Текст книги "Дети сакморов"

Потом, поднявшись и потерев ладони одну об другую, заявил уверенно:

– И так сойдёт!

– Тойфель! – ответила Грета. – Тебе всю жизнь: «так сойдёт»! Жить в провинция – так сойдёт, сидеть безо всякий компаний и не встречаться с гномами на ассамблей – так сойдёт, копать кривой нора и не на том месте – так сойдёт!

Гретхен сердито тряхнула головой и помпон на колпаке задорно подпрыгнул.

– Ты при госте-то не ругайся, – попытался урезонить жену Корнилий. – Поздоровайся хоть, морковка моя сладкая! А то обидится гость… Люди, сама знаешь, народ обидчивый.

Грета подошла вплотную к Сергею и, посмотрев на него оценивающе, произнесла:

– О, челофек! Вы и есть гость Клотильда? Утром о ваш визит писать в «Вестнике Подземелья». Жаль, что такой симпатичный юнош связался с авантюрист Апофиус, но всё равно – отшень приятно видеть вас в наш маленький и уютный страна.

– Гутен таг! – бодро ответил Сергей и, подумав немного, для большего впечатлении шаркнул ногой.

Собственно, кроме этой фразы, из немецких он знал ещё «хенде хох» и «аусвайс битте», но по здравому рассуждению решил, что в данной ситуации они неуместны, потому в разговоре их решил не употреблять.

– Тобрый, тобрый день! – расцвела Гретхен и протянула широкую ладонь, которую Сергей, сообразив что к чему, почтительно тронул пальцами.

– Отшень жаль, что хороший человек пришёл к нам при плохих обстоятельств, – добавила Гретхен. – Желаю вам всячеких счастий в борьбе с этот искривлений! А теперь не медлите, юноша, Клотильда будет ждать вас к столу. Не опаздывать!

И Грета, погрозив на прощанье старательно копавшемуся в норе мужу, отправилась куда-то по своим делам.

И лишь когда ушла она, Сергея озарило.

– Это как же это? – спросил он Корнилия, успевшего уже залезть глубоко в нору. – Как же это она из гномов? Разве у гномов есть женщины? Я в сказках читал…

– Дурак ты! – гулко ответила нора. – Кто же сказкам верит? Как же, по-твоему, гномы без баб живут? Друг друга из глины лепят? Семья, опять-таки… Как же без семьи?

– Так-то оно так, – сказал Сергей.

И задумался.

12.

Ранним утром, ещё часов до семи, Илья Григорьевич Савойский посетил офис финансовой группы «ФинТрастКредит» дабы встретиться с давним деловым партнёром, Мартемьяном Мироновичем Царьковым.

Если бы Илья Григорьевич Савойский был человеком, то вполне можно было бы сказать, что он заскочил повидать старого друга.

Но Илья Григорьевич был людожор, а у людожоров друзей нет. Ни старых, ни новых.

Поэтому скажем просто: подъехал он к давнему деловому партнёру для сугубо делового разговора. И если бы не было настоятельной потребности непременно сегодня встретиться с Мартемьяном Мироновичем, то ни за что бы Илья Григорьевич к нему не приехал.

Разве что за отдельную плату.

Но потребность была.

И потому в шесть часов пятьдесят три минуты утра Илья Григорьевич людожорским бодрым шагом вошёл в офисное здание, кивнул вытянувшемуся в струнку охраннику, поднялся на второй этаж, прошёл через приёмную (в которой, несмотря на ранний час, исправно несла вахту дежурная помощница генерального) и зашёл в кабинет к главному.

Посторонний человек, проскочи он каким-нибудь неведомым способом вместе с Савойским в кабинет генеральному, удивился бы до крайности, завидев в кресле начальника огромную, свирепого виду обезьяну в алом смокинге, украшенном многочисленными, там и сям приделанными в беспорядке золотистыми нашивками.

Богатый смокинг тот эксклюзивным декором имел малиновые, ярко блестящие под офисными лампами шёлковые лацканы с бело-синей оторочкой по краям.

Красные же брюки, явно с трудом натянутые на нижние конечности обезьяны, украшены были алыми, под цвет лацканов, лампасами.

Ах, как поражён бы он был, обнаружив такое чудо!

И не только наряд примата был удивителен!

