Текст книги "Узнай Москву. Исторические портреты московских достопримечательностей"

В 1956 году, когда Шостаковича реабилитировали, в консерватории готовился его полувековой юбилей. Но отмечать его здесь композитор не желал, относясь к этому с большим раздражением и скукой. «Его заранее пугал поток юбилейных речей, – пишет Гликман, – в которых будет много фальши и лицемерия. Те, кто его травили, напялят маски горячих поклонников и будут его лобызать. Вечер состоялся 24 сентября в переполненном зале консерватории. Дмитрий Дмитриевич находился на эстраде, окруженный корзинами цветов. Вид у него был отнюдь не счастливый. Мне он казался человеком, приговоренным к словесной пытке. Он делал усилия, чтобы с интересом внимать речам, которые ему были неинтересны, не нужны. Каждый из ораторов в конце своей тирады пытался поцеловать его, но я заметил, как он ловко и вроде бы случайно локтем отталкивал от себя тех, кто ему был неприятен и антипатичен. На вечере, разумеется, выступали и любящие, и искренне почитавшие Шостаковича – человека и композитора. На следующее утро Дмитрий Дмитриевич бросал рассеянный и какой-то отчужденный взгляд на груду сувениров, преподнесенных ему на юбилее. Подарки эти ему тоже казались неинтересными и ненужными».

Для всего западного мира консерватория ассоциируется прежде всего с Международным конкурсом имени П.И. Чайковского, памятник которому работы Веры Мухиной был открыт в 1954 году перед входом в здание (хотя изначально планировалось увековечить таким образом память Николая Рубинштейна). Первый праздник мировой классической музыки прошел здесь в марте 1958 года. В том году он проводился по двум специальностям: фортепиано и скрипка. На конкурс из-за приоткрытого «железного занавеса» съехалось немало иностранных участников, что само по себе превратило музыкальное соревнование в политическое событие с неожиданными последствиями. Так и случилось: самым лучшим исполнителем Первого концерта Чайковского стал молодой техасец Харви Ван Клиберн. За ним следовали советские пианисты Лев Власенко и Наум Штаркман, а также китаец Лю Ши Кунь.

Конкурс им. П.И. Чайковского. Ван Клиберн и Д.Д. Шостакович

Симпатии московской публики были на стороне улыбчивого Клиберна. 11 апреля во время прослушивания допущенных на третий тур ему устроили овацию. Зал встал и несколько минут неистовствовал: «Первая премия! Первая премия!» Встали и члены международного жюри. Сам Рихтер поставил Клиберну высший балл. Ситуация вышла из под контроля: конкурс-то он международный, но это не значит, что первая премия должна достаться гражданину США!

Последнее слово оставалось за самым главным человеком в стране. К Никите Хрущеву пришли министр культуры Екатерина Фурцева и секретарь ЦК Михаил Суслов, настаивавший на некоей золотой середине: первую премию следует присудить Клиберну и Власенко одновременно. Фурцева привела весомые аргументы в пользу того, что победу надо отдать только Клиберну, преимущество которого было очевидным. Кроме того, Клиберн не такой уж и чужой: он учился в США у профессора Розины Левиной, а она, в свою очередь, принадлежит к школе Василия Сафонова.

Даже советские члены жюри отказались поддержать затею Суслова, последним аргументом которого было то, что Клиберн – американец. Авторитет конкурса был под большим вопросом. Но Хрущев сказал: «Раз жюри настаивает, то не надо нам вмешиваться. Они профессионалы. А то, что победил американец, даже хорошо, покажем миру нашу непредвзятость». Никита Сергеевич оказался прав – Клиберна встретили на родной техасщине как героя.

Консерватория сегодня

А как полюбили его москвичи! Оглушительной овацией они приветствовали его на заключительном концерте призеров конкурса 14 апреля 1958 года. В тот вечер Хрущев вместе с королевой Бельгии Елизаветой слушал Клиберна в ложе Большого зала. А на бис (которым в тот вечер, казалось, не будет конца) он сыграл… «Подмосковные вечера». Большой зал ревел от восторга. Клиберн стал любимцем московской публики. Любовь эта оказалась взаимной. За кулисами Хрущев сказал высокому, ростом с каланчу, Клиберну: «Дрожжами вас там, что ли, кормят в Техасе?» Клиберну перевели, но он не понял. Впрочем, выражения Хрущева американцам всегда были непонятны.

