Текст книги "Путешествие по пушкинской Москве"

«Я увидел… портрет Пушкина»
Волхонка улица, 11

Старинная Волхонка с незапамятных времен была местом жительства приближенных к власти персон. Так, в начале XVIII века этот участок принадлежал родственникам гетмана Петра Дорошенко, «одного из героев древней Малороссии, непримиримого врага русского владычества», как писал Пушкин в примечаниях к поэме «Полтава» (кроме того, Дорошенко приходился прапрапрадедом Н.Н. Гончаровой). Затем участок на Волхонке перешел к Нарышкиным, выстроившим здесь в конце XVIII века усадьбу, а уже в 1800-х годах особняком владел Алексей Федорович Грибоедов, дядя Александра Сергеевича Грибоедова.

Дядя послужил племяннику одним из прототипов Фамусова в «Горе от ума». Кстати, Пушкин весьма оригинально выразился по поводу смерти Грибоедова: «Так что же? Ведь Грибоедов сделал свое. Он уже написал “Горе от ума”».

С 1825 по 1832 год в этом доме (улица Волхонка, 11) нанимал квартиру художник Василий Андреевич Тропинин.

В своей мастерской он создал известнейший портрет Пушкина. О своих встречах с поэтом на Волхонке в январе – феврале 1827 года Тропинин вспоминал уже через много лет, когда после долгой безвестности обнаружился написанный им пушкинский портрет:

Мемориальная доска

«И тут-то я в первый раз увидел собственной моей кисти портрет Пушкина после пропажи и увидел его не без сильного волнения в разных отношениях: он напомнил мне часы, которые я провел глаз на глаз с великим нашим поэтом, напомнил мне мое молодое время, а между тем я чуть не плакал, видя, как портрет испорчен, как он растрескался и как пострадал, вероятно, валяясь где-нибудь в сыром чулане или сарае» (из воспоминаний Тропинина в записи скульптора Н.А. Рамазанова).

История знакомства Тропинина и Пушкина, в результате которого в мастерской на Волхонке был написан один из лучших портретов поэта, связана с Соболевским. Зимою и весной 1827 года Пушкин жил у него на Собачьей площадке. Узнав, что Сергей Александрович собирается за границу, Пушкин решил подарить ему свой портрет. Однако до 1827 года Александра Сергеевича рисовали всего несколько раз, и тогда, как писал Соболевский Погодину, «портрет Александр Сергеевич заказал Тропинину для меня и подарил мне его на память в золоченой великолепной рамке».

Александр Сергеевич Пушкин. Фрагмент портрета В.А. Тропинина, 1827. Всероссийский музей А.С. Пушкина

Правда, сам Тропинин много лет спустя рассказывал Н.В. Бергу, что Соболевский лично заказал ему портрет друга. Соболевский был недоволен «приглаженными и припомаженными портретами Пушкина, какие тогда появлялись. Ему хотелось сохранить изображение поэта, как он есть, как он бывал чаще, и он попросил Тропинина нарисовать ему Пушкина в домашнем его халате, растрепанного, с заветным мистическим перстнем на большом пальце. Тропинин согласился. Пушкин стал ходить к нему!». Эта версия происхождения портрета также имеет немало сторонников.

Уезжая в Европу, Соболевский брать с собой подарок в дальнюю дорогу не решился, ограничившись уменьшенной его копией, которую весьма профессионально выполнила Авдотья Петровна Елагина, а оригинал оставил на попечение копиистки и ее сыновей – братьев Киреевских, своих знакомых (Елагина – хозяйка литературного салона в доме у Красных ворот, по словам Жуковского, «женщина умная и очаровательно приветливая»).

Вернувшись через пять лет в Москву, Соболевский, к неописуемому своему огорчению, обнаружил, что вместо пушкинского портрета в раму вставлена довольно искусная подделка. Видимо, кто-то из московских копиистов или студентов брал полотно для повторения, а оригинал не возвратил. Лишь через много лет директор Московского архива Министерства иностранных дел М.А. Оболенский увидел случайно в какой-то лавочке пушкинский портрет и приобрел его всего за 50 рублей. Уже позже выяснилось, что лавочка эта находилась на Волхонке, в доме 10, то есть напротив дома, где жил Тропинин. Оболенский обратился к Тропинину с просьбой обновить портрет, но художник не согласился, сославшись на то, что портрет был написан им в молодые годы и с натуры. Тропинин не хотел никоим образом затронуть ауру, в которой создавался портрет Пушкина, находившегося тогда в расцвете своих творческих сил. Ныне портрет хранится в музее-квартире Пушкина на Мойке.

