Текст книги "Узнай Москву. Исторические портреты московских достопримечательностей"

Далее Муравьев заключал: «Не странно ли, что предсказание, слышанное мною в 1827 году, от слова до слова сбылось над Пушкиным ровно через десять лет». Добавим, что в дальнейшем прозвище «Бельведерский Митрофан» с легкой руки Пушкина закрепилось за Муравьевым. Вот какие любопытные литературные последствия вызвало маленькое происшествие в салоне княгини Волконской на Тверской улице, случившееся в 1827 году.

В воспоминаниях современников остались и другие яркие свидетельства посещения Пушкиным салона на Тверской. Обрусевший француз Лаврентий Николаевич Обер, служивший учителем французского языка в 1-й московской гимназии, рассказывал: «Встречался я с Пушкиным довольно часто в салонах княгини Зинаиды Волконской. На этих вечерах любимою забавою молодежи была игра в шарады. Однажды Пушкин придумал слово; для второй части его нужно было представить переход евреев через Аравийскую пустыню. Пушкин взял себе красную шаль княгини и сказал нам, что он будет изображать “скалу в пустыне”. Мы все были в недоумении от такого выбора: живой, остроумный Пушкин захотел вдруг изображать неподвижный, неодушевленный предмет. Пушкин взобрался на стол и покрылся шалью. Все зрители уселись, действие началось. Я играл Моисея. Когда я, по уговору, прикоснулся жезлом (роль жезла играл веер княгини) к скале, Пушкин вдруг высунул из-под шали горлышко бутылки, и струя воды с шумом полилась на пол. Раздался дружный хохот и зрителей, и действующих лиц. Пушкин соскочил быстро со стола, очутился в минуту возле княгини, а она, улыбаясь, взяла Пушкина за ухо и сказала: “Mauvais sujet que vous etes, Alexandre, d'avoir represante de la sorte le rocher!” ("Этакий вы плутишка, Александр, как вы изобразили скалу!” – фр.)».

А когда поэта не было в Москве, княгиня писала ему: «Возвращайтесь! Московский воздух как будто полегче. Великому русскому поэту подобает писать или среди раздолья степей, или под сенью Кремля».

В 1820-е годы, по словам Петра Вяземского, «в Москве дом княгини Зинаиды Волконской был изящным сборным местом всех замечательных и отборных личностей современного общества». Одну из таких замечательных личностей провожали здесь зимним вечером 26 декабря 1826 года в Сибирь. Мария Николаевна Волконская покидала Москву и уезжала вслед за мужем – декабристом С.Г. Волконским, приговоренным к ссылке (кстати, братом мужа Зинаиды Волконской Никиты Волконского). Пушкин не мог не прийти попрощаться. Ведь Марию Волконскую он знал, еще когда она носила девичью фамилию Раевская. Поэт сблизился с семьей Раевских во время их путешествия на Кавказ и в Крым. Марию Волконскую принято называть «утаенной любовью» Пушкина, а с именем ее связывают стихотворения «Редеет облаков летучая гряда» (1820), «Таврида» (1822), «Ненастный день потух» (1824), «Буря» («Ты видел деву на скале», 1825), «Не пой, красавица, при мне» (1828), «На холмах Грузии» (1829).

Вид на дом Козицкой со стороны

Страстного монастыря. Худ. Шарлемань, сер. XIX века

Вот как сама Мария Волконская писала о том дне в своих «Записках»: «В Москве я остановилась у Зинаиды Волконской, моей невестки, которая приняла меня с такой нежностью и

