Текст книги "Узнай Москву. Исторические портреты московских достопримечательностей"

В национализированном дворце Юсуповых также проходили заседания Комиссии по изучению старой Москвы, более известной как «Старая Москва». Когда-то, еще до 1917 года, одним из учредителей научного общества был неутомимый искатель библиотеки Ивана Грозного археолог Игнатий Стеллецкий[8]8
  Стеллецкий, Игнатий Яковлевич (1878–1949) – выдающийся спелеолог, исследователь подземной Москвы, зачинатель диггерского движения в России. Известен длительными и безуспешными поисками библиотеки Ивана Грозного.


[Закрыть], готовый перерыть всю Москву в поисках так называемой Либереи.

Феликс и Ирина Юсуповы, 1914

Однако историки тогда не поддержали честолюбивых планов археолога, сподвигнув его на учреждение собственного научного общества – Комиссии по изучению подземной старины, которую он и возглавил. В феврале 1912 года в газетах появилось сообщение: «В Москве организовалось новое общество по исследованию памятников древности, ставящее своей задачей изучение подземной Москвы. В первую очередь обществом будут продолжены уже начатые раскопки в Кремле, на Девичьем поле, а затем начнется исследование Китай-города. По имеющимся у учредителей общества сведениям, сохранились подземные ходы в Богословском переулке, на Большой Дмитровке и под домом князей Юсуповых у Красных ворот. Последние вряд ли будут доступны для исследования ввиду отрицательного отношения домовладельцев к раскопкам… Комиссия по исследованиям подземных сооружений при Московском обществе по исследованию древностей разрабатывает план так называемой подземной Москвы. Древние подземные ходы в Москве образуют сеть, мало еще исследованную. Пока обнаружены подземные ходы между Новодевичьим монастырем и мануфактурой Гюбнера, под Донским монастырем, Голицынской больницей и Нескучным садом… Обнаружены еще и другие подземные ходы, по-видимому стоящие отдельно от общей сети».

Судя по всему, в числе недовольных домовладельцев имелись в виду и Юсуповы – мешали они Стеллецкому в изучении подземной Москвы, что еще раз подчеркивало необходимость ликвидации всех буржуев, зато при советской власти он по-настоящему развернулся. Ему оказалось мало того, что он уже нашел, наконец кирка и лопата первого русского диггера дотянулись и до дворца Юсуповых. На плане подземной Москвы бывшей Огородной слободе Стеллецкий отвел особое место. Он полагал, что это есть конечный пункт кремлевского подземного хода, по которому Иван Грозный мог выбраться из Москвы, чтобы дальше направиться в столь любимую им Александровскую слободу. В подтверждение своих доводов Стеллецкий в начале 1930-х годов обнаружил во дворе дворца аж четыре люка, ведущих под землю. По одному из них даже удалось пройти – по белокаменному коридору, облицованному известняком, археолог надеялся проникнуть в тайны Москвы времен Ивана Грозного. Однако больше пяти метров продвинуться он не смог из-за удушливых газов (по другой версии – помешал завал). Вот если бы московский горком партии объявил здесь ударную стройку, а Стеллецкий позвал бы на помощь комсомольцев-добровольцев, но им, вероятно, было не до этого – они прокладывали метро.

А вот в Кремле его раскопки увенчались куда большим успехом. Сам товарищ Сталин наложил положительную резолюцию синим карандашом, разрешив рыть землю в сердце советской столицы (как часто именно цвет карандаша решал судьбу миллионов людей!). Под угловой и средней Арсенальными башнями Стеллецкий нашел подземные этажи с колодцами, горизонтальными проходами и лестницами, а еще подземный ход из угловой Арсенальной башни в Александровский сад за Кремлевской стеной. Жаль, что Кирова убили в декабре 1934 года, а то бы рыл он носом и дальше, несмотря на противостояние с Петром Барановским[9]9
  Барановский, Петр Дмитриевич (1892–1984) – знаменитый историк, архитектор, реставратор памятников древнерусского зодчества.


[Закрыть], считавшим Стел-лецкого варваром.