Сергей Александрович Соболевский. Фрагмент картины А.П. Брюллова, 1832

А вот знаменитый перстень поэта пропал. Газета «Русское слово» от 23 марта 1917 года писала: «Сегодня в кабинете директора Пушкинского музея, помещавшегося в здании Александровского лицея, обнаружена пропажа ценных вещей, сохранившихся со времен Пушкина. Среди похищенных вещей находился золотой перстень, на камне которого была надпись на древнееврейском языке». Этот перстень представлял собою большое витое золотое кольцо с крупным восьмиугольным сердоликом красноватого оттенка, подарила его поэту Елизавета Ксаверьевна Воронцова перед его отъездом из Одессы 31 июля 1824 года. С тех пор суеверный Пушкин им очень дорожил, приписывая перстню свойства талисмана («Храни меня, мой талисман»).

Стала известной интересная подробность, сообщенная Пыляевым: когда Тропинин принялся писать портрет Пушкина, то увидел на его руке длинный ноготь на мизинце – признак принадлежности к масонам. Тогда Василий Андреевич сделал Пушкину масонский знак, на который поэт не ответил, а лишь погрозил пальцем.

Почему Пушкин заказал свой портрет именно Тропинину? К тому времени Василий Андреевич слыл в старой столице самым модным портретистом. Его работы отличались большим сходством с портретируемым. Успеха он добился и перенося на холст облик поэта. Николай Полевой в журнале «Московский телеграф» писал: «Сходство портрета с подлинником поразительно, хотя нам кажется, что художник не мог совершенно схватить быстроты взгляда и живого выражения лица поэта. Впрочем, физиогномия Пушкина, – столь определенная, выразительная, что всякий хороший живописец может схватить ее, – вместе с тем и так изменчива, зыбка, что трудно предположить, чтобы один портрет Пушкина мог дать о нем истинное понятие».

Дом на Волхонке, где был написан знаменитый портрет

Карл Брюллов высоко оценивал мастерство своего старшего коллеги, скопировав позднее портрет Пушкина. Во время своего приезда в Москву в тридцать шестом году он отказывался принимать заказы, говоря, что в Москве есть свой, не менее талантливый художник.

Трудно поверить, что Тропинин, один из лучших портретистов Москвы, еще за четыре года до своей встречи с Пушкиным находился в крепостной зависимости. Василий Андреевич Тропинин происходил из семьи крепостных графа Миниха. Отцу будущего художника, служившему управляющим имением, граф пожаловал личную свободу, а вот семью его оставил в крепостной зависимости. Стоит сказать, что среди русских живописцев немало и тех, кто повторил судьбу Тропинина: тут и Аргуновы, и Григорий Сорока, так и не получивший вольную. В составе приданого Тропинин перешел к графу И.И. Моркову, женившемуся на дочери Миниха. Когда определилось дарование юноши в области живописи, он был послан своим хозяином в Петербург учиться, но не живописному искусству, а… кондитерскому. И все же преданность Тропинина любимому делу была столь велика, а успехи настолько значительны, что Морков в конце концов решил отдать его в Академию художеств. Однако академический устав не разрешал принимать крепостных в состав учащихся. Поэтому Тропинин был определен «посторонним учеником». Это случилось в 1798-м, когда ему шел уже двадцать второй год. Занимавшийся до сих пор урывками, как самоучка, он попал, наконец, в настоящую художественную школу и с жаром принялся за работу, стремясь наверстать потерянное время. Одним из наставников молодого художника был виднейший портретист С.С. Щукин. Василий Андреевич учился вместе с О.А. Кипренским, А.Г. Варнеком.

В 1804 году широкую известность получила новая работа художника – «Мальчик, тоскующий об умершей своей птичке». Работа эта (несмотря на свое название) произвела чрезвычайно благоприятное впечатление на окружающих. Казалось, судьба улыбнулась художнику. В числе лиц, с одобрением отнесшихся к упомянутой работе, были люди очень влиятельные, что могло бы вынудить графа Моркова дать Тропинину вольную. И вот, чтобы избежать опасности лишиться Тропинина, Морков немедленно забирает его из академии, не дав возможности закончить курс. Неблаговидную роль сыграл при этом учитель Тропинина Щукин – он-то, собственно, испугавшись появления сильного конкурента, и посоветовал Моркову отлучить крепостного художника от учебы. Шли годы. Тропинину, уже овладевшему подлинным мастерством, приходилось, однако, по предписанию барина выполнять и обязанности лакея. Что и говорить, можно только представить, что чувствовал художник, унижение которого могло нанести непоправимый удар по его творческому самолюбию.

