Текст книги "Узнай Москву. Исторические портреты московских достопримечательностей"

Юрий Соколов дорожил дружбой с Аркадием Райкиным, который в одном из своих самых популярных монологов «Дефицит» про него же и рассказывал.

После прихода к власти в 1982 году Ю.В. Андропова была объявлена кампания по борьбе с коррупцией и хищениями. В 1983 году Соколова арестовали прямо в кабинете и в наручниках провели через торговый зал. Лучшего пиара кампании против коррупционеров, якобы и создававших дефицит, трудно было придумать. К вечеру следующего дня московское «очередное» радио уже вовсю болтало об аресте елисеевского директора. Обвинялся Соколов во взяточничестве. Поначалу никаких показаний он не давал. Но затем стал сотрудничать со следствием, надеясь на смягчение наказания. Суд состоялся в 1984 году. Но когда судья огласил приговор – высшая мера наказания с конфискацией имущества, – Соколов был поражен. Его не спасли даже боевые награды, он был участником Великой Отечественной войны с 1941 года. Вскоре приговор был приведен в исполнение. Но продуктов от этого больше не стало.

А вот бывшие сослуживцы Соколова с теплотой вспоминают по телевизору о своем директоре. Исключительно хозяйственный был человек, прекрасный организатор, говорят они, первый приходил в магазин, открывал его, и он же закрывал. А то, что «брал», так это везде так было. И ведь не себе оставлял, а все наверх передавал. Но кому шли «взятки» там, наверху, советские люди так и не узнали. Пройдет всего лет десять, и за такие дела вместо расстрела будут раздавать ордена.

В этом доме еще задолго до Соколова любили бывать многие представители российской интеллигенции, ученые, артисты, писатели. В 1901 году здесь располагался Литературно-художественный кружок. Собирались в особняке и члены Русского охотничьего клуба, и московские купцы (некоторое время в здании был Московский коммерческий суд), а еще дом сдавался под Инженерное училище и Первую женскую гимназию. В 1900-х годах в жилой части здания жил театральный режиссер Юрий Озаровский. У него часто бывал упоминавшийся уже писатель Алексей Толстой. Вместе с режиссером он обсуждал будущую постановку в театре Корша пьесы «Горький цвет».

С 1935 года в одной из квартир дома жил писатель Николай Островский, автор знаменитого в советское время романа «Как закалялась сталь». Известно, что в последние годы жизни писатель был тяжко болен, парализован, но продолжал писать. К этому времени относится создание Островским романа «Рожденные бурей». Писатель умер 32 лет от роду в 1936 году, что не помешало более чем через три десятка лет наградить его премией Ленинского комсомола. В 1940 году в его квартире создается мемориальный музей.

В последние годы дом этот вновь стал привлекать внимание любителей всякого рода мистики, которой так увлекалась Зинаида Волконская. В наше затейливое время вновь востребованной оказалась история о якобы водившихся здесь полтора века назад привидениях. Жила в этом доме некая старая графиня (почти что Пиковая дама), державшая в страхе своих слуг, которых нещадно пороли на любую провинность. Старуха была слаба памятью и постоянно забывала, куда прятала свои бриллианты, как когда-то Екатерина Козицкая. В пропаже она обвиняла дворню. Одна из строго наказанных за мнимый проступок служанок задумала проучить барыню и, обрядившись в белые одежды, ночью прогулялась по дому, сильно напугав все его население. Одного раза было достаточно, чтобы заставить графиню покинуть особняк со всем своим имуществом. Только вот местонахождение тайника она никак не могла вспомнить, и потому после ее отъезда привидения стали появляться в доме чуть ли не каждую ночь – ими оказались какие-то темные личности, искавшие несметные богатства. Сокровищ они не нашли, зато их самих сцапала полиция. А здание затем выставили на продажу, причем за весьма умеренную цену – кому же нужен «дом с привидениями»? Впрочем, таких историй Москва за свою многолетнюю историю знает немало…

