моя седа.
 

II

 
Ты говоришь, что извинить
Не можешь и меня не ждешь.
И просишь больше не звонить
И трубку на рычаг кладешь.
Не извинишь, но вспомни лишь,
Как ты – ты из другого дня —
Та, что звонить мне не велишь,
Звала касатиком меня!
Не отключайся! Не отклю…
Отчаявшись, мы так близки.
Ты слышишь, я тебя люблю!
Ты отключаешься. Гудки.
И мы берлинскою стеной
Разделены, и взвод солдат
И автоматчики за мной
В прицел оптический следят.
И только сделаю я шаг —
Ложится трубка на рычаг.
И мне бы голову разбить
Об этот чертов аппарат!
Ты просишь больше не звонить.
Я отхожу на шаг назад.
На год назад, в осенний сад,
Где скачет белка по сосне.
Я выхожу в осенний сад,
И ты бежишь навстречу мне.
 

III

 
Единственная, возлюбленная, невеста моя, звезда!
Сердце болит. Возьми билет! Прилети ко мне сюда!
Не надо мне этой родины, пресловутых ее берез,
Не надо Христа мне, – были бы пряди твоих волос.
Трижды тебя предавший, лежу я в грязи и лжи.
Согрей меня! Приголубь меня! Руку ко лбу приложи!
 

IV

 
С утра Лаура не одета.
В квартире у нее бедлам.
Она петрарковским сонетом
Петрарку хлещет по губам:
– Зачем ко мне, Петрарка, ходишь?
Зачем ты глаз с меня не сводишь?
Во мне нашел ты колорит!
А я живу с плешивым мужем,
А у меня треска на ужин,
И у детей моих колит.
И вот идет домой Петрарка.
От прозы мысли далеки.
Он думает о том, как ярко
Опишет взмах ее руки.
 

V

 
Относительно уюта —
Ожидается уют.
Одноместную каюту
Всем когда-нибудь дают.
Относительно покоя —
Обещается покой,
Под тяжелою такою
Деревянного доской.
 
 
Относительно удачи —
Не предвидится удач.
Тут меня переиначить
Не сумеешь ты, хоть плачь!
Всё, что в этой жизни нужно,
Нам судьба наворожит:
Половина жизни – служба,
Половина жизни – быт.
Что от этого осталось,
То и нам с тобой досталось,
Нам одним принадлежит.
 

VI

 
Там, где свалил меня запой,
На Трубной или Самотёчной,
Я, непотребный и тупой,
Лежал в канавке водосточной,
Шел от меня блевотный дух,
И мне явился некий дух,
И он в меня свой взор вперил,
И крылья огненны расправил,
И полдуши он мне спалил,
А полдуши он мне оставил.
И было небо надо мной.
И в небе вился тучный рой,
Подобно рою тлей и мушек,
Душ, половинчатых душой,
И четверть душ, и душ-осьмушек,
И легионы душ, чью суть
Очерчивали лишь пунктиры,
Где от души осталось чуть,
Где вместо душ зияли дыры.
 
 
И плыли надо мной стада
Стыдящихся на треть стыда,
Познавших честь на четверть чести,
А я желал быть с ними вместе.
И ангел их хлестал бичом
И жег кипящим сургучом,
И пламень тек по этой моли,
Но пламень был им нипочем, —
Они не чувствовали боли.
И он сказал мне: – Воспари!
Ты – их певец. Они – твои. —
И разразился странным смехом.
Подобный грохоту громов,
Тот смех гремел среди домов
И в стеклах отдавался эхом.
 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

 
Любимая, русская осень
Вступает в права, осмелев,
И круглые желтые осы
Кружат возле черных дерев.
Летают веселые осы,
Кружатся и падают ниц.
По листьям незримая осень
Проходит походкой цариц.
Деревья стоят в наслажденье,
И можно легко рассмотреть,
Что их занимает рожденье,
А вовсе не гибель и смерть.
 