добротой, которых я никогда не забуду: она окружила меня заботами, вниманием, любовью и состраданием. Зная мою страсть к музыке, она пригласила всех итальянских певцов, которые были тогда в Москве, и несколько талантливых певиц. Прекрасное итальянское пение привело меня в восхищение, а мысль, что я слышу его в последний раз, делала его для меня еще прекраснее. Дорогой я простудилась и совершенно потеряла голос, а они пели как раз те вещи, которые я изучила лучше всего, и я мучилась от невозможности принять участие в пении. Я говорила им: “Еще, еще! Подумайте только, ведь я никогда больше не услышу музыки!” Пушкин, наш великий поэт, тоже был здесь… Во время добровольного изгнания нас, жен сосланных в Сибирь, он был полон самого искреннего восхищения: он хотел передать мне свое “Послание к узникам” ("Во глубине сибирских руд”) для вручения им, но я уехала в ту же ночь, и он передал его Александрине Муравьевой. Пушкин говорил мне: “Я хочу написать сочинение о Пугачеве. Я отправлюсь на места, перееду через Урал, проеду дальше и приду просить у вас убежища в Нер-ч и неких рудниках"».

Другой поэт, Николай Некрасов, в своей поэме «Русские женщины» от лица Марии Волконской сочинил следующий рассказ:

 
...Я скоро в Москву прискакала,
К сестре Зинаиде. Мила и умна
Была молодая княгиня,
Как музыку знала! Как пела она!
Искусство ей было святыня.
Она нам оставила книгу новелл,
Исполненных грации нежной,
Поэт Веневитинов стансы ей пел,
Влюбленный в нее безнадежно;
В Италии год Зинаида жила
И к нам – по сказанью поэта —
«Цвет южного неба в очах принесла».
Царица московского света,
Она не чуждалась артистов, – житье
Им было у Зины в гостиной;
Они уважали, любили ее
И Северной звали Коринной…
 

Салон Северной Коринны (поэтессы Древней Греции) прекратил свое существование в 1829 году с отъездом Волконской в Италию. В 1830-х годах княгиня с мужем Никитой Волконским жили в одном из самых известных уголков Рима – палаццо Поли, перед фасадом которого расположен знаменитый фонтан Треви с богом Океаном, созданный по эскизам Бернини (каждый день желающие вернуться в Рим туристы оставляют в фонтане в среднем до тысячи евро мелочью!). Княгиня, мечтающая о встрече российской и европейской культур, выбрала для себя не самое плохое место жительства. И как бы ни был хорош особняк на Тверской, с палаццо Поли он все же не выдерживает конкуренции. В Россию она наезжала еще несколько раз, но уже католичкой. Говорят, в 1840 году, приехав, она вдруг вновь захотела вернуться в православие.

Что же касается ее мужа, то в тени своей блистательной супруги он как-то малоприметен – а жаль. Иногда о нем и вовсе забывают написать. Мы восполним этот пробел. Никита Григорьевич Волконский (1781–1844) – храбрый русский офицер, обладатель орденов Св. Анны I степени с короной, Св. Владимира II степени, а также золотой шпаги с алмазами. Воевал он и с турками, и с французами. В 1807 году, за четыре года до брака с княгиней Зинаидой, он был произведен в полковники и назначен флигель-адъютантом к Александру I. Вскоре царь решил отрядить его с письмом к «брату своему» Наполеону I, который принял посланца и ласково говорил с ним. Известно, что французский император в той беседе высоко отозвался о русских солдатах: «Им скажи только – иди, и идут, а нашим еще надо толковать, куда их ведут», а также подарил Волконскому перстень с бриллиантом. Во время Отечественной войны Волконский был ранен, после излечения вновь в строю, участник заграничных походов

русской армии, сражается под Люценом, Бауденом и Дрезденом. В 1813 году произведен в генерал-майоры с зачислением в свиту императора, которого сопровождал в 1815 году на Венский конгресс. Семья ездила с ним: супруга услаждала слух монархов – победителей Наполеона, с нею был и маленький сынок Саша, постреленок четырех лет. Никита Григорьевич был не из тех Волконских, что составили заговор 1825 года (мы имеем в виду его брата). Вот ведь как – в одной семье столь разные люди! После отставки он, как и жена, принял католическую веру и уехал в Рим.