На втором конкурсе в 1962 году Клиберна встречали уже как почетного гостя конкурса, вновь сорвавшего бисы на выступлениях в Большом зале консерватории. В том году на втором конкурсе соревновались еще и виолончелисты, а еще через четыре года, на третьем конкурсе, – вокалисты, что свидетельствовало о мировом признании этого интереснейшего музыкального первенства… Ну а юбилейный, пятнадцатый конкурс прошел в стенах консерватории в 2015 году и был приурочен к 175-летию со дня рождения Чайковского.

3. Елисеевский магазин. В гостях у княгини Волконской

Статс-дама Екатерина Козицкая – Белосельские-Белозерские: неравный брак– Салон Зинаиды Волконской – Мотылек Пушкин – Граф Риччи и Лунина – Перстень Веневитинова – Рука Аполлона – Жена декабриста Мария Волконская – Николай Волконский: достойный муж своей блистательной супруги – Дары природы: как зимой собрать урожай земляники – С апельсинами на голове – Фамильное дело Елисеевых – Винная симфония – «Храм обжорства» – Семейная драма миллионера – После 1917 года: «Продуктов нет! И не будет» – И вновь: «К Елисееву!» – Дефицитное время – Печальная участь Соколова – Дом с привидениями

Кто в Москве не знает легендарного Елисеевского магазина? Его адрес – Тверская улица, 14 – вот уже более ста лет известен не только москвичам, но и гостям столицы, олицетворяя собою верх изобилия. История самого здания и его владельцев невероятно занимательна. Прежде всего, обратим внимание читателя на то обстоятельство, что переулок, на углу с которым стоит этот дом, называется Козицким. С этой фамилии и началась жизнь особняка на Тверской.

Был у Екатерины II статс-секретарь для «принятия челобитен» Григорий Васильевич Козицкий (1724–1776). Человек европейски образованный, знавший немало языков, после смерти Ломоносова он разбирал его архив, а еще с позволения императрицы издавал журнал «Всякая всячина». Но в один прекрасный день звезда его закатилась, и Козицкий был отставлен. Причиной сего, возможно, было сильное душевное потрясение (чтение «писем трудящихся» требует немалой закалки!). Это же потрясение привело его к преждевременной смерти – он покончил жизнь самоубийством, нанеся себе более тридцати (!) ножевых ран.

Екатерина Козицкая. Фрагмент портрета Ф. Рокотова, 1770-е годы

Его вдова, статс-дама, тоже Екатерина, но Ивановна, Козицкая (1746–1833) была богатейшей женщиной Москвы. Про нее рассказывали такую историю. Как-то раз она припрятала 37 000 рублей ассигнациями и забыла о них, не особо в деньгах нуждаясь. А сумма эта была по тем временам немалая. Нашли деньги лишь через двадцать лет, когда они уже превратились в труху. Через двенадцать лет после трагической смерти мужа она и занялась строительством дома на Тверской. Землю выкупила за 25 000 рублей у князя Ивана Вяземского, деда Петра Андреевича, который потом не раз вздохнет, посещая особняк на Тверской. Купленная Козицкой земля не пустовала – на ней уже стоял незатейливый каменный дом 1776 года постройки.

Новый дом строила Козицкая то ли на деньги, оставшиеся от впечатлительного супруга, то ли, что более вероятно, на унаследованное состояние – отцом ее был богатый симбирский купец и горнозаводчик Иван Семенович Мясников, преставившийся в 1780 году; кстати. Мясников упоминается Пушкиным в «Истории Пугачева» и архивных заготовках к ней.

В 1787 году и начались строительные работы по проекту Матвея Казакова. Закончилось строительство после 1791 года. Вслед за тем переулок, выходящий на Тверскую улицу, именовавшийся ранее Сергиевским, стал называться Козицким. Возведенный в стиле классицизма особняк получился шикарным как внутри, так и снаружи. Это был самый богатый дом в приходе храма Св. великомученика Дмитрия Солунского, стоявшего на противоположной стороне Тверской улицы, на месте нынешнего углового дома 17.