С 1929 года во дворце Юсуповых располагался президиум Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук им. Ленина – ВАСХНИЛ. Трагедийный накал научных дискуссий в Большом Харитоньевском отражает печальная статистика: из восьми президентов академии трое закончили свою жизнь либо в тюрьме, либо, образно выражаясь, на плахе. Здесь же находился кабинет Николая Ивановича Вавилова (президент академии в 1929–1935 годах), а затем – Трофима Лысенко (руководил академией в 1938–1956 годах). История противостояния выдающегося ученого Вавилова с псевдоученым Лысенко изложена в литературе давно и в подробностях. Трудно вообще себе представить, в какой еще стране такое было возможно – всемирно известный генетик, автор множества научных открытий в лучших традициях средневековой инквизиции был посажен в тюрьму, его долго пытали и мучили, добиваясь признания в несуществующих преступлениях. Разгромили научную школу, уничтожили лучших из лучших ботаников и селекционеров. В то время когда Вавилов умирал от голода в саратовской тюрьме в 1943 году, в блокадном Ленинграде обессилевшие ученые сохраняли его уникальную коллекцию культурных растений, насчитывавшую более 250 тысяч образцов. Даже в блокаду ни одна горсть семян не была съедена. В Эрмитаже съели всех кошек (скончавшихся от истощения людей тоже ели – за всю блокаду было отмечено около тысячи случаев людоедства), а вот коллекцию семян Вавилова не тронули. Ученый собирал ее много лет, побывав более чем в сотне российских и международных экспедициях и создав по сути первый в мире селекционный банк.

Что же до Лысенко, царствовавшего во дворце Юсуповых и в советской агрономии более двух десятков лет, то последствия его «научной» деятельности сказываются до сих пор и очень точно названы «облысением» науки. К сожалению, его «мичуринская агробиология», согласно которой марксизм влияет на развитие и рост растений, слишком поздно была признана в Советском Союзе антинаучной. Лысенков-щина стала синонимом шарлатанства, а в Европе вручается даже специальная премия Лысенко – аналог Шнобелевской премии. Зато и сегодня у нас находятся те, кто боготворит «народного академика» Лысенко, ставя все с ног на голову, утверждая, что благодаря ему во время войны и после нее народ не умер с голода.

Просвещенный князь Николай Борисович Юсупов и на порог бы не пустил Лысенко с его бредовыми идеями по выращиванию ветвистой пшеницы. Но кто же тогда открыл Лысенко двери древних палат в Большом Харитоньевском? Да сам Вавилов. Это он и вытащил босоногого одесского агронома, который Москву до этого всего пару раз видел, да и то на фотографии, с его опытами по яровизации на научную поверхность. Выступая на VI Международном генетическом конгрессе в США в 1932 году, Вавилов сказал: «Замечательное открытие, недавно сделанное Т. Д. Лысенко в Одессе, открывает новые громадные возможности для селекционеров и генетиков». В 1934 году Вавилов выдвигает Лысенко на Сталинскую премию. А еще через год в этом здании Лысенко избирают в члены-корреспонденты ВАСХНИЛ.

Вавилов открыл ящик Пандоры, возможно желая лишь поощрить молодого ученого, но мог ли он предполагать, какие несчастья и беды распространятся по России с появлением академика из народа? Лысенко, честолюбивый карьерист, быстро понял, как угодить власти: пообещать быстро накормить голодный советский народ, ставший таковым в результате коллективизации и уничтожения кулачества как класса. Он также заявил, что вредители есть не только на пашне, но и науке – они-то и не дают ему работать. Это было для Сталина как елей, вождь на одном из высоких собраний прилюдно подбодрил Лысенко: «Браво, товарищ Лысенко!»

К 1940 году отношения Вавилова с Лысенко обострились до предела, однажды они чуть не подрались на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке. Вавилов в полемическом раже, не найдя более других аргументов, схватил Лысенко за лацканы пиджака, решив, что называется, поговорить по душам. «Не троньте меня! Вы не имеете права. Я депутат Верховного Совета СССР. Это для вас плохо кончится!» – как мог, отбивался Лысенко. Последняя их стычка случилась в президентском кабинете в Большом Харитоньевском. Находившиеся в приемной люди видели, как красный от гнева Вавилов, выйдя от Лысенко, бросил ему жуткое по тем временам обвинение, что из-за него страна далеко отстала от Запада, и хлопнул дверью. Через день Николай Иванович уехал в командировку, где его и арестовали. Вероятно, для Лысенко слова Вавилова стали последней каплей, своеобразным спусковым крючком.