В старости Волконская ударилась в мистику и благотворительность. «Прелаты и монахи окончательно разорили ее… Ее дом, все ее имущество, даже склеп, где лежало тело ее мужа, проданы за долги», – писал современник. Похоронены Волконские в церкви Св. Викентия и Анастасии, что напротив знаменитого фонтана. А потомки Белосельских-Белозерских жили в московском особняке примерно до середины XIX века.

В 1860-х годах в доме на Тверской размещался престижный детский пансион Э.Х. Репмана, от него в начале 1870-х годов здание перешло к Самуилу Малкиелю, поставщику обуви для императорской армии. Коммерции советник, потомственный почетный гражданин, получивший право жить вне черты оседлости, Малкиель разбогател на военных подрядах. Он владел дорогой недвижимостью в обеих столицах. В Москве для переделки дома Волконской он нанял выпускника Императорской художественной академии в Вене архитектора Августа Вебера. В 1874 году фасад здания утратил все приметы «римского палаццо» на Тверской, и в частности классический портик с колоннами. Но роскошный интерьер архитектору все же хватило ума сохранить.

После прогоревшего Малкиеля (подошвы для солдатских сапог оказались сделанными из дешевого и недолговечного сырья) дом пошел по рукам. На первом этаже разместился магазин портного Корпуса, на втором – богатые жильцы. Особняком по очереди владели купцы Носовы, Ланины, Морозовы. Но, бесспорно, наиболее известным купцом – владельцем дома с 1898 года являлся потомственный дворянин Григорий Григорьевич Елисеев (1864–1949), представитель знатной династии Елисеевых, происходившей из крепостных Ярославской губернии.

Дед Григория Елисеева – Петр Елисеевич некогда был садовником в рыбинском имении графа Николая Шереметева, того самого, что женился на крепостной актрисе Прасковье Ковалевой, ставшей Жемчуговой. Так что Елисеевы и Ковалева – одного поля ягоды (да и не Елисеевы они никакие, а Касаткины: Петр Касаткин – так звали садовника). С ягод-то и завязалась вся эта история. Садовник оказался на редкость прытким и деловым. Как-то в году 1812-м, морозною зимою, под Рождество преподнес он своему барину блюдо свежей земляники. Шереметев был ошеломлен: «Откуда взял?! Как?!» Не дождавшись вразумительного ответа, граф объявил садовнику: «Проси чего хочешь за свою землянику!» А тот, не будь дураком, быстро сориентировался: «Хочу – говорит, – Ваше сиятельство, вольную». Шереметев на радостях дал и вольную, и сто рублей в придачу.

Петр Елисеевич, недолго думая, собрал свои неказистые пожитки, прихватил жену и выехал в Петербург. Свое торговое дело он начал на Невском проспекте. Нет, конечно, ста рублей на магазин не хватило. Человек деловой, предприимчивый, он решил покупать оптом заморские фрукты – апельсины – и продавать их поштучно проезжавшим и проходившим мимо него петербуржцам. Вместе с женой они продавали апельсины (по копейке за штуку) с деревянных лотков, умещавшихся на голове. За день можно было выручить целый рубль, а за неделю – наторговать на семь рублей! А что, если продавать апельсины не только с женой, а пристроить к этому делу трех сыновей и младшего брата Гришу? И уже в 1813 году все они были в Петербурге, жили тут же, на Невском, в арендованной для торговли лавке. В том знаменательном году и возникло в столице Товарищество «Братья Елисеевы». Так Петр и Григорий Касаткины решили сохранить память о своем отце – с тех пор и стали они зваться Елисеевыми.

Дела быстро шли в гору. Да и товар для продажи Елисеевы выбрали на редкость удачный – торговать надо тем, чего у нас нет и где конкуренция отсутствует как таковая. Апельсинами и прочими заморскими фруктами торговали уже не сами Елисеевы, а нанятые ими торговцы. Лавки открылись и в других частях города. А Петр Елисеев задумывался над дальнейшим расширением бизнеса: а что, если покупать фрукты не у перекупщиков-оптовиков, а прямо там, где они произрастают? Это какую же прибыль можно получить! Для налаживания международных связей в 1821 году он отправился на остров Мадейру, где перезнакомился с местными виноделами. Как это ему удалось сделать, до сих пор остается загадкой, ибо иностранными языками Елисеев не владел. Тем не менее он быстренько договорился с тамошними виноградарями о поставках вина в Россию.