Будь посторонний посетитель хотя бы отчасти знаком с зоологией и будь он хоть сколько-нибудь наблюдателен, поразило бы его и то, что внешностью обезьяна походила на шимпанзе, при этом массивностью телосложения превосходя гориллу.

И, вероятно, в полный ступор ввергло бы его то, что обезьяна (точней уж, обезьян – коли пола мужеского и вида необыкновенного) разумом и сноровкой нисколько не уступает любому успешному бизнесмену, а именно: ловко управляется с ноутбуком, мобильным телефоном, без всякого напряжения переходит с русского языка на английский и наоборот, и время от времени, наморщив волосатый лоб, глубокомысленно произносит: «повысить надо рентабельность, и ревенью поднять, что бы их всех!..»

Да, совсем забыл сказать: обезьян был говорящий, что чрезвычайно усиливало его сходство с современным эффективным собственником.

А ещё, конечно же, постороннего посетителя удивило бы и это, что обезьян (кто бы он ни был) оказался на рабочем месте генерального ни свет ни заря. То есть задолго до начала рабочего дня.

Но Савойский посторонним не был. Поэтому ничего его не удивило.

Он прекрасно знал, то обезьян – это и есть генеральный директор, Мартемьян Миронович Царьков.

А на рабочем он месте в такую рань потому, что живёт в офисе вот уже много лет, и много лет покидает его пределы крайне редко. Не чаще, чем раз в месяц.

И то только для того, чтобы погуляв вволю в элитном московском притоне для замученных бизнесом деловых людей, снова вернуться в родной офис и засесть там, как в крепости, безвылазно, ещё на несколько ближайших недель.

Благо, что для счастливой жизни генерального всё было в офисе, и всё – под рукой. Точнее, под лапой.

Был в этом здании и растущий в гигантской кадке баобаб, в дупле которого Мартемьян Миронович любил отсыпаться после сытного обеда. И бассейн, обсаженный по периметру лианами. И наполненная тропическими растениями оранжерея, где под стеклянными сводами летали, отчаянно переругиваясь, большие разноцветные попугаи.

Хорошо было генеральному в офисе, спокойно.

Потому и нетрудно было застать Мартемьяна Мироновича на рабочем месте. Тому, кого пропустила бы охрана к этому самому рабочему месту.

Савойский был – свой. Его пропустили беспрепятственно.

– Здравствуй, Мартемьянушка! – елейным голосом затянул Илья, присаживаясь в обтянутое серой телячьей кожей кресло для почётных гостей.

– Как поживаешь? Работка-то движется? Бумажки подписываются?

Обезьян ответил дружеским рыком. И протянул лапу, которую Савойский пожал одновременно и крепко, и как-то по-особому деликатно, точно отмеренным нажатием продемонстрировав и открытость отношений, и должную почтительность.

– А я к тебе по делу… Срочному!

Обезьян нахмурился.

Дела Савойского были ему хорошо известны. Если они стали срочными – жди беды.

– Тебе большая честь была оказана, – как бы, между прочим, прорычал Царьков. – Сама повелительница посетила твою контору.

Савойский с готовностью закивал в ответ. И особые, людожорские искорки запрыгали в хищных его глазках.

– Сама, да! – подтвердил он. – Самолично пожаловала, почтила визитом.

И тут же не удержался от того, чтобы не похвастаться. Как бы невзначай.

– К тебе-то, насколько мне известно, ни разу не заходила? А ко мне вот…

Обезьян грозно оскалился и Савойский тут же осёкся.

– Говори, с чем пожаловал, – тоном грозным и требовательным произнёс Царьков. – Недосуг мне похвальбу твою выслушивать. В половине восьмого трапезничать буду, а работы ещё много несделанной. Не уложусь я с тобой в график…

Савойский привстал и, наклонившись вперёд, погладил краешек стола.

– Людишки нужны, – пропел он.

Обезьян заурчал. Придвинул калькулятор. Пощёлкал клавишами.

– Сколько? – уточнил он.

– Человечков двадцать в ближайшую неделю, – голосом спокойным и безмятежным произнёс Савойский.

Царьков завизжал пронзительно и подпрыгнул в кресле.

Скрипнула дверь, и обеспокоенная помощница заглянула в кабинет.

– Звали, Мартемьян?.. – начала было она.