Дом Козицкой, слева – церковь Дмитрия Солунского. Ф. Алексеев, 1800

Благо, что Отечественная война 1812 года обошла особняк Козицкой стороной, притом что французами был разорен даже дом генерал-губернатора, стоявший напротив, а также Московский университет на Моховой. Профессора последнего и присмотрели дом Козицкой для временного размещения возвратившихся из нижегородской эвакуации студентов и преподавателей. Но контраст между великолепием дома и сгоревшей Москвой оказался настолько сильным, что университетские не решились поселиться в нем. «Только нижний его этаж по простой своей отделке был бы способен для помещения в нем университетских студентов и кандидатов, а второй этаж отделан так богато и убран так великолепно, что никаким чиновникам, а того менее студентам, в оном жить никак не можно, чтоб не испортить штучных полов и штофных обоев, огромных дорогих трюмо и прочее», – отчитывался ректор Московского университета И.А. Гейм.

У Екатерины Козицкой было две дочери: Анна и Александра, невесты с богатейшим приданым. И обеих она выдала замуж с большой выгодой для себя и для их потомства. Александра (1772–1850) стала женой французского эмигранта графа Ивана Лаваля, по имени которого в столице называли знаменитый салон (на Английской набережной). Так одна дочь (купеческая внучка!) стала графиней.

Другая дочь, Анна (1773–1846), вышла замуж за князя и дипломата, вдовца Александра Михайловича Белосельского-Белозерского (1752–1809), получившего за своей женой еще и дом на Тверской. Она стала мачехой его дочерям от первого брака Зинаиде, Наталье и Марии (первая жена князя умерла при родах). Это также был неравный брак. Белосельские вели свою родословную от Рюриковичей, а не от какого-то купца, пусть и скупившего половину Урала. «Спесивое родство видело в этом союзе неравный брак, мезаллианс, ибо на русском языке для того слова еще не существует. А между тем предки отца ее, любимого статс-секретаря Екатерины, умнейшего и просвещеннейшего человека своего времени, Козицкие, русско-украинского происхождения, долго известны были на Волыни своими богатыми владениями, и одна из них, яже во святых Парасковия, была основательницею Почаевского монастыря. Но зато мать ее, тоже преумнейшая женщина, имела несчастие наследовать миллионам дяди своего, купца Твердышева. Богатство родителей с меньшою сестрой разделила Белосельская пополам; но весь ум их ей одной уступила она», – отмечал Вигель[18]18
  Вигель, Филипп Филиппович (1786–1856) – знаменитый русский мемуарист.


[Закрыть], видевший Анну Григорьевну «почтенной старухой», которая была скучна и «так чванно пришепетывала».

Князь Белосельский получил право прибавить к своей фамилии прозвание «Белозерский» благодаря Павлу I в 1799 году. Таковыми должны были стать и все его потомки. В том же году император произвел его в родовые командоры Мальтийского ордена. Впоследствии князь говорил об императоре: «Другие делали худое, он же – худо делал доброе». Помимо дипломатии, князь проявил себя и в гуманитарных науках, за что был избран в почетные члены Императорской академии наук и Академии художеств, а также Российской Академии. Белосельский-Белозерский переписывался с Кантом, послав ему свое сочинение «Дианиология, или Философская картина интеллекта». Книгу издали за границей, в Дрездене и Лондоне, но не в России. Князь, будучи человеком эрудированным и образованным, писал по-французски. Во Франции жили и многие его знакомые. Желая прославить Вольтера, он сочинил и отправил ему стихотворно-прозаическое посвящение, на что получил ободряющий ответ от адресата. А вот что писал князю Руссо: «Выраженные Вами, князь, чувства любви и уважения доставили мне большую радость. Благородные сердца перекликаются, испытывая друг к другу взаимное влечение. Перечитывая Ваше письмо, я говорил себе: немного людей внушают мне такие же ответные чувства». Вредный Вигель называет князя «причудливым», сочиняющим дурные французские стихи. Он также пишет про его «уродливо-смешные произведения на русском и французском языках». Видимо, мемуарист ничего не понимал в философии, да и в других сферах, ибо князь еще и выступил автором пьесы «Олинька, или Первоначальная любовь». Как свидетельствовал Вяземский, пьеса была «приправлена пряностями самого соблазнительного свойства», что привело к скандалу во время ее постановки в домашнем театре Столыпина в Москве. Дело дошло до Павла, но его удалось замять. После женитьбы на Козицкой князь поселился в особняке на Тверской, можно сказать, купаясь в роскоши и богатстве. «Князь Белосельский, – описывает Евграф Комаровский[19]19
  Комаровский, Евграф Федотович (1769–1843) – генерал-адъютант, автор мемуаров о событиях периода 1786–1833 годов.