Надо ли говорить, каков был спрос на колониальные товары, привозимые Елисеевыми из-за границы, особенно на вино? Начав с Мадейры, Елисеевы постепенно объехали всю Европу: Францию, Германию, Италию, Испанию, Португалию, Англию. Вина всех этих стран можно было приобрести в магазине Елисеевых на Васильевском острове. Что же до фруктов – не то что какой-нибудь фейхоа или финик, а даже папайю можно было достать у Елисеевых, превратившихся для петербургских гурманов в поставщика № 1.

Елисеевы завели собственный флот (на нем они добрались до Индии с ее пряностями и приправами), во Франции по-накупили подвалов и погребов, где хранили виноград, предназначавшийся для вывоза в Россию. И кто бы ни стоял во главе фирмы, основным девизом Елисеевых на протяжении нескольких десятилетий был «цена и качество». Все всегда свежее, ни одного гнилого или испортившегося товара, и стоимость приемлемая.

После смерти Петра Елисеева в 1825 году дело возглавил его сын Григорий Петрович, ставший действительным статским советником и гласным Петербургской городской думы, при нем в 1873 и 1874 годах фирма удостоилась золотых медалей на международных выставках в Париже и Лондоне.

Высоко оценили заслуги Елисеевых и на родине, пожаловав в 1874 году специальным императорским указом право ставить государственный герб на упаковке своей продукции. Сын Григория Петровича, тоже Григорий (этим именем по семейной традиции называли старших сыновей) значительно расширил фамильное предприятие. В Париже, куда он в 1900 году отправил на выставку свою коллекцию вин, фирме присудили золотую медаль «За выдержку французских вин» и устроили обед в его честь в ресторане Эйфелевой башни, а еще наградили орденом Почетного легиона. Григорий Елисеев не только продолжил дело отца и деда, но и увеличил оборот Торгового дома «Братья Елисеевы» в 20 раз. К началу XX века его предприятие завозило в Россию одну четвертую часть всего импортного вина, а кроме того – чай, кофе, прованское масло, сардины, анчоусы, ост-индский сахар, ром, трюфели и всякую всячину.

На долгие годы прилагательное «елисеевский» стало синонимом качества. Когда читаешь классиков русской литературы, создается впечатление, что кроме елисеевских вин в России ничего более и не было. У Достоевского в «Униженных и оскорбленных» читаем: «Ровно в семь часов вечера я уже был у Маслобоева <…>, на маленьком столике, в стороне, тоже накрытом белою скатертью, стояли две вазы с шампанским. На столе перед диваном красовались три бутылки: сотерн, лафит и коньяк, – бутылки елисеевские и предорогие».

Дмитрий Мамин-Сибиряк в повести «Верный раб» пишет: «Хозяин усадил гостей на диван и суетливо бегал из комнаты в комнату, вытаскивая разное барское угощение – початую бутылку елисеевской мадеры, кусок сыра, коробку сардин и т. д.».

«Потом идет крендель, уже классический, котелки, уключины… диск кривится, бутылка нюи с елисеевской маркой (непременно елисеевский нюи – что же вы еще придумаете более терпкого и таинственного?), пьяницы с глазами кроликов», – читаем в записках у Иннокентия Анненского.

А вот Викентий Вересаев в повести «Два конца»: «Она поставила на стол бутылку елисеевского лафита. И горячая нежность шевельнулась в его душе».