Но начальник, сорвавшись на визгливый мат, тут же прогнал её прочь.

– Чего занервничал, Мартемьянушка? – ласково спросил Савойский. – Или нет у тебя столько людишек?

– Ты спятил, проглот! – заорал Царьков, обеими лапами ударив по столу с такой силой, что бронзовая декоративная чернильница с жалобным звоном слетела на пол.

– Куда?! – брызнул слюной Царьков. – Куда тебе столько? Ты под статью меня подвести хочешь? И так менты нос норовят сунуть… Среди них, между прочим, тоже люди иногда попадаются! Не все Клоадру служат, ты это учти!

Выждав минуты три и дав обезьяну вволю побушевать, Савойский с мягкой улыбкой пояснил:

– Людишки не мне нужны. Я свои потребности сам удовлетворяю, твои фонды не трогаю. За полицейских же не беспокойся, против госпожи они – пыль! Если пара людишек там и найдётся, то стражи сами их на кусочки порвут. На мелкие кусочки!

И Савойский, захихикав, затрясся и задёргался, будто в неожиданном истеричном припадке.

– Но ведь двадцать трупов за неделю! – и обезьян задрал лапы к потолку. – Двадцать пропавших! И по любому из них может поступить заявление!..

Савойский, поморщившись, отмахнулся.

– Мы ведь патриоты России, Мартемьян, – сказал он.

Царьков кивнул в ответ и погладил лацкан.

– В нашей любимой стране тысячи несчастных без следа пропадают, – продолжил Савойский. – Десятки тысяч. Сотни! За то мы страну и любим… В такой стране планы выполнять легко и приятно. Двадцаточка в неделю – много ли? Зато потом!..

И он блаженно зажмурился.

Зрачки обезьяньих глаз задрожали, запрыгали беспокойно.

– Это просьба повелительницы? – шёпотом спросил он.

– Приказ! – отрезал Савойский. – Я пятнадцать трупов предоставлю, ты – двадцать. Извини за повышенный план, но у тебя список должников побольше. А мои ребята в прошлом месяца сверх плана ещё пятнадцать люмпенов из расселённых коммуналок собрали. Так что на этот раз твоя очередь норму перевыполнять.

Обезьян задумался на минуту.

Приказ повелительницы изрядно его озадачил.

Конечно, двадцать – не такое уж большое количество. Были времена, когда и больший урожай собирали. Но сроки!

Когда такое количество людей пропадает в короткий срок, исчезает без следа – без шума не обойтись. Непременно что-нибудь где-нибудь всплывёт, и тогда…

– Ни о чём не беспокойся! – твёрдо и веско произнёс Савойский. – Под защитой госпожи мы в безопасности.

– Нет, но зачем столько? – упорствовал Царьков. – Мне-то можно объяснить?

– Можно, – огласился Савойский.

Он встал, подошёл к двери кабинета и проверил, плотно ли закрыта она. Не удовлетворившись поверхностным осмотром, дважды с силой потянул на себя дверную ручку.

Потом прошёлся вдоль окон, поправляя задёрнутые шторы.

Прошёлся вдоль стены.

– Кабинетов смежных нет? – уточнил он.

Обезьян заверещал радостно.

– Здесь мои апартаменты! – завопил он и запрыгал в кресле. – Всё, что за стеной – моё. И сверху – моё! И снизу – моё! И всё, что в округе – моё! Весь район Москвы мной куплен! Здесь нет чужих, здесь все – моя собственность! Моя! Моя!

Прыгнув на стол, сдёрнул на мгновение брюки, показав красный зад опешившему Савойскому.

– Всё моё! Всё!

Потом успокоился и с важным видом, как ни в чём ни бывало, усёлся за стол.

Кивнул гостю.

– Не изображай из себя спецагента, Илья. Мы не людишки, чтобы в секретность играть. Нам бояться некого! И стесняться некого! Совесть этой планеты – мы! Мы – её мораль и закон!

И, вытянув губ трубочкой, смачно плюнул в стену.

– Пока ещё нет, – возразил Илья Григорьевич. – И кроме людей ещё существа имеются, которым выгодно было бы избавиться от нас. А дело тут такое…

Оглянувшись, присел за стол, придвинув кресло ближе к Царькову.