Один из современников Тропинина рассказывал: «В 1815 году Тропинин написал большую семейную картину для своего господина. В то время, когда эта картина писалась, графа посетил какой-то ученый француз, которому было предложено от хозяина взглянуть на труд художника. Войдя в мастерскую Тропинина, француз, пораженный работой живописца, много хвалил его и одобрительно пожимал ему руку. Когда в тот же день граф с семейством садился за обеденный стол, к которому был приглашен и француз, в многочисленной прислуге явился из передней наряженный парадно Тропинин. Живой француз, увидев вошедшего художника, схватил порожний стул и принялся усаживать на него Тропинина за графский стол. Граф и его семейство этим поступком иностранца были совершенно сконфужены, как и сам художник-слуга».

Но Тропинин терпел, отдавая все свободное от выполнения лакейских обязанностей время своему истинному призванию. Писал Тропинин преимущественно портреты, и его известность как портретиста быстро росла. Особенно в Москве, где в связи с различными хозяйственными поручениями графа Моркова художнику подолгу приходилось жить, используя это время и для выполнения портретных заказов.

Тропинин писал немало портретов простого люда – «Горбоносый украинец с палкой», «Подольский крестьянин с топором», «Мальчик со свирелью», «Старик, пьющий воду из ковша», «Пряха», «Ямщик», «Каменщик», «Старик-нищий», «Золотошвейка», «Сбитенщик», «Солдат со штофом», «Старуха, стригущая ногти» и многие другие. В немалой степени созданная Тропининым галерея народных образов была обусловлена его нелегкой судьбой.

Василий Андреевич Тропинин. «Автопортрет с кистями и палитрой на фоне окна с видом на Кремль», 1844

К двадцатым годам XIX века Тропинин становится, наряду с Кипренским, лучшим мастером портрета. Граф не препятствовал своему крепостному в выборе моделей. Василий Андреевич пишет Майкова, Карамзина, Дмитриева. Последний даже предложил графу Моркову дать вольную Тропинину в обмен на прощение громадного карточного долга. Но самолюбие недалекого графа тешилось уже тем фактом, что в крепостных у него – одаренный художник.

Освобождение пришло лишь в 1823 году, когда Тропинину было сорок семь лет. Но его сын еще до 1829 года оставался крепостным. А самого Василия Андреевича в 1824-м избрали академиком. Он мог бы поселиться и в Петербурге, но столичная карьера не прельщала его. «Все я был под началом, да опять придется подчиняться… то тому, то другому… Нет, в Москву», – говорил художник. К середине 1820-х годов Василий Андреевич Тропинин окончательно перебирается в Москву, на Волхонку. Здесь расцвел его талант портретиста (всего он написал более трех тысяч портретов). Оба художника – Пушкин и Тропинин – встретились в наилучшую пору расцвета их творчества[11]11
  Примечательно, что памятная доска, удостоверяющая факт проживания В.А. Тропинина на Волхонке, висит на соседнем доме, но это не должно смущать читателя. Нередко факт проживания выдающейся личности в том или ином доме становится достоверно известным уже после того, как на другом доме повесили памятную доску. И случай с местом рождения Пушкина – лишнее тому подтверждение.


[Закрыть].

«На бале у князя Голицына»
Тверская улица, 13

На Тверской улице когда-то было немало пушкинских адресов. Например, на месте громадного дома 6 раньше стояли гостиницы «Север» и «Европа», где останавливался поэт. Бывал Пушкин и в доме Олсуфьевых у Антония Погорельского (теперь здесь дом 15). Ну и, конечно, салон Зинаиды Волконской (нынче дом 14), Английский клуб… В здании, о котором мы хотим рассказать (Тверская улица, 13), еще кое-что сохранилось от того времени, когда в «Тверской казенный дом» на балы и маскарады, устраивавшиеся гене рал-губернатором Москвы князем Голицыным, приходил Пушкин.

Во второй половине XVII века северная часть участка, где нынче стоит бывший дом московского генерал-губернатора, принадлежала главе Сибирского приказа (читай, министру) окольничьему Б.Ф. Палибину. В гостеприимных хоромах Палибина зачастую селились приезжавшие в Россию послы, сетовавшие, что «до Тверской мостовой улицы грязь великая и ездить вельми трудно».