II

 
Я через степь иду в ночи,
Стоят стога, как куличи,
И телеграфный столб скрипит,
И над водой туман кипит,
И схваченное льдом жнивье —
Как отражение мое
В скрипучем отзвуке шагов,
Где я иду среди стогов,
Среди жнивья, среди борозд,
Сквозь тишину под небом звезд.
В моем сознанье заключен
Какой-то звук, какой-то звон,
А может, жест или кивок,
Который передать бы мог,
Как телеграфный столб скрипит,
И над водой туман кипит,
И как вдоль горизонта в ряд,
Как куличи, стога стоят,
И я иду среди борозд…
Но от меня за сотни верст
Ты мельком в зеркало глядишь
И глаз карандашом тенишь.
Тем зеркалом отражено
В стакане светлое вино.
Там лампа над столом висит,
Машинка под окном стучит,
Тебе портниха платье шьет,
А твой жених маджари пьет.
 

III

По аэродрому, по аэродрому

Лайнер прокатил, как по судьбе…

Шлягер 1981 года

 
Там, где сосны цеплялись
За прибрежный откос,
На всю жизнь расставались,
А смеялись до слез.
А смеялись – как дети
От смешинки во рту,
Не желая заметить,
Что подводим черту!
Не избегнув соблазна
И восторг ощутив,
Повторять безобразный
Танцевальный мотив!
Словно Бог в утешенье
Нам послал карнавал,
И ОВИР разрешенье
На тебя не давал,
Словно нам оставались
Не минуты – года,
Мы смеялись, смеялись,
Как потом никогда.
 

IV

 
Андрий лежал, как не бывает,
Со странным выраженьем глаз,
Еще не понимал Тарас,
Что пуля насмерть убивает,
Еще не понимал значенья
Вдруг разделившей их черты,
Еще смотрел с недоуменьем
На сына юные черты.
 

ЭПИЛОГ

Первый вариант

 
Я выход путаю и вход
И, впав в уныние и робость,
Задумчиво вхожу не в тот,
Не в тот вагон или автобус.
Кого бужу ночной порой,
В чью дверь стучу и беспокою,
И мыслей комариный рой
Над белою моей башкою.
Кто я? Каких земель и стран?
Кто близок мне и кто знаком мне?
Я потерял свой род и клан,
Себя забыл, себя не помню.
Где те поля, и тот закат,
И запах меда и гречихи,
Где та рука, лицо и взгляд,
Тот взгляд приветливый и тихий?
Где тот приют, тот дом, тот кров,
Где б я, очнувшись от запоя
Постыдных дней и горьких снов,
Вновь мог бы стать самим собою?
Кто я? Что я? Каких примет,
Каких дорог и троп прохожий?
Чей друг, чей муж и чей сосед —
Родства не помнящий раб божий.
 

ЭПИЛОГ

Второй вариант

 
Как торопился я на праздник!
Как гнал коня! Как пел мой бич!
Я время обгонял, и разве
Не загонял его, как дичь?
Как я спешил увидеть чудо,
Невероятное из чуд —
Тебя, прибывшую оттуда,
На целых сорок пять минут.
А ты, как и всегда бывало,
Была передо мной права —
«Вот розы Сашкины», – сказала
И не докончила слова.
Иной системою отсчета
И недоступностью горда,
Меня припомнивши, как что-то,
Чего не будет никогда!
 