Князь Андрей Владимирович Трубецкой, студент биологического факультета Московского университета, арестованный в 1949 году за отказ в доносительстве, рассказывал о Лысенко: «Принимал он в здании Президиума академии, Юсуповском дворце XVII века, в Харитоньевском переулке. Худой, с осипшим голосом, говорил он в манере пролетария и производил впечатление малограмотного фанатика: “Вот ученые спорят, что такое вид. А спросите любого рабочего, колхозника – они прямо скажут, что лиса есть лиса, а заяц – заяц, пшеницу отличат от овса”. В том же духе он дал определение живому: “Живое – почему оно живое? Потому, что оно жреть” (именно “жреть”)».

Окна в кабинете Лысенко горели до глубокой ночи – а вдруг хозяин из Кремля позвонит (Сталин работал по ночам), поинтересуется успехами сельскохозяйственной науки, спросит, какой, например, ожидается урожай озимых в будущем году в Сибири, сколько центнеров с каждого гектара удастся взять и тому подобное.

В 1948 году в палатах в Большом Харитоньевском состоялась печально знаменитая августовская сессия ВАСХНИЛ, завершившая разгром генетики в СССР. С докладом «О положении в биологической науке» на сессии выступал Лысенко, предварительно он показал его Сталину, сделавшему свои правки. Этот экземпляр доклада Лысенко хранил у себя в кабинете как священную реликвию, с гордостью доставал он его из сейфа, показывая короткие, но как всегда дельные замечания вождя-корифея, разбиравшегося во всех науках, включая биологию.

Уже и Сталин умер, и культ личности «забрызгали грязью», а Лысенко все двигал науку в академии. Биолог Валерий Сойфер[10]10
  Сойфер, Валерий Николаевич (род. 1936) – советский и американский биолог, генетик, историк науки, правозащитник.


[Закрыть] стал свидетелем его выступления на сессии ВАСХНИЛ в 1956 году, посвященной обсуждению новой бредовой «теории питания растений», согласно которой нужно питать не сами растения, а микробы вокруг них. Пленарное заседание проходило в Царском зале на втором этаже бывшего Юсуповского дворца: «Впервые я слышал Лысенко не на лекции в Тимирязевке, а в окружении маститых ученых, заполнивших не только до отказа весь зал, но и толпившихся в прилегающих к Царскому залу маленьком Китайском зале и лестницах, куда были выведены динамики. В полутемном зале со сводчатыми древнерусскими потолками, стенами, расписанными узорными орнаментами, позолоченными витыми декоративными колоннами, отделяющими портреты царей, окнами в мелкую “слюдяную” клеточку звучал надтреснутый хриплый голос Лысенко. Он стоял на царском месте и не говорил, а выкрикивал (вернее сказать, выхрипывал) фразу за фразой. В зале было душно, Лысенко хрипел натужно и долго. Его по-крестьянски витиеватая речь, пересыпаемая сравнениями, зауши притянутыми (но глубокомысленными!) образами “из жизни”, создавала впечатление чего-то вязкого, аморфного, заползающего в мозг и дурманящего».

На этом заседании Лысенко уличили в подделке результатов экспериментов на его опытной станции в Горках Ленинских. Это был по сути целый колхоз, снабжавшийся даже лучше, чем любой правительственный санаторий. Коровы там были сытые и довольные, прямо как члены Президиума Верховного Совета СССР на очередной сессии. Для повышения жирности молока Лысенко придумал кормить коров отходами шоколадного производства, которые привозили ему с фабрики «Ударница». Трофим Денисович любил, как бы случайно, рассказывать студентам на лекциях в Тимирязевке, что каждый раз, проезжая мимо ворот ленинского музея, он улыбался своей потаенной мысли – такой приятной: «Надо ведь, в таком месте работаю, по одной земле с Лениным хожу: не каждому дано».