[Закрыть], – жил в Москве великолепно; я был у него почти всякий день. Он любил играть комедии и, можно сказать, был мастер сего дела; особливо он играл в совершенстве роль игрока в комедии Реньяра. По некотором моем пребывании в Москве он предложил мне в невесты девицу Бекетову (…), и дабы познакомить меня с сею девицею и с ее родственниками, князь пригласил всех их и меня к себе на обед. Вскоре потом разнесся слух в Москве, что у нас война с Швециею; все гвардейские офицеры, в числе которых и я, находившиеся там, поспешили отправиться к своим полкам. Слух этот оказался неосновательным, и предположения князя Белосельского женить меня на девице Бекетовой не имели более никакого последствия». Белосельский-Белозерский пытался женить своего приятеля графа Комаровского на одной из родственниц своей супруги: «Он советовал мне туда (в Москву. – А.В.) приехать, говоря, что у жены его большое родство, в числе которого есть невесты богатые…» Это еще раз подтверждает истину, согласно которой Москва воспринималась как ярмарка невест.

Мужская половина света, как видим, не усматривала в подобных браках ничего зазорного. А вот женская ее часть всячески третировала новоявленных княгинь и графинь. «Княгиня Белосельская, родившаяся и проведшая свою жизнь среди пышной роскоши, всегда выглядела принарядившейся горничной и вызывала смех. Кузина князя Белосельского, княгиня Н.П. Голицына, известная своим высокомерием и надменностью, обращалась с ней с едва скрываемым пренебрежением, но была неизменно любезна и приветлива с ее матерью, к которой никто не посмел бы проявить неуважения», – писал князь-эмигрант Петр Долгорукий.

Брак Белосельского-Белозерского и Козицкой длился четырнадцать лет, она родила мужу единственного сына Эспера и двух дочерей – Елизавету и Екатерину. В 1809 году княгиня овдовела. Она подолгу зимами жила в Москве в своем доме на Тверской.

Ее падчерица Зинаида Александровна Белосельская-Белозерская (1789–1862) вышла замуж за Никиту Григорьевича Волконского и, поменяв фамилию, стала той самой Волконской, что устроила в особняке на Тверской литературно-музыкальный салон.

Зинаида Волконская – блестяще образованная светская дама, поэтесса и певица. «Все дышало грацией и поэзией в этой необыкновенной женщине, которая вполне посвятила себя искусству. Тут же, в этих салонах, можно было встретить и все, что только было именитого на русском Парнасе, ибо все преклонялись пред гениальною женщиной», – вспоминал о Волконской один из непременных гостей ее салона. Родившись за границей, в Дрездене, она и умерла за границей – в Риме. Большую часть жизни княгиня провела вне России, но оставила здесь о себе хорошую память. А все благодаря отцу-дипломату, от которого она унаследовала любовь к искусству. Александр Михайлович Белосельский-Белозерский, живо интересовавшийся наукой, литературой, музыкой, живописью, к концу жизни собрал одну из лучших в России коллекций изобразительного искусства, украсившую парадные залы особняка на Тверской. В его дрезденском доме часто исполнял свои произведения Моцарт. Сам Россини высоко отзывался о певческих способностях молодой Зинаиды или, как ее звали, Зизи.

Зинаида Волконская. Фрагмент портрета 0. Кипренского, 1830

Волконская жила на две страны – Италию и Россию, и стремилась, где бы она ни находилась, создать салонную атмосферу. На ее римской вилле частыми гостями были Гоголь, художники Иванов, Брюллов, Кипренский, Щедрин, Бруни (влюбленный в хозяйку живописец изобразил ее на своей картине «Милосердие»). Общение с яркими представителями русской культуры вызвало у Волконской жгучий интерес к русскому искусству и к самой России как объекту европейского культурного влияния.