ЭПИЛОГ

 
Трубит рожок.
К концу подходит гон,
И выезжают егеря из рощи.
Давай, дружок, гони свой самогон!
Так будет и покрепче, и попроще.
А я, по разуменью моему,
Тост подыму, и выпить мне охота
За то, что наступил конец всему
И кончилась последняя охота.
Покачиваясь вместе и поя,
Чтоб продолжалась между тем беседа,
Держа одной рукою стопаря,
Держа другую на плече соседа.
Покачиваясь, пьяные в дугу,
И те, кому не разольешь по двести.
Ушедшие. Которых нет в кругу.
Покачиваясь. Вместе с нами. Вместе.
Как мы друг к другу нежности полны!
Как с наших душ отдернуты заслоны!
Как в этот миг нам вовсе не нужны
Безумные и суетные жены!
И даже я, вместилище греха,
Морального образчик разложенья —
Здесь, на звенящей площади стиха,
Я начинаю акт самосожженья.
Угар прошел, и не дрожит рука.
Мой ясен ум, и в сердце нету страха.
Слети ко мне и помоги мне, Ка,
Стать на тропу буддийского монаха!
Для красоты на этот свет явясь,
Я жил так скудно, дико и безбожно
Лишь для того, чтоб быть одним из вас
И доказать, что жить так невозможно.
Я прочь, как псов, прогнал лишь трех бесо#в —
Стяжательства, Довольства и Корысти.
Пред остальными был открыт засов.
От скверны всей, огонь, меня очисти!
Будь тверд мой дух, и будь мой пепел чист!
Прямись мой дым, как над Днепром топо#ля![1]1
  Тополь (укр.).


[Закрыть]
Теперь лови, хватай меня, чекист,
Ищи меня, развеянного в поле!
 

1973–1984

АЗИЯ

Буря мглою небо кроет…

А. С. Пушкин

Буи джуи Мулиён…[2]2
  Плещет, блещет Мулиён (фарси).


[Закрыть]

Рудаки

*

 
Вихря пены, снеговала
Первобытное родство —
Плач гиены, вой шакала
Уй-я, ой-я, у-о-о!
 
 
Стонут ведьмы, лают черти,
Совершая ведовство,
И звучит из круговерти
Уй-я, ой-я, у-о-о!
 
 
Чуть поодаль друг от дружки,
Ухом, вещие, чутки, —
«Буря мглою» – слышит Пушкин,
«Буи джуи» – Рудаки.
 
 
Изнывая, мрево злое
Застилает небосклон:
Буря мглою небо кроет,
Буи джуи Мулиён!
 

ДУШАНБЕ I

* * *

 
Поэзия жутка, как Азия,
Вся как ночное преступление.
Души и тела безобразия
Дают в итоге накопления.
В ночном лесу, в кустах репейника,
Разбойник режет коробейника.
 
 
На окровавленное лезвие
Гляжу, терзаю, рву и рушу
И в сотый раз в огонь поэзии
Швыряю собственную душу.
Воссоздается и сжигается
Душа, и вновь воссоздается…
А в результате получается,
Что ничего не остается.
Вернее, остается пошлая
Сентиментальность и усталость,
А с нею устремленность в прошлое,
В то, что лишь в памяти осталось.
Так звездочка, в ночи летящая,
Искристый след по небу стелет,
В себе сжигая настоящее
И в будущем не видя цели.
Себя всю обращая в бывшее,
В шлак мертвый, в косную породу —
В иных мирах когда-то бывшая
Живой пленительной природой.
 

* * *

 
Такой обычный город,
Как тыща городов,
Лишь только в небо горы
Торчат до облаков,
Да мутные арыки
Мне душу бередят,
Да сонные таджики
На корточках сидят.
 

* * *

 
День, утомленный сонной ленью,
Вдруг опускает повода,
Я снова пропустил мгновенье,
Когда рождается звезда
И возникает в тихой дали
Еще синеющих небес
Та звездочка, нежней печали,
И месяц тонкий, как порез.
 

* * *

 
Я малой тучки не видал
На небе выпуклом, как клизма.
Не небо – просто идеал,
Апофеоз соцреализма.
А на деревьях пыль пудовая,
И по бульвару, глядь-поглядь,
Одета в платьице не новое,
Идет накрашенная блядь.
Она приезжего морочит,
И говорит, что, мол, не хочет,
И смотрит ласково на парня
Сквозь дымчатые очки…
А лето всходит, как опара,
И лопается, как стручки,
Ах, это лето, в платье стираном,
В широком жестком кушаке,
И пахнет пивом и сортирами
В провинциальном городке.
 