Елисеевский магазин после открытия

Можно было и не ходить к Елисеевым за вином, но не знать об их разнообразии было нельзя. Именно миллионер Григорий Елисеев и открыл на Тверской летом 1901 года большой гастроном для продажи перечисленных вин и деликатесов – «Магазин Елисеева и погреба русских и иностранных вин». В нем имелось пять отделов: колониально-гастрономических товаров, хрусталя Баккара, бакалейный, кондитерский, фруктовый, коптильные и засолочные цеха, а также своя пекарня, выпекавшая вкуснейшие пирожные. Такой же магазин открыли и в Санкт-Петербурге на Невском проспекте, а затем и в Киеве. У Елисеева можно было встретить и хорошо одетого господина, и простолюдина, ибо магазины предназначались не только для богатого сословия, и дня не способного протянуть без оливок и анчоусов, но и для народа попроще, приходящего сюда за хлебом и молоком.

Сметливый Григорий Елисеев с выдумкой подошел к перестройке бывшего дома Волконской. Уже сам процесс строительства он превратил в рекламный трюк. Елисеев приказал

одеть особняк со всех сторон в деревянные леса, что вызвало жгучий интерес у москвичей, мучившихся вопросом: что же здесь все-таки будет, да еще и рядом со Страстным монастырем?

«Идет год, второй, но плотные леса все еще окружают стройку. Москвичи-старожилы, помнившие, что здесь когда-то жили черти и водились привидения, осторожно переходили на другую сторону, тем более что о таинственной стройке шла легенда за легендой. Нашлись смельчаки, которые, несмотря на охрану и стаю огромных степных овчарок во дворе, все-таки ухитрялись проникнуть внутрь, чтобы потом рассказывать чудеса:

– Индийская пагода воздвигается.

– Мавританский замок.

– Языческий храм Бахуса.

Последнее оказалось ближе всего к истине.

Наконец леса были сняты, тротуары очищены, и засверкали тысячи огней сквозь огромные зеркальные стекла. Храм Бахуса», – описывал происходящее Владимир Гиляровский. Перестройкой дома занимался петербургский зодчий Гавриил Барановский, семейный архитектор Елисеевых (есть же семейные врачи, почему бы не бывать и семейным зодчим). Для Елисеевых Барановский построил несколько домов в Санкт-Петербурге. Работая над проектом московского магазина Елисеевых, Барановский так увлекся, что не скрывал от близких – он создает архитектурный памятник самому себе, а не только дворец изобилия. Московские власти препятствий зодчему не чинили, закрывая глаза на увеличение проемов окон, слом перегородок, разрушение одноэтажного домика во дворе будущего магазина.

Отделкой интерьеров вместе с Барановским занимались архитекторы Владимир Воейков и Мариан Перетяткович, в результате чего была окончательно утрачена широкая беломраморная лестница, которая вела в салон Волконской. Пострадали и сами апартаменты княгини, сегодня мылишьмысленно можем представить себе, где именно находился салон: следует подойти к бывшему рыбному отделу и посмотреть вверх.

Туда обычно и устремлялись любители камерного пения и живых картин. На месте апартаментов возник огромный торговый зал, сияющий тысячами огней огромных люстр, бросающих ослепительный свет на затейливые интерьеры стен и ломящиеся от яств витрины и прилавки. Центральный проезд для карет превратился в главный вход в магазин.

Летним днем 1901 года деревянный ящик наконец-то показал свою начинку. В прозе и не передать впечатления немногих счастливых обладателей пригласительных с золотой виньеткой билетов.

А на Тверской в дворце роскошном Елисеев

Привлек толпы несметные народа

Блестящей выставкой колбас, печений, лакомств…

Ряды окороков, копченых и вареных,

Индейки, фаршированные гуси.

Колбасы с чесноком, с фисташками и перцем,

Сыры всех возрастов – и честер, и швейцарский,

И жидкий бри, и пармезон гранитный…

Приказчик Алексей Ильич старается у фруктов,

Уложенных душистой пирамидой,

Наполнивших корзины в пестрых лентах…

Здесь все – от кальвиля французского с гербами

До ананасов и невиданных японских вишен.

Стихи эти написал сам Владимир Гиляровский, участник открытия «Храма обжорства». «Елисеевский» (он мог называться и «Касаткинским») сразу стал главным магазином Москвы, задававшим тон всей остальной торговле.