В 1824 году Волконская поселяется в Москве, на Тверской улице. Выбор Москвы в качестве места жительства определяется ее отношением к старой столице как хранительнице устойчивых национальных традиций – в пику Петербургу. Волконская, пропитанная западной культурой, поглощена высокой идеей привить русскому обществу черты европейской образованности.

«Общим центром для литераторов и вообще для любителей всякого рода искусств, музыки, пения, живописи служил тогда блестящий дом княгини Зинаиды Волконской, урожденной княжны Белозерской. По ее аристократическим связям, собиралось в ее доме самое блестящее общество первопрестольной столицы; литераторы и художники обращались к ней как бы к некоему Меценату и приятно встречали друг друга на ее блистательных вечерах, которые она умела воодушевить с особенным талантом. Страстная любительница музыки, она устраивала у себя не только концерты, но и итальянскую оперу, и являлась сама на сцене в роли Танкреда, поражая всех ловкою игрою и чудным голосом: трудно было найти равный ей контральто. В великолепных залах Белосельского дома, как бы римского палацца, оперы, живые картины и маскарады часто повторялись во всю эту зиму, и каждое представление обстановлено было с особенным вкусом, ибо княгиню постоянно окружали италианцы, которые завлекли ее и в Рим», – писал современник.

Салон Волконской, по мысли хозяйки, призван был объединить самых разных представителей московской творческой элиты. Зинаида Александровна принимала у себя и профессионалов, и начинающих, и русских, и иностранцев. Сюда приходили, как выразился Петр Вяземский, люди умственного труда, профессора, писатели, журналисты, поэты, художники. Дом свой, в ожидании исполнения своей мечты – встречи западной и российской культур, княгиня хотела превратить в некое подобие открытого музея европейского искусства.

В 1826–1829 годах здесь нередко бывал Александр Пушкин. Да и мыслимо ли представить, чтобы поэт мог быть каким-то образом обойден вниманием честолюбивой хозяйки знаменитого салона? Не прошло и недели после возвращения поэта в Москву в сентябре 1826 года, как он получает приглашение почтить своим вниманием «римское палаццо» на Тверской. Пушкин пришел. Оказавшись в центре внимания уймы салонного народа, с интересом внимал он Волконской, исполнившей романс «Погасло дневное светило…» на его стихи. Поэт, как писал очевидец, был живо тронут этим обольщением тонкого и художественного кокетства. И только…

Чтобы заманить Пушкина в следующий раз в пределы своего салона, Волконская вынуждена была прибегнуть к помощи Вяземского, упрашивая его: «Приходите ко мне обедать в воскресенье непременно, я буду читать кое-что, что, я надеюсь, Вам понравится – если возможно поймать мотылька Пушкина, приведите его ко мне. Быть может, он думает встретить у меня многочисленное общество, как было, когда он приходил в первый раз. Он ошибается, скажите ему это и приведите обедать. То, что я буду читать, ему тоже понравится».

Что могло спугнуть «мотылька Пушкина» в первый раз? Если верить современникам, это могла быть просьба что-нибудь почитать, ведь его часто представляли как «прославленного сочинителя». Вот, например, Степан Шевырев (в будущем он станет учить детей Волконской) пишет: «Будучи откровенен с друзьями своими, не скрывая своих литературных трудов и планов, радушно сообщая о своих занятиях людям, известно интересующимся поэзией, он (Пушкин. – А.В.) терпеть не мог, когда с ним говорили об стихах его и просили что-нибудь прочесть в большом свете. У княгини Зинаиды Волконской бывали литературные собрания понедельные. На одном из них пристали к Пушкину с просьбою, чтобы прочесть. В досаде он прочел “Поэт и чернь” и, кончив, с сердцем сказал: “В другой раз не станут просить"».