* * *

 
И отдаленных гроз
Тоскливая зевота,
И терпкий запах роз
Смешался с женским потом.
И, похотью пьяны,
Сомнительные пары
Из душной чайханы
Выходят на бульвары.
Ведь можно звездам голым
Гулять по небесам,
А если звезды голы,
Чего стесняться нам?
Небесные стекляшки
Трясутся, как стиляжки,
Вся ночь распалена,
Показывает ляжки
Бесстыжая луна.
И звездочка-подросток
В накидке голубой
Спешит на перекресток,
Чтоб торговать собой.
О, как я прост и скучен,
Как ты, и ты, и ты…
Но мир сегодня скучен
До жуткой тесноты.
И я лежу разутый
И кровью налитой,
И я, как все, опутан
Коровьей теплотой.
А что мне в этой девке,
Чего ищу впотьмах
В косых ее гляделках,
В пустых ее глазах.
Но душно пахнет потом,
И запеклось вино,
И встать мне неохота,
Чтоб растворить окно.
 

* * *

 
И снова рядом у кого-то,
Кто не мечтал и не хотел,
Вся жизнь из пошлых анекдотов
И нелюбимых дел и тел.
Все та же скука дождевая,
Все та же злая боль в груди —
И мертвый я, а ты живая,
Но мне приказано: гляди!
Как будто к креслу привязали,
Иначе б я сбежал давно,
И крутят в опустевшем зале
Для одного меня кино.
И вижу землю я и небо,
Но точно знаю – это ложь,
Нелепица, пустая небыль,
Которой слов не подберешь.
А всё что было, всё что было,
Людская речь передала
В прозрачном слове – полюбила,
В неясном слове – умерла.
 

* * *

 
Молчанье гор и ропот вод,
Земля как спящая красавица,
И черный низкий небосвод
Чуть-чуть волос моих касается.
Из черноты во весь накал
Сияют желтые и белые…
Как будто всадник проскакал
И яблоки рассыпал спелые.
Не я ль от счастья замирал,
Любил его, ему завидовал,
Когда он яблоки терял,
Когда небрежно их раскидывал.
Промчался конь, и нет коня,
Не видно ни вдали, ни около,
И нет давным-давно меня,
Того далекого-далекого.
Лишь только в небе россыпь звезд —
А я лежу в траве растерянный,
С глазами мокрыми от слез,
Как будто звезды мной потеряны.
 

* * *

 
Мы жили там, где дровяные склады,
За складами стоял пивной ларек,
А за пивной, к ларьку пивному задом,
Поставлен был гранитный полубог.
Цвел мак на крыше глиняной лачуги,
Ей придавая пасторальный вид.
 

 
В пивной гудели целый день пьянчуги,
И громче всех безногий инвалид.
Он отъезжал от алкогольной мекки,
Когда зари бледнела полоса,
И долго-долго голосу калеки
Собачьи отвечали голоса.
Мне этот мир сегодняшнего ближе,
Который раз острей, чем наяву,
Я ощущаю, чувствую и вижу,
Любимая, я этим всем живу.
Мне тычет в нос рукой гранитный идол,
Мне в ноздри бьет сивушный аромат,
Я слышу стук тележки инвалида,
Переходящий в бормотанье мат.
Приходит ночь, и город засыпает,
Но душен нам наш глинобитный рай.
Зной не стихает, а собаки лают,
Я четверть века слышу этот лай.
 

* * *

 
Варзобского ущелья
Двадцатый километр.
Неужто возвращенья
Туда сегодня нет?
Неужто прав проклятый
Догматик Гераклит?
Ах как там пахнет мятой,
И солнце не палит!
 
 
И там, вцепившись в камень,
Над заводью ключа
Зелеными плодами
Повисла алыча.
В любое время года
Они во рту горьки,
А брошенные в воду,
Стоят, как поплавки.
И листья в сонной лени
Повисли на ветвях,
И каменеет время,
Застывшее в горах.
Застыла тень нечетким
Узором на коре.
В луче застыла пчелка,
Как мошка в янтаре.
И столько там покоя,
Что не течет вода,
И Гераклит такое
Не видел никогда.
Ах, взяться б нам за руки
И так шагать след в след —
Вернуться из разлуки
Назад на десять лет.
 