4. Московский университет: Латинский квартал на Моховой улице

Тернистый путь российского образования – «Не хочу учиться, а хочу жениться» – По указу императрицы Елизаветы Петровны – Ломоносовский проспект и улица Шувалова – «Что может собственных Платонов…» – Первый меценат России – Открытие университета: почему же все-таки в Москве? – «Гипербола съедает сто пудов сена» – Университет в 1812 году – Жилярди восстанавливает Казакова – Повседневная жизнь студентов – «Мопса старая вступила с обезьяной в старый спор» – Дипломы на продажу – Тютчев, Герцен и Лермонтов – Маловская история – Университет расширяется – «Университетских терпеть не могу!» – После 1917 года: под обстрелом большевиков – Многострадальный храм Св. Татианы – Студенческий театр – Татьянин день: «Вся наша братия пьяна» – Библиотека МГУ и ее сокровища

Александр Пушкин, сочиняя «Путешествие из Москвы в Петербург», в 1833–1834 годах отмечал: «Просвещение любит город, где Шувалов основал университет по предначертанию Ломоносова». А вот сам поэт «наших университетов не любил», во всяком случае, так утверждал его друг Павел Нащокин. Не слишком ли поверхностное мнение? По-видимому, нет. Не раз в разговорах с друзьями и в письмах Пушкин высказывался на эту тему. «Это была бы победа над университетом, то есть над предрассудками и вандализмом», – пригвождает Пушкин университетские порядки в письме к П.А. Плетневу 26 марта 1831 года.

Молодой князь Павел Вяземский, сын Петра Андреевича Вяземского, близкого друга поэта, испрашивал у Пушкина совета – поступать ли ему в университет? Поэт его отговаривал, убеждая в том, что в университете он ничему научиться не сможет. Тогда Вяземский, согласившись с Пушкиным, сказал, что поступает в университет исключительно «для изучения людей».

Пушкин расхохотался: «В университете людей не изучишь, да едва ли их можно изучить в течение всей жизни. Все, что вы можете приобрести в университете, – это то, что вы свыкнетесь жить с людьми, и это много. Если вы так смотрите на вещи, то поступайте в университет, но едва ли вы в том не раскаетесь…»

А ведь Пушкин, пожалуй, последний наш писатель, не отучившийся в университете. Все крупнейшие российские литераторы если уж не прошли полный курс высшего образования, то по крайней мере пару лет отсидели в университетских аудиториях – Лермонтов, Гончаров, Тургенев, Некрасов, Фет, Тютчев, Лев Толстой (недоучился в Казани – раскаялся), Гоголь (не учился, но преподавал в Петербурге), Чехов и другие… Достоевский хотел учиться в Московском университете, но был отправлен в петербургское инженерное училище. И все же отсутствие у Пушкина университетского образования ему не помешало, но не только по причине поступления в Лицей. Как пишет Филипп Вигель, в ту эпоху «во всей России был один только университет, Московский, и не вошло еще во всеобщий обычай посылать молодых дворян доканчивать в нем учение. Несмотря на скудость тогдашних средств, родители предпочитали домашнее воспитание, тем более что при вступлении в службу от сыновей их не требовалось большой учености». Знать же посылала своих отпрысков учиться на тлетворный Запад («Заграница нам поможет!»), например в Страсбургский университет, вернувшись откуда юные российские дворяне порою с трудом говорили по-русски, и многим даже приходилось нанимать учителя русского языка. Целые поколения российской элиты воспитывались за границей, да взять хотя бы братьев Голицыных, Дмитрия и Бориса, сыновей «Пиковой дамы» Натальи Голицыной. Дмитрий Владимирович Голицын, московский генерал-губернатор в 1820–1844 годах, так до конца дней своих и говорил с французским акцентом.

Но с реформами Александра I эта самая «большая ученость» потребовалась не только от Голицыных, а всё Михаил Сперанский – злой гений российского дворянства. «Государь и без того уже не слишком благоволил к своим русским подданным; Сперанский воспользовался тем, чтобы их представить ему как народ упрямый, ленивый, неблагодарный, не чувствующий цены мудрых о нем попечений, народ, коему не иначе как насильно можно творить добро. Вместе с тем увеличил он в глазах его число праздношатающихся молодых дворян-чиновников. Сего было более чем достаточно, чтобы склонить царя на принятие такой меры, которая, по уверениям Сперанского, в будущем обещала большую пользу гражданской службе, а в настоящем сокрушала все надежды на повышение целого, почти без изъятия, бесчисленного сословия нашего», – писал Вигель.