Интерьер магазина

Не обошлось, правда, и без ложки дегтя. Нет, дегтем Елисеев не торговал, просто к нему уже на следующий день после открытия пожаловал местный пристав, которого он почему-то забыл пригласить на открытие магазина. Пристав открыл Америку: вход в Елисеевский магазин, торговавший вином, располагался слишком близко от храма Дмитрия Солунского. В царской России существовало такое правило, согласно которому торговля спиртным не должна вестись ближе определенного расстояния от церквей и храмов (это как сейчас, когда палатки с пивом переносят подальше от школ).

Директорат Елисеевского магазина.

В центре – Григорий Григорьевич Елисеев

Принципиальный служитель закона дал Елисееву сутки на исправление, иначе магазин закроют. За ночь нанятые Елисеевым рабочие прорубили новую дверь для винного отдела, с переулка. Теперь придраться было не к чему.

А тем временем подрастала новая смена – у Григория Елисеева было шестеро детей, на образование которых он денег не жалел. Правда, старшего сына звали не Григорием, как испокон веку заведено было в семье, а Сергеем. И у него душа к торговому делу не лежала, а интересовали Сергея Елисеева науки. В 1912 году он стал первым европейцем, окончившим Токийский императорский университет, преподавал восточные языки в Петербургском университете. Но кроме него, слава Богу, было еще четыре сына и дочь. И все вроде бы шло по-старому, в лучших елисеевских традициях. Глава династии вправе был ожидать от своих наследников не только уважения и глубокого почтения, но и дальнейшего развития бизнеса, приносящего огромные барыши.

В один день все перевернулось верх дном. Не происки конкурентов сыграли злую шутку с любвеобильным Григорием Елисеевым, а тяжелая семейная драма. 1 октября 1914 года жена его Мария Андреевна повесилась на косе, не выдержав переживаний от плохо скрываемой измены мужа. А ведь она с 1896 года была еще и компаньонкой супруга в Товариществе «Братья Елисеевы».

Не прошло и месяца, как Григорий Елисеев обвенчался с полюбовницей. Прознав об этом, сыновья прокляли отца и дали зарок отнять у него единственную дочь Марию, что в итоге и сделали. Девочку выкрали среди бела дня по пути из гимназии домой. Теперь потомственный дворянин Елисеев остался один как осенний лист. А репортерам только этого и надо – наперебой описывали московские и петербургские газеты подробности произошедшего, смакуя детали и обсуждая подробности. Желтая пресса – она и есть желтая. И уже не магазины Елисеева были главным объектом журналистских статей, а исключительно его личная жизнь и война с сыновьями. Написали и о попытках Елисеева судиться с похитителями, но куда там – дочь сама заявила, что жить с родным папашей не желает. В 1914 году он уехал из России. А тут как раз 1917 год подоспел. Еле успел Елисеев унести ноги, бросив все – и магазины, и шоколадную фабрику, и пивной завод «Новая Бавария», и конные заводы, и автомобильную фабрику – было что оставить на память победившему пролетариату. Понаехавшая в Москву солдатня с открытым ртом взирала на роскошества Елисеевского магазина на Тверской, потому как более смотреть было не на что – после Октябрьского переворота куда-то подевались все товары. Кому-то могло показаться, что продукты забрал с собою в Париж Елисеев.

Как вспоминала Н.В. Крандиевская, вторая жена писателя Алексея Николаевича Толстого, весной 1918 года в Москве весьма сильно ощущался продовольственный голод, и вот, когда прислуга, вернувшись с рынка, объявила, что провизии нет и не будет. Толстой очень удивился: «То есть как это не будет? Что за чепуха? Пошлите к Елисееву за сосисками и не устраивайте паники». Но выяснилось, что двери магазина Елисеева на Тверской улице закрыты наглухо и висит на них лаконичная надпись: «Продуктов нет» («И не будет», – приписал кто-то сбоку мелом).