В 1956 году хозяйствование Лысенко в академии кончилось. Казалось бы, только-только вздохнули биологи, но товарищ Хрущев (еще один крупный специалист в сельском хозяйстве) не нашел ничего лучше, чем вернуть «народного академика» в его кабинет в Большом Харитоньевском, правда, ненадолго, с 1961 по 1962 год.

По стечению обстоятельств с 1978 по 1984 годы президентом ВАСХНИЛ был еще один Вавилов, Петр Павлович, однофамилец братьев Вавиловых. Его мы должны «благодарить» сегодня за повсеместное распространение борщевика – опасного сорняка-гиганта, заполонившего всю Европейскую Россию. Вавилов с его помощью предполагал накормить досыта колхозную скотину после войны. Скотину вроде накормили, а борщевик все растет…

Ныне дворец Юсуповых принадлежит к немногочисленному числу старейших московских зданий гражданского зодчества XVI–XVII веков, сохранившихся до нашего времени. Существующее ныне строение сформировалось в результате неоднократных реконструкций и перестроек из двух первоначально самостоятельных корпусов – восточного со столовой палатой и западного. К сожалению, о том, как они выглядели, остались лишь воспоминания: «Каменные двухэтажные палаты Юсуповых с пристройками к восточной стороне стояли на пространном дворе; к западной их стороне примыкало одноэтажное каменное здание, позади каменная кладовая, далее шел сад, который до 1812 года был гораздо обширнее, и в нем был пруд», – писал Михаил Пыляев в 1891 году незадолго до реконструкции здания.

Ценное свидетельство (еще до Пыляева) оставил архитектор и знаток Москвы Алексей Мартынов, по словам которого первая палата о двух ярусах, «с крутою железною крышею на четыре ската, или епанчой, отличается толщиною стен, сложенных из 18 фунтовых кирпичей с железными связями. Прочность и безопасность были одним из первых условий здания.

Дворец Юсуповых в наши дни

Наверху входная дверь сохранила отчасти свой прежний стиль: она с ломаною перемычкою в виде полуосьмиугольника и с сандриком[11]11
  Сандрик – архитектурное украшение в виде карниза или небольшого фронтона над окном, дверью или нишей.


[Закрыть] вверху, в тимпане[12]12
  Тимпан – внутреннее треугольное или круглое поле фронтона.


[Закрыть] образ святых благоверных князей Бориса и Глеба. Это напоминает заветный благочестивый обычай русских молиться пред входом в дом и при выходе из него. Здесь были боярская гостиная, столовая и спальня; к западной стороне – покой со сводом, об одном окошке на север, по-видимому, служил моленною. В нижнем этаже, под сводами – то же разделение; под ним – подвалы, где хранились бочки с выписными фряжскими заморскими винами и с русскими ставленными и сыпучими медами, ягодными квасами и проч. Пристроенная на восток двухэтажная палата, которая прежде составляла один покой, теперь разделена на несколько комнат».

Князь Михаил Голицын бывал здесь ребенком: «Я помню в детстве этот небольшой тогда дом начала XVIII века, но потом к нему сделали ряд пристроек в старинном вкусе, довольно-таки аляповатом». Вспоминает Голицын и масленичные балы у Юсуповых.

Но даже те изменения, что пережил дворец Юсуповых в XIX веке, не умаляют его ценности, ибо они были сделаны опять же в русле традиций древнерусского зодчества. Композиция этого интереснейшего московского памятника связана с «хоромным» принципом построения. Обращает на себя внимание живописная группировка отдельных разновеликих объемов, крытых порознь кровлями различной высоты и формы, то заслоняющих друг друга, то открывающих новые, завораживающие виды. На второй этаж дворца ведет наружная лестница, что было характерным архитектурным приемом XVI–XVII веков, – так называемое красное крыльцо. Это относится и к столовой палате – обязательному для подобных зданий парадному помещению. Нетрудно уловить в ней элементы, восходящие к Грановитой палате Московского Кремля. Высокий свод, освещенный с обеих сторон многочисленными окнами, напоминает гигантский купол. Реконструкция 1892–1895 годов (архитектор Н.В. Султанов) в дань существовавшей тогда моде стилизовала здание под старину, что заметно проявилось в пышном декоре, обильно покрывшем стены, шатровой крыше, узорчатой кровле с флюгерами, оконницах, кованых решетках и других элементах. В 1891–1892 годах западный корпус был надстроен третьим этажом (архитектор В.Д. Померанцев). В середине 1890-х годов по окончании перестройки интерьеры восточного корпуса были расписаны по эскизам художника Ф.Г. Солнцева, также под старину. Постройки заднего двора относятся к 1895-му, стилизованная чугунная ограда – к 1913 году.