– Такое дело, что и радостно на сердце, и тревожно, – зашептал Савойский. – Голос садится от волнения, прости… Сакморы, покровители наши, такое надумали!.. Повелительница подтвердила самолично! Лично! Сама!

– Что? – хриплым шёпотом спросил Царьков.

– Реактор, – едва слышно произнёс Савойский. – Они разгонят его на полную мощность. Им нужно топливо, много топлива. И в течение недели они разгонят его на полную мощность! Понимаешь, Мартемьянушка?

И он засмеялся истерично, прикрыв ладонями перекосившееся от волнения лицо.

– Они скроют Землю! Полностью скроют Землю! Она пропадёт без следа! Исчезнет, как те людишки, что мы поставляем на растопку. Сакморы укроют нас! Навеки! Наве-е-ки-и!

И он захлюпал, сорвавшись в рыдание.

– Чего разнюнился? – с брезгливой улыбкой осведомился Мартемьян. – Скис, спёкся? Сердечко человеческое всё ещё бьётся?

Царьков подался вперёд и, хищно оскалив клыкастую пасть, добавил резко, будто ударом вбивая гробовой гвозь:

– Че-ло-вечек!

– Нет! – испуганно завопил Савойский.

И, привскочив, замахал руками.

– Нет уж, ты не смеешь! Ты не имеешь права так говорить! Нет у тебя такого права!

И зачастил сбивчиво, выплёвывая слова:

– Разве я не приближен к госпоже? Разве не отмечен милостью её? Разве не приносил в дар сотни трупов от чистого сердца? За один раз, бывало, до сорока тел передавал, так что целую неделю вывозили их из моего офиса. А ведь у сердца, у сердца держал! Так что же теперь, и доверия мне нет?

– Сядь, – тихо сказал Мартемьян.

И, вытянув волосатую лапу, когтистым пальцем показал на стул.

– Хоть ты людожор и заслуженный, и поручения самой госпожи передаёшь, но сейчас, в этот час – ты у меня в гостях. В моём офисе!

Савойский покорно опустился на стул.

– Я понимаю тебя, Илья, – продолжал Мартемьян, кривя губы в издевательской обезьяньей усмешке. – Ты боишься, Илюша. Та маленькая, ничтожно маленькая человеческая часть, что ещё в тебе осталась, сопротивляется нашему большому, великому делу. Она боится, она трясётся, Илюшенька. Она сжалась в испуганный комочек и бьётся о поганые твои рёбра как испуганный воробышек. Но ей не выбраться, Илья? Правда?

Савойский не ответил.

Он сидел с потерянным видом, время от времени потирая кончиками пальцев уголки подрагивающих губ.

– Правда? – повторил вопрос Мартемьян.

– Правда, – выждав пару мгновений, подтвердил Савойский.

– И воробышек сдохнет внутри тебя! – наставительно заметил Мартемьян. – Сдохнет, никуда не денется. Потому что другого пути нет.

Царьков, придвинув к себе чистый лист бумаги, обмакнул коготь в чернильницу и тщательно, медленно вывел крест посередине листа.

– Во-от, – потянул Царьков.

И, вытерев коготь шерстяной тряпицей, извлечённой из резного деревянного пенала, что стоял на правой стороне стола, показал лист гостю.

– Вот что теперь мы имеем, Илья. Крест окончательный и бесповоротный. Но мы ведь креста не боимся, Илья?

Савойский отрицательно замотал головой.

– Мы уже ничего не боимся, – и Царьков положил лист в папку, обтянутую красной, жирно отблёскивающей кожей.

– Нам уже поздно бояться, Илья. Я тебя понимаю. И страхи твои понимаю, друг мой. Когда сакморы запустят реактор, мы исчезнем прежде всего для Него. Для Его мира! Мы исчезнем для всех. Люди других миров будут видеть нашу звезду, а рядом с ней будут видеть нашу планету – безлюдной. Нас они уже никогда не увидят. И прежде всего нас не увидит – Он. О да, это хорошо! Правда хорошо, Илья! Мы и сейчас наслаждаемся безопасностью и свободой, но что будет потом… Что будет потом, в тени? В Великой Тени?

Савойский молчал, низко опустив голову, и глядел куда-то под стол, словно там надеялся разглядеть ответ.