* * *

Посвящается Э. Абрамяну

 
Ты оставил всех нас
Суету нашу, нашу мороку,
Этот наш свистопляс
И выходишь один на Дорогу.
Где ты там в этот миг,
Неудержанный, невозвратимый?
Так же трубкой – пых-пых?
Тот же сдержанный, невозмутимый?
Может быть, никакой
Не тоннель… Ничего не известно.
Может, сад городской,
Может, Азия. Солнце. Сиеста.
Может, это полет.
Возвращение к полной свободе?
Может, Моуди врет,
Просто снова ты в Сталинободе,
Помещенный в те дни,
Когда юность была нашим богом.
Снова сорок в тени
В том саду захолустном, убогом.
За кустами арчи,
Где эстрада, проход тупиковый.
Там знакомый пловчи
Дразнит запахом первого плова.
Там под небом столы,
Кеклик выпучил глаз петушиный,
Сквозь деревьев стволы
Можно видеть предгорий вершины.
Мир похож на арбуз,
На зеленое знамя пророка.
Горы сбросили груз.
Льды исчезли, растаяв до срока.
Жар полуденный, злой,
Тень коснулась стола – и ни с места.
Солнце. Азия. Зной.
Всё застыло. Уснуло. Сиеста.
На деревьях листы
Не дрожат, не трепещут, не дышат.
Кеклик в клетке застыл,
Никого ничего не колышет.
Спят любители нард.
В пыль зарывшись, уснули собаки.
За стоп-кадром стоп-кадр,
И последний – бутылка араки.
Выпьем на посошок
И допьем ее всю без остатка.
Жаль, конечно, дружок,
Что разгадана жизни загадка.
Выпадает орлом,
Сколько раз ни подбросишь монету.
Это к тайне о том,
Что пространства и времени нету.
 

ДУШАНБЕ II

* * *

 
Я очутился наконец в том месте,
Где мир кончается.
За домом
Чернеет край земли,
А дальше друг за другом
Стоят рядами горы.
Здесь воздух по утрам так свеж,
Что поневоле впадаешь в детство.
И я живу беспечно как дитя,
Лишь по ночам кричу.
Со мною женщина, которую люблю
На столике альбом и акварель,
Найденная Николой в Эрмитаже.
Изображает светопреставленье.
Так в тысяча пятьсот каком-то там году
Во сне увидел Хиросиму Дюрер.
Прошлым летом
Мальчишки здесь убили человека.
Немногих осудили.
Большинство
По малолетству
Оставлены на воле.
Дети эти
Окрепли за год
И заматерели.
И вот они уверенно шагают.
Все в одинаковых ухмылках,
И лихо шляпы заломив.
Приятель их
Плюет, с балкона свесясь,
По пояс обнажен,
И на груди сверкает медный крестик.
 

* * *

 
Я в город юности приехал.
Здесь всё как прежде.
Откуда ни посмотришь —
Видишь горы.
И кажется, до них рукой подать.
И кажется, шагни за поворот,
И, как тогда, дыханье станет ровным,
И надо лишь ускорить легкий шаг,
И встретить звук, и дать ему пролиться,
И звуком переполнится душа,
И в этот миг само собой родится:
«На холмах Грузии лежит ночная мгла…»
Но эти строки написал не я.
И всё случается иначе.
Бродишь, бродишь —
И вдруг наткнешься на тюрьму
Или на старое кладбище.
И не уйти от неотвязной мысли:
Как случилось,
Что всем, кого я знал на свете,
Я оказался должен.
 

* * *

 
Мы были молоды, и мир
Казался нам таким зеленым,
И пили мы холодный шир,[3]3
  Молоко (тадж.)


[Закрыть]
Его закусывая ноном.[4]4
  Хлеб (тадж.).


[Закрыть]
С тех пор я шир и нон хочу,
И как-то раз без проволочки,
Я сам себе сказал: лечу —
И оказался в той же точке.
Но вышел скверный анекдот:
Всё изменилось в этом мире,
И нон теперь совсем не тот,
Уж я не говорю о шире.
 