В 1728 году владение Палибина перешло к камер-юнкеру Н.И. Волкову. У Волкова был сосед – сенатор Я.Ф. Долгоруков, занимавший южную часть участка. В 1745 году Долгоруковы прикупили владения Волковых, увеличив границы своей усадьбы. А в 1775 году земля со всеми имеющимися на ней строениями была куплена выдающимся военачальником, покорителем Берлина, генерал-фельдмаршалом Захаром Григорьевичем Чернышевым. Обладатель многих военных орденов, заслуженных им не в царских будуарах, а на поле брани, Чернышев служил московским главнокомандующим в 1782–1784 годах. С него-то и началась история резиденции московской власти на Тверской улице.

Как только не называлась эта важнейшая должность в Московской губернии – главноначальствующий, губернатор, генерал-губернатор, главнокомандующий, военный губернатор, военный генерал-губернатор, – но суть оставалась одна: начальство над городом, причем во всем и везде. Главный московский чиновник отвечал за все, что происходило в подведомственной ему губернии.

В 1782 году Чернышев решил возвести на Тверской вместо старых видавших виды палат новое здание. Трехэтажный особняк должен был стоять на высоком цоколе, выделяясь среди близлежащих невысоких построек своими внушительными размерами, монументальностью и строгой простотой главного фасада. Фасад был полностью лишен выступающего колонного портика и декоративных элементов, если не считать портала, подчеркивающего центральный въезд во двор.

На плане здание напоминало букву П – главный дом дополнялся двумя полукруглыми жилыми флигелями, выходившими во двор. Известный «Альбом партикулярных строений» Москвы приоткрывает нам тайну авторства всей усадьбы Чернышева: «Оное все строение построено и проектировано архитектором Матвеем Казаковым, кроме главного дома, который строен им же, а кем проектирован, неизвестно».

Фасад дома по центру был отмечен въездной аркой. Поднимавшиеся по трехмаршевой лестнице посетители попадали в Парадные сени, затем в Первую и Большую Столовые, Танцевальную залу, «Китайскую» гостиную. Анфилада комнат заканчивалась личными покоями самого главнокомандующего.

Захар Григорьевич Чернышев. Худ. А. Рослин, 1770-е годы

В те годы происходила разборка стен Белого города, которые велено было снести еще при Елизавете Петровне. Оставшиеся от стен камни использовали для строительства дома Чернышева, а точнее усадьбы. За главным домом, выкрашенным в желтые и белые тона, скрывались многочисленные служебные постройки: «особливый домик с клюшничьей, молошней, скотной, птичником и коровником; конюшенный двор с амбаром, погребом, сараем для парадных карет, конюшней на двадцать восемь стойлов; третий двор – с кучерской, двумя прачечными, хлебной и квасной; на заднем дворе – двухэтажный флигель с девятью комнатами».

«Фасад главного корпуса казенного дома, в котором имеет пребывание главнокомандующий в Москве». Из альбома партикулярных строений М.Ф. Казакова, конец XVIII века

Но пожить в своих покоях Чернышев не успел, скончавшись в 1784 г. Вскоре после его смерти казна выкупает особняк у вдовы графа Анны Родионовны Чернышевой за двести тысяч рублей, и отныне дом навсегда принадлежит государству в качестве резиденции московской исполнительной власти. Он так и упоминается в официальных бумагах: «Тверской казенный дом, занимаемый московским генерал-губернатором».

Изменение статуса дома – превращение его из частного владения в государственную собственность – потребовало его перестройки в целях дальнейшего увеличения. Московский главнокомандующий в 1790–1795 годах князь А.А. Прозоровский сообщал императрице в 1790-м: «В Тверском главнокомандующего доме. Оной разобран, как в полах, так и в потолках, и две стенки каменные подводят. Одну начали бутить, а для другой роют ров, но до материка не дошли и работы еще много весьма». Дом превратился во дворец, о размерах которого говорит хотя бы такой факт: для его отопления требовалось более шестисот пятидесяти саженей дров[12]12
  Сажень дров – это поленница, имеющая высоту в одну сажень (2,13 метра) и такую же ширину.


[Закрыть] в год, сгоравших в пятидесяти двух русских печах и ста восьмидесяти двух голландских печах, а также четырех каминах.