– Скажу, что будет, – сам себе ответил Царьков. – Мы окажемся в их власти. Мы окажемся полностью во власти сакморов. Без малейшего прикрытия с Его стороны. А ведь сейчас, пусть ненамного, пусть на одну тысячную – Он нас прикрывает. Даже нас, Илья, даже нас! Он держит клеточки нашего тела соединёнными, он держит наши мысли нераспавшимися. Он даёт темноте растворить нас. Даже нас, Илья, даже нас, гнуснейших из сотворённых. Мы прошли через эмансипацию, Илья, мы лишили Его отцовства, мы перестали быть Его детьми, мы стали детьми сакморов, и они приняли нас и облекли в красное и алое. Но Он так и не отказался от нас! Сакморы скроют нас, своих детей, от прежнего отцы. Так они сказали нам. Мы поверили, мы согласились… А что нам оставалось делать? Мы же не только дети, мы ещё и слуги наших новых отцов и матерей. А теперь мы боимся остаться с ними наедине, потому что не знаем, что именно они делают со своими детьми в тёмной комнате.

Царьков глумливо усмехнулся.

– Быть может, просто отрывают ручки и ножки? Или вытягивают кишки из брюха? Быть может, им захочется править планетой напрямую, без наших гнусных рож и убогого посредничества? Быть может, в темноте их сила возрастёт настолько, что и посредники им будут не нужны? Быть может, в темноте мы изведём себя сами, а они лишь подберут наши трупы – и сунут в свой замечательный реактор, разогнав его до галактической мощи? Кто знает, Илья, кто знает…

«Провокатор» подумал Савойский.

И от этой мысли осмелел и приободрился.

Провокатор всегда трус, Савойскому ли об этом не знать!

Только на самых вершинах чистой, незамутнённой ни малейшими соображениями приличия трусости осваивается искусство провокации.

С провокатором можно не церемониться.

И Савойский с вновь обретённой самоуверенностью так резко ударил кулаком по столу, что раздухарившийся было обезьян сжался и вздрогнул.

– Заткнись, Мартемьян! Заткнись с разговорчиками этими! Ты мне ничего не говорил, я ничего не слышал. И уж точно ничего не понял! Трупы по плану, о подключении я тебя предупредил, об остальном – разговора не было. Понятно?

И, поднявшись, решительным шагом подошёл к двери.

И услышал за спиной тихий, насмешливый обезьяний говор:

– А ты обидчив, Илья. Хр-р! И нервы не в порядке… у-к-к. И слова тебе не скажи. И жаль, Илья Григорьевич, что не захотел ты эволюционировать. Сменил бы оболочку как я – так и на жизнь бы смотрел веселей. И воробушек не бился… своего я сожрал…

– Мне моя оболочка нравится! – отрезал Илья. – Я к ней привык!

И вышел из кабинета.

Царьков выждал с минуту и, набрав короткий номер на настольном телефоне, коротко рыкнул в трубку.

Секретарь влетела в кабинет секунды через три.

– Сколько я тебя дрессировать буду? – пробубнил Царьков.

Но без обычного злобного нажима, так что секретарь, с трудом подавив облегчённый вздох, поняла – пока разноса не будет.

– Сказано было – в секунду забегать, значит в секунду. А не в три! Меня за три секунды в случае чего и удавить могут.

Обезьян покрутил головой и потянул воротник рубашки.

Потом протянул секретарю красную, неутомимо блестевшую под офисными лампами папку.

– Передашь Кириллу, немедленно!

Секретарь кивнула в ответ.

– Я не сказал, что это надо сделать быстро? – уточнил обезьян.

Секретарь замотала головой в ответ.

– Тогда говорю,.. – вкрадчиво начал фразу обезьян.

И оборвал её в дикий рык:

– Бы-ы-ыстро!!

И с видом полнейшего довольства откинулся в кресле, взглядом провожая мелькнувший в дверной проёме тугой секретарский зад.

13.

Клотильда и впрямь ждала его к столу, заботливо отгоняя сиреневым, с узорчатой вышивкой, платком многочисленных мух, которые в этой сказочной стране были так же назойливы и вечно голодны как и их сородичи в нашей неволшебной стране.