Прошло почти сто лет, и вновь в Большой Харитоньевский пожаловали реставраторы. На этот раз они принялись восстанавливать облик здания, созданный их предшественниками в конце XIX века. В результате реставрации, длившейся с начала 1980-х до 2008 года, восстановлены уникальные изразцовые печи начала XVIII века, красочные и яркие росписи Солнцева, воссозданы паркетные и каменные полы и некогда полностью утраченные оконные витражи. Восстановлено и кровельное покрытие с декоративными дым-никами. Нынче здесь музей, посетителям которого открывается уникальная возможность своими глазами взглянуть на богатое убранство дворца – величественный Тронный (или Царский) зал с ликами русских монархов, Охотничий и Красный залы, Гербовую комнату (бывшую гостиную Зинаиды Юсуповой), Трапезную, Китайскую гостиную в краснозеленых тонах и кабинет князя, Портретную комнату с изображениями разных представителей рода Юсуповых, а еще изящную парадную лестницу со стерегущими тайны дома львами. На третьем этаже – домовой храм, из окон которого открывается прекрасный вид сверху на весь дворец и двор. Отсюда, быть может, Николай Борисович Юсупов взирал на толпу своих рабов, приходивших с хлебом-солью и поздравлениями по большим праздникам.

2. Консерватория. Музыкальные брызги шампанского

Екатерина Малая: «Сей лик: И баба и мужик» – Так кто же автор проекта? – Завещание: усадьбу продать, а деньги раздать – Любимый племянник Михаил Воронцов: полумилорд, полукупец – Русское музыкальное общество – Николай Рубинштейн, гениальный самоучка – Естественный отбор талантов – Консерватория как дом родной – Поднос с разорванными векселями в подарок – Действительный статский советник Василий Сафонов – Стадо ослов и баранов в оркестре – Гривенник как форма поощрения – Мазетти учит Нежданову – Строительство нового здания – Винный магазин в первую очередь! – «Аккорды из московских купцов» – Возрожденное панно «Святая Цецилия» – «Славянские композиторы» – Федор Шаляпин – В поисках Генделя и Глюка – Кино вместо симфоний – Шаламов в буфете – «Конская школа» – Клемперер, великий и ужасный – «Нет ли лишнего билетика?» – Козловский поет, а Плисецкая танцует – Как Шостаковича уволили – Конкурс Чайковского: Ван Клиберн и другие…

Невероятно, но факт: нынешнее здание Московской консерватории стоит на… винных подвалах. А началась эта захватывающая история более двух с половиной веков назад, когда в Москву из Петербурга на постоянное место жительства приехала княгиня Екатерина Романовна Дашкова, урожденная Воронцова (1743–1810), прозванная за свои полезные деяния Екатериной Малой. Она достаточно потрудилась на благо российского просвещения и образования, так и оставшись единственной в истории женщиной – директором Российской академии наук. Одновременно (в 1783–1796 годах) Дашкова руководила другим важным научным учреждением – так называемой Российской академией, созданной наподобие Французской академии как центр по изучению русского языка и словесности (в 1841 году вошла в состав Императорской Санкт-Петербургской академии наук). Если Екатерина II царствовала на троне, то Екатерина Дашкова властвовала в отечественной науке и культуре. Благодаря ей увидел свет «Словарь Академии Российской, словопроизводным порядком расположенный» – первый толковый словарь русского языка в шести частях, содержавший 43 357 слов. Работа над словарем велась 11 лет, Дашкова проверяла чуть ли не каждое слово, сама давала толкования некоторых из них.