Мы привыкли видеть красивую площадь перед генерал-губернаторским особняком на Тверской, в центре которой стоит памятник Юрию Долгорукому. Однако площадь здесь была не всегда. В 1790 году на ее месте стоял дом предшественника Чернышева на посту московского генерал-губернатора – князя В.М. Долгорукова-Крымского. Императрица велела выкупить у наследников князя это владение и присовокупить его к территории Тверского казенного дома.

По замыслу Матвея Казакова, участок перед парадным въездом в дом московского генерал-губернатора должен был измениться до неузнаваемости, превратившись в одну из первых рукотворных площадей Москвы. Почему первых? Да ведь в нашем городе, в отличие от Петербурга, дороги и переулки проложены как Бог на душу положит. Ну как же здесь образоваться красивым прямоугольным площадям?

Казаков задумал заполнить пространство площади симметрично расположенной галереей с колоннами. По углам должны были находиться помещения для караула – кордегардии, а в центре – большой камин для обогрева во время зимних холодов. Ну и как же без забора, естественного атрибута, олицетворяющего связь народа с властью? Забором планировалось оградить площадь по периметру.

Русско-турецкая война 1787–1791 годов с ее непомерными тратами не позволила полностью осуществиться планам Казакова. Место-то для будущей площади освободили, снеся старые постройки, а вот застроить не успели. И потому почти два десятилетия, до 1812 года, перед домом главнокомандующего был банальный огород.

1812 год послужил самой важной вехой в истории Тверского казенного дома. Московским главнокомандующим в мае 1812-го на место престарелого генерал-фельдмаршала Ивана Васильевича Гудовича был назначен граф Федор Васильевич Ростопчин. По мысли императора Александра I, Ростопчин должен был мобилизовать Москву на помощь армии в случае начала войны с Наполеоном. Но вышло по-иному – Первопрестольная сыграла роль священной жертвы, отданной ради великой цели победы над захватчиком.

Оккупировав Москву в начале сентября 1812 года, незваные гости вели себя в доме московского генерал-губернатора, мягко говоря, некультурно. Поначалу там обосновался маршал Мортье, новый московский генерал-губернатор, «посредственный генерал, но сделавшийся любимцем Наполеона за оказанную им преданность во время адской машины (покушение на Наполеона в 1800-м. – А.В.), когда он был начальником парижского гарнизона», как оценивал его один из соотечественников. Здесь же находился военный комендант города генерал Мийо.

Территорию Москвы французы поделили на двадцать районов с комендантами во главе. Создали они и местный муниципалитет из предателей, а также тех, кто не смог избежать этого под страхом казни. Не остались москвичи и без афишек, к которым так привыкли при Ростопчине, – первое обращение к горожанам появилось уже 2 сентября. В нем горожан призывали, «ничего не страшась, объявлять, где хранится провиант и фураж». А еще один новоявленный чиновник – обер-полицмейстер Лессепс – в своих «Провозглашениях» неоднократно пытался склонить местное население к сотрудничеству с оккупационной властью.

О том, что Тверской казенный дом был вполне пригоден для житья в первые недели оккупации, говорит тот факт, что именно в одном из его помещений жил в это время маленький Саша Герцен со своим отцом – помещиком Иваном Алексеевичем Яковлевым. Дело в том, что Наполеон, озадачившись необходимостью скорейшего заключения перемирия с русским царем, приказал искать в госпиталях и среди пленных какого-нибудь русского офицера из высоких чинов, чтобы использовать его как посредника для переговоров. И вскоре такого человека нашли. Им стал нашедший прибежище не где-нибудь, а на Тверской площади помещик Яковлев с грудным младенцем на руках. Яковлева привели к Наполеону в Кремль, где император обязал его передать Александру I письмо о перемирии (к этому эпизоду мы еще вернемся).

К концу своего пребывания в доме генерал-губернатора оккупанты вовсе распоясались. Словно сорвавшиеся с цепи, французы выломали рамы и двери, употребив их на розжиг печей в доме, коих, как мы помним, было в избытке. Богатые некогда интерьеры «Тверского казенного дома» утонули в сугробах, под высокими сводами Белого зала поселились птицы.

Дом генерал-губернатора Москвы на Тверской улице. С литографии А. Кадоля, первая четверть XIX века

Восстанавливалось здание по проекту архитектора В. Мирошевского. Его проект предусматривал изменение первоначальной безордерной композиции фасада и обработку центрального входа шестипилястровым портиком коринфского ордера. Увенчанный фронтоном портик объединял два верхних этажа. Оконные проемы были заключены в плоские ниши с полукруглыми завершениями (в таком виде фасад сохранился до реконструкции здания в 1945 году.).