Уехав в эмиграцию, Григорий Григорьевич сохранил себе жизнь, он прожил 84 года и упокоился в 1949 году на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа под Парижем. Его сын Сергей прожил 86 лет, он стал крупным востоковедом, преподавал в Сорбонне, удостоился, как и отец, ордена Почетного легиона, только не за лучшие вина, а за научные достижения. Два его сына Никита и Вадим – внуки Григория Григорьевича – также стали востоковедами. Они участвовали в движении Сопротивления, а Вадим Сергеевич Елисеев внес бесценный вклад в развитие французской культуры. С 1956 года он служил главным хранителем художественных и исторических музеев Парижа, неоднократно бывал в СССР и России. Во время своих приездов в Москву Вадим Елисеев нередко останавливался в гостинице «Националь» и любил прогуляться по улице Горького. В 1970-е годы интеллигентного мужчину с повязанным по-французски шарфом на шее не раз видели продавцы магазина. Он производил странное впечатление: по виду – иностранец, а говорил по-русски, ничего не покупал, лишь смотрел на оставшиеся нетронутыми с давних времен интерьеры Елисеевского.

Отказавшиеся от наследства другие сыновья также не захотели связывать свою жизнь с коммерцией. Николай, получив юридическое образование, работал адвокатом, умер в эмиграции. Григорий (врач) и Петр (инженер) остались в СССР, стали жертвами репрессий. Лишь Александр дожил до 1953 года.

Торговая марка Елисеевского магазина

Отдел колониально-гастрономических товаров

Внутренний вид магазина

Бакалейный отдел магазина

Сейчас потомки Елисеева живут во Франции, Швейцарии, Америке. Среди них по-прежнему нет ни одного коммерсанта… Они старательно ухаживают за могилами Николая Григорьевича и Сергея Григорьевича на Сен-Женевьев-де-Буа. А место упокоения Григория Григорьевича со второй женой выглядит совершенно заброшенным. Потомки его так и не простили…

Несмотря на то что особняк на Тверской принадлежал Елисеевым лишь до 1917 года, в дальнейшем предназначение дома не изменилось (хорошо покушать хотелось и после Октябрьского переворота). В советские времена магазин был известен как гастроном № 1, а в народе его все равно называли Елисеевским. Старожилы любили говаривать: «Зайду к Елисееву».

Правда, доступным для простых советских людей этот магазин стал только в последние десятилетия Советской власти. Дело в том, что долгое время Елисеевский был открыт только для иностранцев и представителей номенклатуры, затем рамки расширили. Сюда стали пускать и тех, у кого были советские деньги. Но число таких покупателей было невелико, так как и до войны, и несколько лет после в СССР была карточная система.

Но все же в Елисеевском всегда можно было если уж не купить дефицитные продукты, то хотя бы посмотреть на них. Поддержка приятельских (а лучше – дружеских) отношений с работниками сферы торговли была основным условием доступа к дефицитным продуктам. Директора центральных магазинов Москвы не испытывали нужды в друзьях. Приемная директора гастронома № 1 на улице Горького (в народе все равно оставшегося Елисеевским) с утра до ночи была полна посетителями – узнаваемыми артистами театра и кино, звездами эстрады, писателями, спортсменами, даже космонавтами. Большие начальники сами не приезжали – присылали шоферов, складывавших коробки со всякой всячиной в багажники персональных черных «волг».

Директор магазина «Отличник советской торговли» Юрий Соколов вел себя так, будто ничего со времен Елисеевых не изменилось. Они-то в 1901 году открывали свой «храм обжорства» как магазин колониальных товаров, но и Соколов по-хозяйски чувствовал себя в их кабинете, в котором даже сейф остался с давних времен. Его магазин всегда получал самые свежие и редкие продукты с базы, которыми Соколов торговал из-под прилавка или «из-под полы» – то есть не пуская их в свободную продажу, а придерживая для нужных людей.