Эти слова Шевырева даже дали повод ряду пушкинистов «скорректировать» утверждения о безусловно положительном отношении поэта к салону Волконской. В подтверждение предъявляется письмо Пушкина к Вяземскому около 25 января 1829 года, в котором он пишет о «проклятых обедах Зинаиды». О частых посещениях Пушкиным салона Волконской на Тверской писали многие, в том числе жандармский полковник Бибиков, доносивший об этом «по начальству» в начале ноября 1826 года, ну и конечно, Вяземский, Киреевский и другие.

А помимо Пушкина и перечисленных литераторов бывали здесь Чаадаев, Жуковский, Баратынский, Языков, Загоскин, Погодин… Гостей радовали своим пением не только сама княгиня, но и граф Миньято Риччи и его жена Екатерина Петровна, урожденная Лунина.

Это была колоритная пара. Екатерина Лунина (1787–1886), единственная наследница богатого состояния, еще в детстве обнаружила хорошие вокальные данные. А в 1809 году после окончания Филармонической академии в Болонье она удостоилась звания первоклассной певицы и золотого лаврового венка – редкой награды для вокалистки русского происхождения. С успехом выступала в европейских столицах, пела перед королями и императорами, заслужив, в частности, похвалу Наполеона. Кроме того, она была еще и композитором, играла на арфе и клавесине. А вот красоты Бог ей не дал, наделив Лунину довольно заурядной внешностью. Граф Федор Головкин даже писал о ее «безобразии», способном «обратить в бегство кого угодно». И в то же время это был один из лучших голосов Европы, а его обладательница имела стотысячный годовой доход в приданое. К ней много раз сватались (чуть ли не двадцать три раза), но она всем отказывала, даже испанскому гранду, пока, наконец, сердце Луниной не поразил красивый итальянец граф Миньято Риччи (1792–1877). Он был на пять лет ее моложе – но чего не сделаешь ради денег! Любви все возрасты покорны. Венчались они в 1817 году в Риме, а в Москве супруги жили в усадьбе Луниных на Никитском бульваре.

У Волконской супруги пели нередко дуэтом. «Чудесно поет этот Риччи… Любо слушать мужа с женой. Когда она была брюхата в первый раз, Миттерних сказал ей: “Дети кричат, рождаясь в свет; но я уверен, сударыня, что ваше дитя будет петь!”», – вспоминал Александр Булгаков. А Михаил Бутурлин припоминал, что «графиня Риччи славилась когда-то певицей из аматерок первого разряда, но в мое время она была далеко не молода и артистическая звезда ее померкла. Голос, хотя еще обширный, высказывался визгливостью и был не всегда верной интонации. Граф Риччи, десятью, если не более, годами моложе своей жены, был флорентиец без всякого состояния. Певал он с большим вкусом и методом, но басовый голос его был не силен, отчего нельзя ему было пускаться на сцену. Был он превосходный комнатный певец и особенно хорошо певал французские своего сочинения романсы».

Но оказалось, что спелись они не навсегда. Граф Риччи очень хотел вступить в русское подданство, дабы иметь право владеть имениями своей супруги в России. Не сложилось… Осенью 1828 года последовал развод, граф покидает Россию и едет на родину. Вскоре вслед за ним уезжает и Волконская, что сразу сделало ее в глазах света главной причиной развода Луниной и Риччи. Брошенная супругом княгиня осталась в Москве. Жила она уже неподалеку – в Козицком переулке (№ 5), вместе со своей матерью, устроив у себя салон. Баснословные капиталы ее таяли, превращаясь в дымку воспоминаний, что вынудило ее переехать из Москвы в имение своих родственников Прозоровских-Голицыных близ Раменского. Прожила она почти век, но уже в 1845 году жила в крайней бедности. «Она слишком любила пение; эта страсть и была причиной ее разорения», – отмечал современник.

Риччи же продолжал радовать пением Волконскую в Италии. Пробовал он себя и в переводе. Он перевел на итальянский язык стихотворения Пушкина «Демон» и «Пророк». Автору он писал в 1828 году: «Вы… оказываете честь своей дружбой Вашему переводчику и, прежде всего, истинному почитателю Вашего великого гения».