Хорошо известно, что без буквы «Ё» наш язык обойтись не может (особенно разговорный – есть такие слова, которые даже и писать неудобно!), за это большое спасибо княгине Дашковой. В 1783 году она обратилась к членам Российской академии Державину, Фонвизину и другим корифеям: доколе, господа, слово «ёлка» мы будем писать как «юлка»? Не пора ли свою букву придумать? Те поддержали: пора, матушка! Так и вошла в российскую письменность эта двухэтажная буква (до сих пор отстаивающая право на существование!). А первой книгой, где эта буква напечатана, стали «И мои безделки» баснописца Ивана Дмитриева, изданные в 1795 году в типографии Московского университета. Еще при Дашковой учредили департамент переводчиков – тех, что переводили на русский язык мировую классику. Да она и сама переводила, писала стихи и очерки (в том числе под псевдонимом Россиянка).

В бочку меда так и просится ложка дегтя от современника Дашковой, ученого-агронома Андрея Болотова: «Была директором академии и чинов и титулов имела множество: была действительная статс-дама, русской академии председатель, ордена Екатерины кавалер, член императорской… академии, санкт-петербургского общества экономического, берлинского испытания природы и филадельфического в Америке. Но при всем том академия была упущена и ничего не производила хорошего». Болотов, видимо, имел на Дашкову зуб, не получая от нее ожидаемой поддержки в своих научных изысканиях. А Гаврила Державин утверждал, что княгиня Дашкова без собственных своих корыстных расчетов ничего и ни для кого не делала, за глаза он называл княгиню вспыльчивой, а порою и сумасшедшей.

Княгиня Екатерина Дашкова. Фрагмент картины Д. Левицкого, 1784

И все-таки, прекрасный организатор (сейчас бы сказали креативный менеджер), Дашкова могла бы сделать еще больше для России, не помешай тому противоречивые отношения с Екатериной II. Дашкова приписывала себе одну из решающих ролей в возведении урожденной Софии Августы Фредерики Ангальт-Цербстской на российский престол в 1762 году. Якобы новоявленная императрица так и говорила всем: «Короной я обязана молодой княгине Дашковой, дочери графа Романа Воронцова». Вполне возможно, что слова эти не выдуманы княгиней и даже объясняют причину охлаждения отношений, ибо монархам не очень хочется вспоминать, благодаря чему и даже кому они получили власть. Благодетелей у трона долго не терпят. Герцен так объяснял ее первую опалу: «Императрица Екатерина хотела царить не только властью, но всем на свете – гением, красотой; она хотела одна обращать на себя внимание, у нее было ненасытное желание нравиться. Женщину слабую, потерянную в лучах ее славы, молящуюся ей, не очень красивую, не очень умную, вероятно, умела бы удержать при себе. Но энергичную Дашкову, говорившую о своей славе, с ее умом, с ее огнем и с ее девятнадцатью годами, она не могла вынести возле себя».

Характеризуя Дашкову, издатель «Колокола» не зря ничего не говорит о ее внешности – красотой Екатерина Романовна явно не отличалась, многие отмечали ее мужеподобность. Француз Сегюр удивлялся пристрастию Дашковой к мужской одежде, полагая, что лишь по случайной, прихотливой ошибке природы она родилась женщиной (даже на портрете 1796 года художника Сальватора Тончи Дашкова представлена в любимом мужском пальто). Другой мемуарист, Шарль Массон, видел ее «мужчиной по своим вкусам, облику и деяниям». А Державину приписывается эпиграмма «На портрет Гермафродита»», высмеивающая ординарную внешность президентши: «Сей лик: / И баба и мужик».