* * *

 
В наемной тесной комнатушке
Лежу на жесткой раскладушке,
А за окном громады гор,
И сон некрепок мой и скор.
И третью ночь подряд мне снится
То, что должно со мною сбыться.
Так странно. Но об этом сне
Рассказывать не нужно мне,
Неловко как-то, неуместно,
Вам это знать неинтересно…
Вы б знать хотели не о том.
А то – узнаете потом.
 

* * *

 
Она составлена из множеств…
Событий, обстоятельств, лиц,
Убийц, подвижников, ничтожеств,
Деревьев, трав, зверей и птиц.
Она вмещает этот город,
С которым мы с тобой на ты,
Где сдвинутые к краю горы,
Лежат на блюде, как манты.
Она как солнышко в платанах,
Как с гор бегущая река,
Твердящая нам беспрестанно…
Но мы не помним языка.
А вспомнить, между прочим, просто —
Быть только нужно ей под стать.
Она как небо и как звезды
И как стремление летать.
А горы рыжие, и лето,
И щебет птиц и речь ручья —
Ответ на наше: «Ты ли это?» —
«Не сомневайтесь, это я!»
 

* * *

 
Время ливней и время тоски.
Время линьки. Линяют носки.
Павильоны, лотки, балаганы…
Дождь молотит три ночи без сна,
И в подтеках стена и спина.
Мокро, муторно, тускло, погано.
Всё линяет. Линяет зверье.
На веревке линяет белье.
Как уйти из порочного круга?
Нам с тобою опасно линять.
Полиняв, мы не сможем понять
И узнать не сумеем друг друга.
 

* * *

 
Судьба нам ставит западни,
Силки, капканы и ловушки.
Как грустно, что уходят дни,
И как прожить их друг без дружки?
Я дохожу, томлюсь, брожу
И кисну, словно квас в бидоне.
Но всю тебя в душе держу
И вижу всю как на ладони.
А ночью, лежа на боку,
Вдруг вздрогну, выхватив некстати
На нас похожую строку
Из писем Александра к Нате:
Скажи, мой друг, чего мы ждем,
Ты в Душанбе, а я подале,
«В Москве, обоссанной дождем…» —
Как Пушкин писывал Наталье.
 

* * *

 
Господь так далеко с тобою нас расставил,
Что мы не видим лиц.
И я не знаю,
Смеешься ты иль плачешь,
И мне – заплакать или улыбнуться?
 

* * *

 
А мы с тобою стали яты —
Мы два пловца, мы два гребца.
Настой сосущие из мяты,
Из солнца, меда, чабреца
И мяты, чьи листки измяты.
 

* * *

 
Парит пятый час уже,
Скоро, верно, гром бабахнет.
На четвертом этаже
Одуванчиками пахнет.
Вдруг асфальтовый настил
Стал зеркально-фиолетов.
И прохожих превратил
В дам и карточных валетов.
Лопнул неба потолок.
Рухнул ливень оголтелый.
Все пустились наутек.
Всё мгновенно опустело.
 

 
Ходят смерчи косяком,
Буруны, водовороты…
Через площадь босиком
Ты бежишь в мои ворота.
Я застыну у дверей,
Чтобы слушать в сердце бьющий
Легких ног твоих хорей,
По ступенькам вверх бегущий.
Ну, скорей же! Появись,
Чуть склонив головку набок,
Вся из капелек и брызг,
Одуванчиков и радуг.
 

* * *

 
С деликатностью бомжа
Я живу как на вокзале.
В доме, где с душой душа,
Мы и слова не сказали.
Пятый месяц – ё-моё! —
Окружен я пустотою.
Вижу в зеркале мое
Отраженье испитое.
Вот и стал я странноват,
Тереблю седые патлы.
Одинок, как астронавт,
В космос выпавший из «Шаттла».
 
 
Это я – любимец всех.
Знавший лучшие денечки.
Это я, даривший смех,
Плачу в кухне-одиночке.
Не осталось и следа
От тех дней. Дошел до ручки.
Как же вышло, что сюда
Мы вошли, держась за ручки?
 

1960–1996