Так что же все-таки плохого сделал Сперанский? В 1802–1804 годах он подбил царя на страшное дело… учредить в Российской империи еще четыре университета – Дерптский, Виленский, Харьковский и Казанский! Вот горе-то! «Что распространяться о содержании указа, многие лета многими тысячами проклинаемого? Скажем о нем несколько слов. Для получения чинов статского советника и коллежского асессора обязаны были чиновники представлять университетский аттестат об экзамене в науках, в числе коих были некоторые, о коих они прежде и не слыхивали, кои по роду службы их были им вовсе бесполезны, как, например, химия для дипломата и тригонометрия для судьи, и которые тогдашние профессора сами плохо знали. Нелепость этого указа ослабляла в общем мнении всю жестокую его несправедливость». В общем, как всегда у нас, горе от ума.

С трудом приживалось в России высшее образование. Спасибо царевне Софье (регентше в 1682–1689 годах при младших братьях Петре и Иване), учредившей в 1687 году Славяно-греко-латинскую академию (устав ее составил Симеон Полоцкий). Это и было первое высшее учебное заведение России, находившееся в совместном церковно-государственном управлении, что роднило его с многими европейскими университетами. Разместилась академия в Заиконоспасском монастыре, расположенном вдоль Китайгородской стены, и просуществовала до 1814 года, но ее небольшие масштабы и церковный уклон вряд ли могли восполнить дефицит высокоинтеллектуальных кадров для государственной службы. Нехватку отечественных специалистов восполняли за рубежом, принимая на русскую службу и военных, и врачей, и ученых, что привело к большому засилью иностранцев и при дворе, и во многих областях жизни.

В 1701 году Петр I, желая усадить российских Митрофанушек за парту, открывает в Москве Навигацкую школу, куда принимали «детей дворянских, дьячих, подьячих, из домов дворянских и других чинов» от 11 до 23 лет. Детей там учат чтению и письму, арифметике, геометрии и тригонометрии, а в старших классах – языкам и математике, морскому делу, инженерным и артиллерийским наукам. Но что такое одна школа для такой огромной страны? И в 1724 году царь открывает в столице Академию наук, а при ней гимназию и университет. Первых слушателей университета не набралось и десяти человек, а обучали их вдвое больше профессоров, выписанных из Европы. Но российское дворянство как-то вяло отреагировало на эту затею императора, посчитав ее очередным экспериментом, который вот-вот закончится. Неудивительно, что в 1750 году число выпускников университета ограничилось двумя десятками. А по смерти Ломоносова, ректора академического университета в 1758–1765 годах, его и вовсе прикрыли. Это не мешает петербуржцам вести отсчет истории своего Санкт-Петербургского университета с 1724 года, о чем свидетельствует и отмеченный на государственном уровне юбилей в 2014 году – 290-летие первого российского университета.

Но как же так, спросит читатель, – разве первый университет не был учрежден в Москве в 1755 году указом императрицы Елизаветы Петровны? Это лишь один из многих вопросов, по которым никак не могут договориться две столицы, каждая считает свой университет самым старым в России. Но на европейское первенство нам претендовать не приходится, ибо первый университет Европы открылся в Болонье в 1088 году, еще через сто лет в Сорбонне зародился Парижский университет. А Страсбургский университет возник в 1621 году. Серьезное отставание России от Запада в вопросе высшего образования было следствием того, что политическая элита страны не нуждалась в своем, отечественном образовании.

Женщины на российском троне немало сделали для просвещения страны, жаль, что не всегда их туда охотно допускали, нередко брать власть им приходилось вооруженным путем. В подтверждение сей истины – судьба императрицы Елизаветы Петровны, родившейся 18 декабря 1709 года в селе Коломенском аккурат во время празднования победы над шведами под Полтавой. Царь несказанно обрадовался и даже отставил в сторону заздравный кубок: «Отложим празднество о победе и поспешим поздравить с восшествием в мир дочь мою, яко со счастливым предзнаменованием вожделенного мира». Елизавете суждено было воплотить в жизнь многие неосуществленные идеи отца-реформатора.

Красивая женщина (ей очень шел гвардейский мундир) любила охоту пуще танцев, развлечения и ассамблеи – и царь Петр подыскал ей отличного жениха, Людовика XV. Жаль, что не сложилось, ибо Елизавету специально учили французскому языку. Взойдя на трон в результате дворцового переворота в 1741 году, она вскоре тайно обручилась с Алексеем Разумовским, прозванным за то ночным императором. Уровень образования императрицы нельзя было назвать высоким, во всяком случае, платьев в ее гардеробе было куда больше, чем книг в личной библиотеке – пятнадцать тысяч штук (и куда только они все подевались, а вот университет остался!). Да и за чтением книг ее никто не видел. Поэтому хочется верить современнику императрицы историку Михаилу Щербатову, писавшему, что она даже не знала, что «Великобритания есть остров».