Е. Дашкова. Худ. С. Тончи

В другом стихотворении поэт иронически уподобляет ее Аполлону, тогда как женщину вообще-то полагается сравнивать с Венерой. После таких строк охотно веришь в то, что честолюбивая Дашкова мечтала стать полковником императорской гвардии в награду за свое участие в дворцовом перевороте, а не получив ее, смертельно обиделась на неблагодарную императрицу. Еще бы, ведь поддержав Екатерину II, она совершила большой грех – пошла против своего крестного отца Петра III. Когда Дашкова узнала о его насильственной смерти, то душа ее «с ужасом встрепенулась от страшной действительности»: «Известие об этой катастрофе так оскорбило меня… что я, хотя и далека была от мысли считать Екатерину участницей в преступлении Алексея Орлова, не могла войти во дворец до следующего дня. Я нашла императрицу расстроенной, явно огорченной под влиянием новых впечатлений. “Я невыразимо страдаю от этой смерти, – сказала она. – Вот удар, который роняет меня в грязь”. – “Да, мадам, – отвечала я, – смерть слишком скоропостижна для вашей и моей славы”. Между тем вечером, разговаривая в передней с некоторыми лицами, я имела неосторожность сказать, что Алексей Орлов, конечно, согласится: с этой поры нам невозможно даже дышать одним воздухом и едва ли у него достанет дерзости подойти ко мне как к знакомой. Теперь Орловы сделались моими врагами. И надо отдать справедливость Алексею Орлову: несмотря на свою обычную наглость, в продолжение двенадцати лет он не сказал мне ни одного слова».

Обилие мужчин-фаворитов у трона оттеснило от императрицы Екатерину Дашкову, которая, несмотря на общность интересов (любовь к чтению, литераторство), все же не могла заменить ей Орлова с Потемкиным. В 1764 году ушел из жизни супруг княгини бригадир Михаил Дашков, она отправляется в Москву, где в мае 1766-го покупает на Большой Никитской улице владение князя Николая Алексеевича Долгорукова (часто пишут про его дом, но точнее будет сказать – развалины). Причиной покупки послужил тот факт, что в прежнем доме ее мужа (по соседству) она жить уже не могла. Зданием распорядилась по-своему свекровь княгини: «Дом… вследствие какой-то ошибки или недосмотра в купчей был перекуплен отцом Дашкова и отказан в распоряжение его матери, а она, заключив себя навсегда в монастырь, передала его своей девице Глебовой». И тогда Дашкова, руководствуясь необходимостью иметь в Москве крышу над головой, «вынуждена была купить небольшой участок земли с полуразвалившимся строением и на его месте поставить другое деревянное здание, более удобное для меня, чем то, которого я лишилась». Судя по запискам княгини, дом обошелся ей «очень дешево», что вызвано было его жутким состоянием.

С 1769 года опальная Дашкова подолгу живет за границей (во Франции она много общалась с Вольтером и Дидро), окончательно возвращается она в Россию в 1782 году. Екатерина II рада старой знакомой и даже предлагает ей деньги на погашение долгов и постройку нового каменного дома в Москве взамен деревянного, на что Дашкова отвечает другой просьбой – пристроить фрейлиной к императрице ее племянницу Анну Полянскую. Государыня соглашается. Отказавшись от денег, княгиня сделала верный ход, ее благородство было оценено, и в 1783 году начинается карьерный взлет Дашковой, который ведет и к материальному благополучию. В начале 1790-х годов в Москве начинается строительство каменной усадьбы на Большой Никитской.

Автором проекта усадьбы называют Василия Баженова, в доказательство чего приводится фраза из переписки наследников княгини – брата, посла в Англии графа Семена Воронцова, и его сына Михаила: «Моя покойная сестра считала, что обладает вкусом в изящных искусствах, была весьма своевольной и, несомненно, стесняла Баженова, своего архитектора, навязывая ему свои идеи и не заботясь о том, соответствовали ли они замыслам этого зодчего» (4 июня 1820 года). К тому времени Дашкова уже лет десять как померла. Мы можем лишь предполагать, как проходил процесс проектирования и строительства. Вероятно, бережливая Дашкова навязывала Баженову свое мнение в том числе и из соображений экономии: еще Екатерина называла ее скрягой.