Правда, мухи страны гномов и фей были заметно крупнее несказочных, все как одна – с упитанным золотистым тельцем в игривую малахитово-зелёную полоску, с золотистыми лапками и крылышками из радужной слюды, но при внешнем великолепии характер имели несносный, жужжали непрестанно и липли к сладкому вполне по-мушиному, так что ни с какими иными насекомыми спутать их было решительно невозможно.

Впрочем, этих волшебных мух можно было понять.

Завтрак в чудесной стране был ничуть не хуже ужина.

Стол заставлен был подносами с пирогами, пирожками и кулебяками, источавшими густой рыбный, мясной, капустный и тыквенный, гусиный и утиный и ещё Бог знает какой изобильный дух, смешанный с запахами пряностей, огородных сильных трав и налитых румяными соками садовых фруктов.

Меж пироговых горок стояли вазочки с вареньями всех возможных сортов (Сергей, признаться, удивлён был тому, как много сумела Клотильда выставить этих самых варений на не такой уж большой круглый стол).

Были варенья красные (из черешни, вишни и тёмной сливы), рубиново-розовое варенье из алычи, бледно-жёлтое из айвы, оранжево-жёлтое из абрикосов и похожего цвета, но чуть потемнее – из персиков, просто жёлтое варенье из сливы светлой, бело-розовое из лепестков роз, коричневатое с сахарным отблеском – из крыжовника, красно-чёрное из смородины и просто чёрное – из плодов черёмухи.

И было ещё много всего вкусного и многоцветного, слившегося в слегка помутневшем взоре Сергея в единый умопомрачительный узор.

Сергей, хоть и начал уже усваивать привычки почётного гостя и уверенным уже движением подставил руки под полетевший с услужливостью тазик для умывания, за стол тем не менее не спешил, ожидаю приглашения.

– Садись уж, – буркнул ему Апофиус, давно уже занявший место за столом и успевший заполнить чашку до краев заваркой из маленького фаянсового чайничка китайского фарфора и кипятком из большого, толстого самовара, пыхавшего дымом и паром и висевшего в воздухе аккурат над серединой стола.

Сергей скромно присел на отодвинувшийся стул, который тут же придвинул его к столу.

– Доброго утра, – прохрипел Сергей.

И, откашлявшись, добавил:

– Всем.

Крупная муха прямо перед его носом попыталась было спикировать на покатый край курника, но отлетела в сторону от взмаха Клотильды.

– С добрый, добрым, – подхватила Клотильда. – Как спал-то, Серёжа? Хрипишь, слышу. Не простыл часом?

– Хорошо спал, великолепно, – успокоил хозяйку Сергей прочистившимся уже голосом. – На свежем воздухе, да на таком сладком и чистом! Никогда так не спал хорошо, разве только в детстве в деревне… гостил когда…

И он, почему-то смутившись, приподнял и поднёс расписную чашку под подлетевший к нему самовар.

– Не бойсь, не обдаст, – успокоил его Апофиус, заметив, что Сергей боязливо зажмуривается, глядя на льющийся в чашку кипяток. – Он у нас самовар учёный, опытный, старой школы. Были времена, когда и по два десятка гостей за раз потчевал, и никогда никому неприятностей не делал. Он ведь и сам к ручью летает, и водой наполняется. А угли в нём вечные, помещены туда колдовством мастера-кузнеца, который самовар тот сто лет назад и изготовил. Не прогорают угли, вечные они…

Сергей кивнул в ответ, показывая этим жестом, что всё прекрасно понял (хотя понял, признаться, мало что, можно сказать – всего ничего) и с готовность поднёс чашку к заварочному чайнику.

Тот, удивлённо завертев носиком, отполз в сторону и мелко затрясся то ли в волнении, то ли в испуге, дробно загремев при этом крышечкой.

– Ой, боится! – воскликнула Клотильда и захохотала, уперев руки в бока. – Боится, маленький! Он же новый совсем, всего-то лет десять как у русалки на скатерть с узорами выменяла. А узоры на ней были – как живые! А чайничек-то человека впервые видит, испугался. Ну-ка, иди сюда, маленький.

И она, прижав чайник к груди, стала гладить его как котёнка.

Успокоив, подлила Сергею заварки и вернула чайник на законное его место, разве только отставив чуть дальше от человека, чтобы маленький не боялся не разбрызгивал тёмные капли по столу.