Императрица Елизавета Петровна. Мастерская Вишнякова

Москву дочь Петра Великого любила, хотя не так часто баловала Первопрестольную визитами. Зато в указах ее старая столица упомянута не раз. В 1742 году Елизавета Петровна определила строгие условия застройки города, установив ширину улиц в восемь сажен, а переулков в четыре. После больших пожаров 1752–1753 годов москвичи узнали о новых противопожарных мерах заботливой государыни – о «размещении заливных труб в разных правительственных и судебных местах и по улицам», «о присмотре за оным полиции», «о недопущении впредь застраивать площади и о сломе находящихся на оных строений» и «о запрещении крыть строения в Москве в ямских слободах соломою». Обывателей заставили вырыть пруды, а кузницы перенесли за городскую черту. Для неоднократно горевшей деревянной Москвы это оказалось как нельзя кстати, в этой связи в Кремле и Китай-городе застройка отныне должна была вестись только из камня.

Борясь с нарушителями правил дорожного движения – лихачами (представителями золотой дворянской молодежи), императрица в 1744 году запретила быструю езду по московским улицам. Строго повелела она спрашивать и с тех горожан, что провожали лихачей простыми русскими словами, без которых наша речь, как известно, не всегда доходит до сердца тех, к кому она обращена. Сквернословящих горожан-матерщинников стали наказывать штрафами. Жестокие кары грозили и тем, кто любил выпить и подраться на кулаках во время церковных служб и крестных ходов. А чтобы языкастые иностранцы не писали про Россию, что там якобы медведи по улицам бродят, царица подписала указ «о недержании частным лицам медведей в городах». С тех пор этот указ чтим москвичами и гостями столицы.

Но самый главный елизаветинский указ в жизни Москвы все же касается университета. Не получив высшего образования, Елизавета Петровна благородно дала такую возможность другим, учредив университет по инициативе ученого Михаила Ломоносова и при содействии графа Ивана Шувалова. До сих спорят, кому из них принадлежит главная роль в осуществлении этого судьбоносного для России проекта. Иные полагают, что Шувалов присвоил себе авторство создания университета, несогласные же, наоборот, отдают ему первенство, считая Ломоносова лишь исполнителем воли графа. Точно установить истину сегодня вряд ли удастся, да это и не так важно, как то, что университет можно назвать их совместным детищем. И уже за одно это они заслужили не только памятники, поставленные в Москве, но и увековечение своих имен на карте столицы – Ломоносовский проспект и улица Шувалова.

Правда, неказистая улица Шувалова едва превышает полкилометра, в отличие от роскошного парадного проспекта на юго-западе Москвы. Таково отражение давней традиции, о которой еще Александр Пушкин писал: «Ломоносов был великий человек. Между Петром I и Екатериной II он один является самобытным сподвижником просвещения. Он создал первый университет. Он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом». И еще: «Ломоносов обнял все отрасли просвещения. Жажда науки была сильнейшею страстью сей души, исполненной страстей. Историк, ритор, механик, химик, минералог, художник и стихотворец, он все испытал и во все проник: первый углубляется в историю отечества, утверждает правила общественного языка его, дает законы и образцы классического красноречия (…), учреждает фабрику, сам сооружает махины, дарит художественные мозаические произведения и, наконец, открывает нам истинные источники нашего поэтического языка».

Михаил Васильевич Ломоносов (1711–1765) стоял у истоков многих наук, а некоторые его открытия более чем на сто лет опередили современную ему научную мысль. Он был основателем совершенно новой науки – физической химии, вывел общий закон сохранения вещества и движения, носящий его имя, дал правильное объяснение таким загадочным в те времена явлениям, как молния и северное сияние, ему принадлежит и идея молниеотвода. Ломоносов первым обнаружил атмосферу вокруг Венеры. Еще за восемь лет до основания университета он обратился к императрице Елизавете Петровне с призывом направить монаршее внимание на развитие русской науки, написав оду «На день восшествия на всероссийский престол ее величества государыни императрицы Елисаветы Петровны 1747 года»:

 
…О вы, которых ожидает
Отечество от недр своих
И видеть таковых желает,
Каких зовет от стран чужих,
О, ваши дни благословенны!
Дерзайте ныне ободренны
Раченьем вашим показать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать.
 