Дашкова вообще была о себе высокого мнения. В частности, при строительстве в Петербурге нового здания академии она потребовала не от кого-нибудь – от самого Кваренги! – добавить к фасаду венецианские окна. Зодчий решительно воспротивился. Дашкова чуть ли не каждый день приезжала на стройку и лично следила за всем: «Когда она карабкалась по лесам, ее можно было принять скорее за переодетого мужчину, чем за женщину», – вспоминал очевидец. Так могло быть и в Москве. Ей ничего не стоило начать учить каменщиков класть кирпичи, а архитектора принуждать к внесению изменений в проект во время строительства. Вот почему нередко среди авторов усадьбы на Большой Никитской называют и саму княгиню.

Новая опала наступила за год до смерти императрицы, в 1795 году. Дашкова покидает Петербург и выезжает в Москву. На прощание Екатерина II даже не удосужилась протянуть царственную руку для поцелуя, а лишь пробормотала: «Доброго пути, мадам». Приехав в Москву, княгиня со всей строгостью осмотрела новый дом и комнаты, «прилично отделанные и обставленные печами для принятия меня и моих друзей, прежде чем настанут холода». Усадьба в стиле классицизма представляла собой типичный образец дворянского гнезда той эпохи. Посередине – главный дом в три этажа, по бокам близнецы-флигеля. Парадный въезд с Большой Никитской отмечен изящными воротами, разделяющими ограду по линии улицы. Гостей встречала большая клумба. В особенности полюбила Дашкова сад за домом с аллеями и дорожками на английский манер: «Всегда опрятные и чистые; я могла гулять здесь весь год, потому что зимой их очищали от снега и посыпали песком».

Но долго прожить в усадьбе, разгуливая по дорожкам, хозяйке было не суждено – взошедший на престол Павел I принялся раздавать всем сестрам по серьгам. Кого-то (как графа Алексея Орлова) он заставил нести на погребальной церемонии корону своего отца Петра III, а вот Дашковой было приказано немедля убраться из Москвы куда подальше. Удаление Дашковой опозорило ее и было воспринято в обществе как «постыдный и чувствительный удар и стыд пред всею публикою» – так на правах свидетеля писал Болотов в 1796 году. По Москве же пошел следующий анекдот: «Говорили, что к сей бойкой и прославившейся и разумом и качествами своими госпоже, носившей столько лет звание директора академии и находившейся в самое сие время в Москве, приехал сам главный начальник московский и, по повелению государя, у ней спросил: помнит ли она день вступления на престол покойной императрицы, и что сия прямо героического духа женщина, нимало тем не смутясь, ответствовала ему, что она день сей всегда помнила, всегда помнит и всегда, покуда жива, помнить будет. А когда после сего сказано ей было, что воля государя есть, чтоб она из Москвы чрез 24 часа выехала, и, сим нимало не смутясь, она сказала: “Я выеду не в 24 часа, а чрез двадцать четыре минуты и повеление государское теперь же при вас еще исполню”. Потом, кликнув служителя, приказала тотчас запрягать лошадей и действительно выехала из Москвы в тот же час и убедила просьбою приезжавшего к ней дождаться ее выезда».

Сама же Дашкова по-иному описывает свой отъезд, последовавший после визита московского генерал-губернатора Измайлова. Она будто бы сказала ему, что немедля уехать не может, так как больна и ей надо поставить пиявки. Но так или иначе, с пиявками или без, но Москву он покинула. Усадьба, однако, не пустовала, превратившись в… казарму, в которой расквартировалась целая рота солдат во главе с офицером, оккупировавшая флигеля. Та же участь постигла и ее усадьбу Троицкое (ныне Жуковский район Калужской области). Однако новая опала имела и неожиданную сторону – к сыну Дашковой Павлу новый император проникся небывалым доверием. И вот уже в апреле 1798 года курьер привез Екатерине Романовне царское соизволение: «Княгине Дашковой, живущей теперь в серпуховской своей деревне, позволить из оной выехать и жительство свое иметь в прочих своих деревнях и в Москве, когда нашего в сей столице пребывания не будет; во время же оного может она жить и в ближайшей подмосковной. Пребываем вам в прочем благосклонны. Павел». И на том спасибо, как говорится. В свой московский дом Екатерина Дашкова вернулась еще при Павле I, которого называла не иначе как деспотом и тираном, обрадовавшись его преждевременной кончине.