– Вы уж простите, – и Клотильда посмотрела на Сергея виновато. – К вам, людям то есть, в наших краях по-разному относятся. Кто по-доброму, с любовью – вот как мы с Апофиусом…

Апофиус кивнул в подтверждение слов Клотильды, но сидел, как Сергей успел заметить, с видом сумрачным, почти грозовым.

– …кто равнодушно, – продолжала Клотильда. – А кто и с опаской. Люди ведь разные бывают.

– Ещё какие разные! – с готовностью подтвердил Сергей, разламывая жирную кулебяку.

– И видим мы от них разное, – сказала Клотильда. – Но ты добрый, Серёжа. Твой свет сразу видно. А чайничек – он маленький, глупый. Он всех людей боится.

– Русалку ту взрывом браконьеры оглушили, – пояснил Апофиус. – Чуть не всплыла кверху брюхом… животом то есть. И чайник потрепало. Чудом спаслись.

Сергей от удивления на секунду перестал жевать.

– Бра-ко,..– пробубнил он.

– Они самые, – подтвердила Клотильда. – Русалки как-то праздник устроили, но не в наших краях, а в людском заповеднике. Новые места им посмотреть захотелось. Даром что заповедник – рыбу всё равно глушат. Наши защитные заклятия на людской земле плохо действуют, от меча ещё ка-то помогут, а от взрыва или там пух-пух…

– Огнестрела, – догадался Сергей.

– От него, – подтвердила Клотильда. – От него не помогут. Мы вообще-то духи мирные. Лечить можем, Апофиус вот оживлять умеет, в небесных сферах научился. А по военной части – мы не очень.

– Так что пришлось водяных по тревоге поднимать, – закончил рассказ о русалкиных злоключениях Апофиус. – С трудом, но вытащили в наши воды. А то всплыли бы дуры – вот шуму-то у людей было! И жалко русалок-то, и страну нашу раскрывать нельзя. Мало у нас земли осталось в этом мире, скоро и бечь будет некуда…

Клотильда, выслушав речи Апофиуса, погрустнела, посерела лицом и присела за стол, горестно склонив голову.

Чайник, подбежав к ней, стал урчать, выпуская облачка пара и тереться об локоть.

– Ты, парень, на пироги-то налегай, – заторопил Сергея беспокойный дух. – С завтраком тянуть нельзя, после него сразу к фее Адигельде за советом пойдём.

– К фее? – не уставал удивляться Сергей.

– Самой настоящей, – подтвердил Апофиус. – Она и волшебством владеет, и ясновидением. Пророчествовать только не может, страшное это дело – пророчества. Бед из-за них много, запретили их у нас. Да я бы и побоялся у неё про будущее спрашивать, больно темно оно. Но вот хрусталик волшебный у неё есть. В нём видно кое-что из настоящего и прошлого, то видно, что и нам с Клотильдой не увидеть. Клотильдушка – добрая колдунья, а колдуньи – деревенский народ, к дому привязаны. Она в своих волшебных омутах видит лишь то, что в окрестностях творится, а в страшные места ей и заглядывать страшно.

– Ну их к лешему, эти страшные места! – воскликнула Клотильда и махнула рукой, так что чайничек отскочил было в строну, но, убедившись, что хозяйка вовсе не злится и не его отгоняет, снова подобрался поближе и заурчал, повиливая ручкой.

– Потому нам фея нужна, – резюмировал Апофиус. – Феи и для нашей волшебной страны – существа потусторонние. Они и запретные места могут разглядеть. И в зависимости от того, что она нам расскажет и покажет…

Апофиус выдержал паузу и вздохнул.

– …мы и решим: доброе у нас сегодня утро или не очень.

Сергей послушно налёг на пироги, благо, что были они нетяжелы и была от них лишь сытость без всякого лишнего бремени для желудка.

От окончания завтрака прошло минут пятнадцать.

Признаться, время пролетело до обидного быстро и Сергей предпочёл бы ещё пару раз по столько полежать да подремать по возможности на мягком ложе из одуванчиков, но упрямый Апофиус был непреклонен.

Собирайся, дескать, да пойдём!

Показалось Апофиусу, будто небо на самом горизонте (на границе мира людей) потемнело на миг и покрылось извивающимися, чёрными, змеиными полосами.