Соколов в ответ на их просьбы – кому на свадьбу, кому на юбилей или семейный праздник – одаривал (за деньги, разумеется) деликатесами: одному балычок, другому ветчинку, третьему анчоусы, четвертому финский сервелат. Та же самая картина наблюдалась и в других гастрономах, например в «Смоленском» в конце Старого Арбата. Все было похоже, только фамилия тамошнего директора была иной. Какой? А не все ли равно, таковы были правила игры, система взаимоотношений, если хотите.

Чтобы стать клиентом Соколова, нужна была рекомендация от проверенного человека – это было привычное дело. «Я от Ивана Ивановича» – расхожая фраза и, одновременно, рекомендация того времени, означающая «блат». Блат – это пропуск к дефицитным благам и товарам посредством неформальных контактов. Пришедших в кабинет к Соколову новых посетителей он встречал не то чтобы небрежно, а с некоей едва уловимой усталостью в глазах от постоянных усилий доказывать людям, что кем бы они ни были, это не они для него, а он для них существует – один такой в Москве. На столе директора всегда лежала высокая пачка визитных карточек для демонстрации широты его клиентуры. Естественно, что бытовых проблем у Соколова не было ни с чем – ни с дефицитными билетами на хоккей, в театр, на концерт. Жена его носила редкое имя Флорида, и служила она не врачом поликлиники (как супруга партийного начальника столицы Виктора Гришина), а директором магазина «Подарки» в начале улицы Горького. Торговля дефицитом стала семейным бизнесом Соколовых.

Юрий Соколов и был подлинным хозяином жизни в Москве, не зря же его продуктовый Клондайк расположился почти напротив Моссовета, обозначавшего номинальную народную власть в городе. Директор гастронома, разъезжавший на «мерседесе», поднялся на такую недосягаемую высоту, падение с которой было весьма болезненно. Слишком уж вызывающе демонстрировал он собственную значимость, ибо на «мерседесах» в те годы позволяли себе ездить преимущественно медийные фигуры – Владимир Высоцкий,

Сергей Михалков, Андрей Миронов. А тут – торгаш какой-то (словечко ушедшей эпохи). Это было нетипично. Возможности у «торгашей» были безграничны. Как-то в середине 1970-х годов произошел такой случай. Член Политбюро товарищ Пельше ехал себе спокойно по Рублевскому шоссе на «членовозе», пока вдруг его не обогнал какой-то наглец на иномарке. А обгонять правительственные кортежи тогда, как и сейчас, было весьма опасно. Пельше приказал остановить машину и проверить документы у водителя. Оказалось, что за рулем сидел сын заместителя директора одного из гастрономов Москвы, предъявивший работникам ГАИ спецталон (аналог мигалки, дававший огромные привилегии его обладателям). В результате расследования установили, что спецталоны выдавал по дружбе всем этим «гастрономам» один из руководителей московской госавтоинспекции.

Работники торговли были основными объектами критики в том же журнале «Крокодил», подвергаясь обструкции за обвес, обсчет покупателя, хамское к нему отношение. В некоторых московских магазинах первое, о чем спрашивали молодого выпускника торгового техникума, было: «Воровать умеешь?» – «Нет? Научим!» И учили довольно быстро, как, в частности, заработать на мокром сахарном песке. Ставишь мешок в пятьдесят кило на ночь в таз с водой, а утром его на продажу: мокрый сахар весит больше. А потом люди удивлялись – почему это у них в сахарницах песок будто каменный. И как только с торгашами этими не боролись, даже народный контроль ввели, это когда группы трудящихся с предприятий приходили с проверкой в магазины. Только народные контролеры тоже люди, им тоже есть хочется.

Тот факт, что все работники торговли сплошь воруют, утверждали даже советские кинофильмы: «По-вашему, по-мещанскому, если человек – работник торговли, то он обязательно вор и взяточник? Что она может украсть на рынке? Это же не магазин, в конце концов!» Эти слова – из кинофильма «Гараж», и демонстрируют они непоколебимую убежденность советского человека, что магазин – скопище воров и несунов.