Был у Волконской еще один страстный поклонник – молодой и пылкий Дмитрий Веневитинов, архивный юноша из Кривоколенного переулка. Он посвятил голубоглазой княгине «Элегию»:

 
Волшебница! Как сладко пела ты
Про дивную страну очарованья,
Про жаркую отчизну красоты!
Как я любил твои воспоминанья,
Как жадно я внимал словам твоим
И как мечтал о крае неизвестном'.
Ты упилась сим воздухом чудесным,
И речь твоя так страстно дышит им!
На цвет небес ты долго нагляделась
И цвет небес в очах нам принесла.
Душа твоя так ясно разгорелась
И новый огнь в груди моей зажгла.
Но этот огнь томительный, мятежный,
Он не горит любовью тихой, нежной, —
Нет! он и жжёт, и мучит, и мертвит,
Волнуется изменчивым желаньем,
То стихнет вдруг, то бурно закипит,
И сердце вновь пробудится страданьем.
Зачем, зачем так сладко пела ты?
Зачем и я внимал тебе так жадно
И сует твоих, певица красоты,
Пил яд мечты и страсти безотрадной?
 

Волконская замолвила словечко за Веневитинова – для него нашлось тепленькое местечко в Азиатском департаменте Министерства иностранных дел. Но вот несчастная судьба: останься он в Москве – прожил бы дольше. В ноябре 1826 года при въезде в Петербург Веневитинов был арестован по подозрению в причастности к заговору декабристов. Проведя три дня под арестом, он заболел. После этого в марте, возвращаясь легко одетым с бала, Веневитинов сильно простудился и вскоре умер. «Как вы допустили его умереть?» – передавали современники восклицание Пушкина, узнавшего о смерти двадцатидвухлетнего поэта.

Оценив по достоинству чувства молодого поэта, Волконская перед его отъездом из Москвы в один из вечеров подарила ему на память старинный перстень, найденный при раскопках древнеримского города Геркуланума. Веневитинов решил надеть этот перстень или на свадьбу, или перед смертью. Ему он посвятил стихотворения «Завещание» и «К моему перстню». В последнем он писал:

 
(…)
 
 
Когда же я в час смерти буду
Прощаться с тем, что здесь люблю,
Тебя в прощанье не забуду:
Тогда я друга умолю,
Чтоб он с моей руки холодной
Тебя, мой перстень, не снимал,
Чтоб нас и гроб не разлучал.
 

Исполняя волю юного поэта, друзья «в час смерти» на его руку надели перстень Волконской. Когда в 1930 году прах переносили на Новодевичье кладбище, будущей женой реставратора Петра Барановского Марией Юрьевной был найден и знаменитый перстень. Он хранится ныне в Литературном музее.

После подавления восстания декабристов круг посетителей салона сильно поредел. Кое-кого сослали в Сибирь. Над Волконской был установлен полицейский надзор. «Между дамами две самые непримиримые и всегда готовые разорвать на части правительство – княгиня Волконская и генеральша Коновницына. Их частные кружки служат средоточием всех недовольных; и нет брани злее той, которую они извергают на правительство и его слуг», – отчитывалось Третье отделение перед своим грозным начальником Бенкендорфом.

Одним из частых посетителей салона Зинаиды Волконской был польский поэт Адам Мицкевич, проводивший в Петербурге и Москве годы своей «почетной ссылки». Ввел его в дом Волконской тот же Вяземский, переводивший сонеты Мицкевича и в 1827 году опубликовавший статью о них в «Московском телеграфе». «Знаменитый польский поэт Мицкевич, неволею посетивший Москву, был также одним из дорогих гостей Белосельских палат, его “Дзяды” и “Крымские сонеты” очень славились в то время, и он изумлял необычайною своей импровизацией трагических сцен. Общество его было весьма приятно, и мне часто случалось наслаждаться его беседой, в которой не был заметен ретивый поляк, хотя и в душе патриот, но, прежде всего, высказывался великий поэт», – отмечал мемуарист.