 
Науки юношей питают,
Отраду старым подают,
В счастливой жизни украшают,
В несчастной случай берегут;
В домашних трудностях утеха
И в дальних странствах не помеха.
Науки пользуют везде,
Среди народов и в пустыне,
В градском шуму и наедине,
В покое сладки и в труде.
 
 
Тебе, о милости источник,
О ангел мирных наших лет!
Всевышний на того помощник,
Кто гордостью своей дерзнет,
Завидя нашему покою,
Против тебя восстать войною;
Тебя зиждитель сохранит
Во всех путях беспреткновенну
И жизнь твою благословенну
С числом щедрот твоих сравнит.
 

Простое перечисление заслуг Ломоносова в энциклопедическом словаре занимает почти целую страницу: ему обязаны не только физика и химия, геология и астрономия, но также история и философия, теория русского стихосложения и география, лингвистика и искусство… Кому, как не Пушкину, было оценивать поэтическое мастерство Ломоносова, написавшего в 1752 году «Письмо о пользе стекла», обращенное «к высокопревосходительному господину генералу-поручику, действительному Ея Императорскаго Величества камергеру, Московскаго университета куратору, и орденов Белаго Орла, Святаго Александра и Святыя Анны кавалеру Ивану Ивановичу Шувалову»: А ты, о Меценат… / Тебе похвальны все, приятны и любезны…

Университет был лишь одним из многих благих дел холмогорского самородка, и по праву нынешний МГУ с 1940 года носит его имя. А вот Иван Иванович Шувалов (1727–1797) добился успехов на другой стезе – чиновничьей. Граф, фаворит императрицы Елизаветы Петровны, пробившийся наверх благодаря своей близости к царствующей особе. Для России сей факт совсем не исключение, а даже наоборот, вполне естественное явление. Но его близость к трону благотворно сказалась на внутренней и внешней политике России середины XVIII века. Это был прогрессивный государственный деятель, помимо участия в организации университета он создавал Академию художеств, инициировал перевооружение армии, учреждение банков и прочее, прочее… Не зря Ломоносов назвал его известным ныне именем римского вельможи и покровителя искусств – Шувалова принято считать первым русским меценатом.

В переписке Шувалова и Ломоносова от мая – июля 1754 года обсуждается будущее университета. В ответ на письмо графа об учреждении в Москве университета Ломоносов пишет: «К великой моей радости я уверился, что объявленное мне словесно предприятие подлинно в действо произвести намерились к приращению наук, следовательно к истинной пользе и славе отечества». Он предлагает краткий план нового учреждения. По мысли Ломоносова, за основу следует взять немецкие университеты.

Подписать указ об основании в Москве университета Шувалов уговаривал Елизавету Петровну почти полгода и ведь нашел-таки убедительные доводы – 12 января (по старому стилю) 1755 года поставила императрица свою вельможную подпись на гербовую бумагу. Официально документ назывался «Указ об учреждении московского университета и двух гимназий». Почему университет был основан в Москве, а не в тогдашней столице – Санкт-Петербурге? В указе назывались причины. «Наш действительный камергер и кавалер Шувалов, усердствуя нам и отечеству, изъяснял для таковых обстоятельств, что установление университета в Москве тем способнее будет:

1) великое число в ней живущих дворян и разночинцев;

2) положение оной среди Российского государства, куда из округ лежащих мест способно приехать можно;

3) содержание всякого не стоит многого иждивения;

4) почти всякий у себя имеет родственников или знакомых, где себя квартирою и пищею содержать может;

5) великое число в Москве у помещиков на дорогом содержании учителей, из которых большая часть не токмо учить науке не могут, но и сами к тому никакого начала не имеют…»