И хоть длилось это мгновение, а то и того меньше, но Апофиус твёрдо решил, что это не видение и не морок от обильной трапезы (хоть добрая старушка Клотильда именно в последнем и пыталась его уверить), а самое что ни есть знамение, и пора, стало быть, спешить.

А не разлёживать тут и дрыхнуть безмятежно!

Пришлось уж послушаться древнего духа и с кряхтением подняться.

Серебристое ведёрко тут же услужливо поманило Сергея в кусты.

– Быстро только! – предупредил Апофиус, поправляя постоянно сползающую от пота кепку.

«И что ты всё человека гоняешь?» зашептала Клотильда. «Пусть отдохнёт, поспит после завтрака. Эвон, посмотри – ожил, поправляться стал! На речку бы пока сходили, а уж после обеда… Куда бежишь? Что ты там в небе увидел? Может, гроза собирается…»

– Собирается, – согласился Апофиус. – Ты даже не представляешь, Клотильда, какая гроза собирается. Чую, накликали люди беду, да такую, что всему живому, обыденному и волшебному, не поздоровится. Так что вскорости всех в один мясной ком покромсают! Кто-то пришёл сюда, Клотильда, кто-то очень нехороший пробрался – могильным холодком так и тянет…

– Господь с тобой! – воскликнула Клотильда и зажала уши.

– Надеюсь, – сурово пробурчал Апофиус.

Отошёл в сторону. Снял кепку и провёл ладонью по лысине, усеянной мелкими тёмными пятнами, взъерошив жидкий венчик бледных седых волос.

– Прости, Клотильдушка, в смятении тебя оставляю. Нехорошо из гостей вот так уходить, но по-другому не получилось. В такое время пришли, сама пойми…

– Назад-то когда вернётесь? – утираю концом передника слезу, спросила Клотильда.

В расстройстве машинально взмахивала она левой рукой, направляя посуду на утреннее омовение, но забывала сопроводить жест нужным заклинанием, отчего подносы, чашки, вазы и вазочки вместо полёта к раковине лишь носились бестолково над столом, периодически сталкиваясь друг с другом и обиженно позвякивая, и вовсе не стремились на встречу с массивным и круглобоким серебристым умывальником, что метался беспокойно в дальнем конце поляны, не в силах разобрать, что же там такое неладное происходит с хозяйкой.

– Сегодня – нет, – решительно ответствовал Апофиус. – Ты уж не жди. Как поговорим с феей, так сразу в мир людей пойдём. А уж вернёмся оттуда или нет…

«Чего это я?» испуганно спросил сам себя Апофиус.

Клотильда всхлипнула.

– Вернёмся, вернёмся! – поспешно успокоил её дух. – Дня через три и вернёмся! Не позже!

Клотильда, остановив механические взмахи левой, прощально махнула правой рукой.

Вконец запутавшаяся в хозяйкиных жестах посуда с жалобным звоном посыпалась на стол.

– Вернёмся! – уверенно выкрикнул Апофиус, будто отдавал команду самому себе, да и Сергею в придачу.

Клотильда кивнула в ответ и пошла прочь неровной, спотыкающейся походкой, будто на ощупь выбредая к видневшемуся вдали белостенному домику.

«Совсем расстроилась» догадался Апофиус.

И, набросив кепку на лысину, крикнул Сергею сурово:

– Поторапливайся, парень, туалеты туалетить! К фее пойдём, разговоры будем разговаривать! Дела делать пора, пути распутывать, мир умиротворять… Тьфу ты, заболтался! Да собирайся уже!

В гости к фее шли они вдоль реки.

Не то, чтобы это был самый короткий путь. Короче было бы пройти по полевой тропинке напрямик, к самой опушке леса.

Но Апофиус, то ли к месту, а то ли к не к месту (с учётом того, что и впрямь надо было спешить) припомнил слова Клотильды о том, что неплохо было бы на речку сходить – и затосковал душой о тихой речной воде, о сырой прохладе и песенном камышином шуме.

Да и гостю хотелось речные берега показать… Если уж не довелось искупаться (и не известно, доведётся ли теперь хоть когда-нибудь), так хоть так – полюбоваться на блики воды и тени рыб на песчаном дне.

– А хорошие места у вас, – заметил Сергей, на ходу срывая листок клевера.

– Волшебные, – пробубнил в ответ Апофиус с прежней своей насупленностью.