Зинаида Волконская пользовалась вполне обоснованной популярностью у мужской половины. Нельзя не процитировать в этой связи пушкинские строки, посвященные ей:

 
Среди рассеянной Москвы;
При толках виста и бостона,
При бальном лепете молвы
Ты любишь игры Аполлона.
Царица муз и красоты,
Рукою нежной держишь ты
Волшебный скипетр вдохновенный,
И над задумчивым челом,
Двойным увенчанным венком,
И вьется и пылает гений.
Певца, плененного тобой…
 

Однажды в салоне Волконской с этим самым Аполлоном, упомянутым Пушкиным в стихотворении, в перерыве между обедом и чтением произошло вот что. Молодой поэт Андрей Муравьев случайно сломал руку у гипсовой статуи одноименного бога, а затем начертил на пьедестале памятника свой свежесочиненный стишок:

 
О, Аполлон! Поклонник твой
Хотел померяться с тобой,
Но оступился и упал.
Ты горделивца наказал:
Хотел пожертвовать рукой,
Чтобы остался он с ногой.
 

Этими стихами Муравьев тотчас вызвал на себя безжалостный поэтический огонь Пушкина. Вот как сам пострадавший (мы имеем в виду Муравьева, а не Аполлона) рассказывает об этом: «Часто бывал я на вечерах и маскарадах, и тут однажды, по моей неловкости, случилось мне сломать руку колоссальной гипсовой статуи Аполлона, которая украшала театральную залу. Это навлекло мне злую эпиграмму Пушкина, который, не разобрав стихов, сейчас же написанных мною, в свое оправдание, на пьедестале статуи, думал прочесть в них, что я называю себя соперником Аполлона».

Один из свидетелей сцены дополняет картину случившегося: «В 1827 году он <Муравьев> пописывал стишки и раз, отломив нечаянно (упираю на это слово) руку у гипсового Аполлона Бельведерского на парадной лестнице Белосельского дома, тут же начертил какой-то акростих. Могу сказать почти утвердительно, что А.С. Пушкина при этом не было», – писал Бутурлин.

Нельзя с уверенностью утверждать, видел ли сам Александр Сергеевич процесс порчи статуи, но ему совершенно точно об этом рассказали и показали. Досаду Муравьева вызвал не тот факт, что он что-то сломал, а то, что стал объектом эпиграммы со стороны самого «прославленного сочинителя»:

 
Лук звенит; стрела трепещет,
И, клубясь, издох Пифон;
И твой лик победой блещет,
Бельведерский Аполлон!
Кто ж вступился за Пифона,
Кто разбил твой истукан?
Ты, соперник Аполлона,
Бельведерский Митрофан.
 

Эпиграмму напечатал «Московский вестник», после чего Пушкин остроумно заметил: «Однако ж, чтоб не вышло чего из этой эпиграммы. Мне предсказана смерть от белого человека или белой лошади, а NN – и белый человек и лошадь».

Тот самый Аполлон Бельведерский

А незадачливый поэт, который, быть может, и останется в истории литературы как человек, удостоившийся пушкинской эпиграммы, поспешил ответить стихотворением «Ответ Хлопушкину»:

Как не злиться Митрофану:

Аполлон обидел нас;

Посадил он обезьяну

В первом месте на Парнас.

Пушкин вряд ли мог обидеться: его как только не обзывали в эпиграммах: Толстой-Американец[20]20
  Толстой, Федор Иванович (по прозвищу Американец; 1782–1846) – известный представитель русской аристократии первой половины XIX века. Путешествовал в Америку, откуда и получил такое прозвище.


[Закрыть] назвал даже Чушкиным, а теперь вот нарекли Хлопушкиным. А про свое сходство с обезьяной он и сам знал. Сергей Соболевский, друг Пушкина, успокаивал бедного Муравьева. На его вопрос: «Какая могла быть причина, что Пушкин, оказывавший мне столь много приязни, написал на меня такую злую эпиграмму?» – Соболевский ответил: «Вам покажется странным мое объяснение, но это сущая правда; у Пушкина всегда была страсть выпытывать будущее, и он обращался ко всякого рода гадальщицам. Одна из них предсказала ему, что он должен остерегаться высокого белокурого молодого человека, от которого придет ему смерть. Пушкин довольно суеверен, и потому, как только случай сведет его с человеком, имеющим все сии наружные свойства, ему сейчас приходит на мысль испытать: не это ли роковой человек? Он даже старается раздражить его, чтобы скорее искусить свою судьбу. Так случилось и с вами, хотя Пушкин к вам очень расположен».