Указ установил, что «над оным университетом и гимназиями быть двум кураторам, упомянутому изобретателю того полезного дела действительному нашему камергеру и кавалеру Шувалову и статскому действительному советнику Блюментросту, а под их ведением директором коллежскому советнику Алексею Аргамакову». Не был обойден вниманием и денежный вопрос: «Для содержания в оном университете достойных профессоров и в гимназиях учителей, и для прочих надобностей, как ныне на первый случай, так и повсегодно, всемилостивейше мы определили довольную сумму денег». Итак, после открытия университета именно Шувалов стал одним из двух его кураторов (Блюментрост скончался в 1755 году). Подбор профессуры и студентов, условия учебы и жизни, программы образования, гимназия, типография, бюджет, правовой статус университета – вот только краткий перечень дел, которыми он занимался в новой должности. Скромное открытие университета состоялось 26 апреля 1755 года, оно сопровождалось торжественными речами преподавателей. Студентов в университет принимали на три учрежденных факультета: права, медицинский и философский. Но в связи с дефицитом профессоров обучение 1 июля 1755 года началось только на философском факультете. Первыми студентами стали шесть слушателей Славяно-греко-латинской академии. А ректора университета принялись искать за границей, в немецких университетах, считавшихся тогда лучшими. «У нас все так шло с времен Петра Великого: кроется крыша, когда нет еще фундамента; были уже университеты, академии, гимназии, когда еще не было ни учителей, ни учеников; везде были театры, когда не было ни пиес, ни сколько-нибудь порядочных актеров. Право, жаль, что, забыв пословицу: поспешишь да людей насмешишь, мы надорвались, гоняясь за Европой», – пишет Вигель.

Недостаток в профессорах этого «святилища науки», как официально на торжественных актах вплоть до 1830-х годов называли университет, планировалось в дальнейшем восполнить за счет своих же выпускников. Поэтому основные надежды возлагались на подготовку будущих студентов в двух гимназиях: для дворян и разночинцев. Гимназисты воспитывались отдельно, но учились вместе. Гимназии просуществовали до 1812 года. Кроме того, в 1779 году при университете был основан Благородный пансион (на Тверской улице, на месте теперешнего Центрального телеграфа, с 1830-го – дворянская гимназия). Основал его Михаил Матвеевич Херасков (1733–1807), бывший (с перерывами) в 1763–1802 годах директором, а затем куратором Московского университета.

Заложенный при основании университета порядок управления сохранялся еще долго, почти полвека. Университетом руководил директор, подчинявшийся куратору. Куратор уже отвечал за университет перед главой государства, заявляя о его делах и нуждах. Правом поступления обладали все, кроме крепостных крестьян. Абитуриенты должны были держать экзамен. Лекции читались не только на латыни, но и на русском языке. Относительная автономия выражалась и в том, что в случае совершения проступков профессора и студенты представали перед своим университетским судом. Режим в университете отличался строгостью: за дурное поведение студентов не исключали, а сажали «на хлеб, на воду» и одевали на три дня в крестьянское платье. Лишали также прогулок, а главное – запрещали посещать единственные тогда спортивные мероприятия – кулачные бои.

По сенатскому указу от 8 августа 1754 года поначалу университет помещался в здании Главной аптеки на Красной площади (на ее месте в 1875–1883 годах выстроили Исторический музей): «Для учреждающегося вновь в Москве Университета дом, стоящий у Куретных ворот (курами торговали в Охотном ряду, что звали когда-то Куретным), в коем прежде была аптека, починкою исправить и в состояние привести». Эта самая «починка» и послужила главной причиной, заставившей перенести открытие университета с 1754-го на 1755 год.

Сенатский указ о передаче Московскому университету здания Главной аптеки на Красной площади от 8 августа 1754 года

А в 1754 году даже медаль успели вы пустить «На учреждение Московского университета». В первом здании университета были предусмотрены физическая и химическая лаборатории, анатомический театр и минералогический кабинет, библиотека, большая и малая аудитории, другие помещения, всего общим числом до двадцати. Тут же, в длинных залах, обитали и казеннокоштные студенты. Неподалеку расположились типография и книжная лавка. Позже для университета был куплен и стоящий рядом дом П.И. Репнина.

Первое здание университета на Красной площади. Гравюра мастерской Ф. Алексеева, конец XVIII века

С 1793 года занятия проводились в специально построенном (возводился с 1876 года) здании на Моховой улице (ныне № 11, строение 1). Проект принадлежал Матвею Федоровичу Казакову, известному приверженцу классицизма. Это первое здание университета на Моховой, до сих пор за ним сохраняется название Главного корпуса, в народе же его называют «старым» зданием университета. Как и большинство московских домов постройки до 1812 года, здание это сгорело во время пожара в том же знаменательном году. Остались лишь воспоминания о том, каким оно было. На плане П-образное здание напоминало большого краба с симметричными массивными щупальцами. В центре был главный корпус в четыре этажа, выделенный восьмиколонным ионическим портиком и увенчанный невысоким куполом, по бокам – симметричные корпуса, торцы которых украшены пилястрами и фронтонами, а наружные углы скруглены, что подчеркивало законченность всего ансамбля. В главном корпусе находился и большой полукруглый актовый зал с колоннами. На первом этаже была большая столовая, на втором жили профессора, на третьем расположились лекционные аудитории, ну а на четвертом обитали студенты.

К началу XIX века с принятием в 1804 году нового устава в университете было уже четыре факультета: нравственных и политических наук, физико-математических наук, словесных наук, врачебных и медицинских наук. Вместо назначаемых директоров стали выбирать ректоров. Кураторов заменили попечители, среди которых встречались люди самые разные, не обязательно большого ума. Например, Николай Назимов, генерал-лейтенант и любимец императора Николая Павловича. Вслед за маршалом Буденным, Назимов мог бы повторить: «Мы академиев не кончали!» Попечительство Назимова пришлось на 1849–1855 годы. Человек он был прямой, и даже слишком. Впервые попав в Московский университет, он увидел в актовом зале девять ниш, занятых статуями муз, а одна ниша пустовала. Назимов приказал в пустой поставить десятую музу. Рассказывали про него и другой забавный случай: присутствуя на экзамене по естественной истории, он, услышав ответ студента, что слон съедает в день сто пудов сена, заметил: «Ну, это слишком уж много». А когда профессор сказал: это гипербола, ваше превосходительство, то попечитель обратился к студенту с укором: «Видите, это гипербола съедает сто пудов сена, а вы сказали – слон». Отечественная война 1812 года прервала мирное течение университетской жизни. Большая часть преподавателей и студентов эвакуировались в Нижний Новгород, чему несказанно радовался генерал-губернатор Москвы граф Федор Ростопчин. «Ученая тварь едет из Москвы, и в ней становится просторнее», – откровенничал он с министром полиции А.Д. Балашовым 18 августа 1812 года. У Ростопчина был, что называется, пунктик – повсюду искал он шпионов и врагов. Университет он и вовсе считал рассадником масонства, особенно не любил его попечителя (в 1810–1816 годах) П.И. Голенищева-Кутузова. Ненависть к университету была так велика, что вернувшийся в город после французской оккупации граф так и заявил, что ежели бы университет и уцелел, то он бы его сжег, ибо это гнездо якобинцев.

Как выяснилось впоследствии, подозрения Ростопчина были отнюдь не беспочвенны. Только, обвиняя Голенищева-Кутузова, он как всегда выбрал неверный объект для подозрений. Среди профессоров и служащих университета нашлись те, кто не покинул Москву, в том числе магистр Фридрих Виллерс и смотритель университетского музея Ришар. Московские французы остались ждать своего императора. Это они 2 сентября явились на Поклонную гору и припали к стопам Наполеона, не скрывая своей радости от прибытия «Великой армии» в Москву. Сегодня мы удивляемся – откуда вообще могла взяться эта «группа товарищей», хорошо говорящих на французском языке. Ведь Ростопчин особое внимание уделил вывозу иностранцев из Москвы – было приказано выехать не только французам, но также немцам и другим иностранцам.

Французский император не спешил въезжать в Первопрестольную впереди своей армии на белом коне. Вооружившись подзорной трубой, он находился на Поклонной горе, обозревая Москву. Сколько городов видел он в окуляр за свою военную карьеру! Командующий «Великой армией» ждал здесь ключи от Первопрестольной, а также «хлеб-соль» по русскому обычаю. Однако время шло, а ключей все не было. Тогда Наполеон решил заняться не менее важным делом: увековечить свой первый день в Москве, немедля написав письма парижским чиновникам. Как хотелось Наполеону сию же минуту сообщить, что Москва, как и многие столицы Европы, «официально» пала к его ногам. Но ключей-то все не было! Поначалу он успокаивал себя и свое окружение, говоря, что сдача Москвы – дело совершенно новое для москвичей, вот потому-то они и медлят с ключами, видимо выбирая из своей среды самых лучших депутатов для визита к Наполеону. Но терпение его было небезграничным. Уже несколько офицеров, ранее посланных им в Москву, возвратились ни с чем: «Город совершенно пуст, ваше императорское величество!»