Резиденция меняла свое внутреннее убранство почти при каждом новом генерал-губернаторе, перестраивались комнаты и залы, сооружались кабинеты и портретные галереи с изображениями самих хозяев дома. Но основой любого последующего изменения интерьера служил всегда проект из альбома Казакова. Именно в его эпоху была создана галерея залов, восстановить которую много лет спустя пытались его последователи.

Как мог выглядеть дом генерал-губернатора, когда в него приходил Александр Пушкин? Начинался дом с лестницы – гости поднимались по монументальной трехмаршевой лестнице, по бокам которой тянулись вверх изящные медные балясины. Затем дорога вела в парадный Белый зал, отделанный мрамором и украшенный фигурными барельефами.

Портик зала со спаренными колоннами поддерживал балкон, где во время приемов и балов размещались музыканты. На противоположной стене колонному портику отвечал портик с пилястрами. Отличался зал и большим зеркалом, увеличивающим в глазах гостей размеры помещения. Радовал глаз и наборный паркет с инкрустациями из темного дуба. Особую торжественность приобретал зал в вечерние часы, когда зажигались все пять бронзовых люстр.

К Белому залу примыкал Голубой зал, также отделанный мрамором. Продолжением галереи залов служил Красный зал. Насыщенный цветом, лепкой и живописной декорацией, он сильно контрастировал со строгим сдержанным оформлением Белого и Голубого залов. Цветовая гамма зала выстраивалась на сочетании красного, белого тонов и позолоты. Простенки между окнами на всю высоту зала были заполнены зеркалами в белых рамах, декорированных позолоченной лепниной. Зеркалами архитектор оформил также две угловые печи и беломраморный камин.

Эти основные элементы внутреннего оформления особняка во многом удалось восстановить архитекторам прошлого и нынешнего веков. Если же говорить о внешнем виде здания, то сегодня он не соответствует первоначальному проекту. Слишком много перестроек пережил особняк и лишь отдаленно напоминает тот образ, который известен нам по картинам.

Пожар, случившийся в январе 1823 года, нанес интерьерам здания непоправимый урон. Генерал-губернатором тогда был князь Дмитрий Владимирович Голицын, «барич, вельможа, преблагороднейший и предобрейший человек, умноживший радость и веселие чваных москвичей», как писали о нем современники, а еще боевой генерал, участник Отечественной войны и заграничных походов русской армии. Он немедля распорядился начать восстановление своей резиденции на Тверской улице.

Защитник Москвы Дмитрий Владимирович Голицын, сражавшийся за Первопрестольную на Бородинском поле, получил город как бы в награду. С 1820 года он без малого четверть века исправлял должность московского генерал-губернатора. Время это по праву называют эпохой Голицына. При нем Москва расцвела, окончательно исчезли следы грандиозного пожарища 1812 года, на Волхонке был заложен храм Христа Спасителя, открылись на Театральной площади Большой и Малый императорские театры, а также многие больницы, богадельни, приюты, училища и прочее. «Не было ни одного благотворительного и полезного предприятия, в течение двадцати с лишком лет, где не был бы он вкладчиком, начальником, сподвижником», – с похвалой отзывались о нем москвичи.

Александр Пушкин, сочиняя «Путешествие из Москвы в Петербург» в 1833–1834 году, отмечал прогресс, достигнутый за годы генерал-губернаторства Голицына: «Москва, утратившая свой блеск аристократический, процветает в других отношениях: промышленность, сильно покровительствуемая, в ней оживилась и развилась с необыкновенною силою. Купечество богатеет и начинает селиться в палатах, покидаемых дворянством. С другой стороны, просвещение любит город, где Шувалов основал университет по предначертанию Ломоносова». Пушкин не слишком жаловал российских чиновников, но Голицына выделял среди других. Значит, было за что.

Талантливый полководец, отмеченный Суворовым и Кутузовым, да и просто храбрый человек, заботливый сын, просвещенный чиновник, любимый народом и отстроивший новую Москву, – все это можно сказать о Дмитрии Голицыне. Но кроме этого Голицын приходился двоюродным внуком тому самому Захару Чернышеву, так что можно сказать, что генерал-губернаторский дом он получил по наследству.

Вскоре после приезда в Москву новый генерал-губернатор устроил смотр московским пожарным, приказав дать сигнал пожара флагом с башни каланчи, что стояла напротив его дома на Тверской. Скоростью, с которой пожарные прибыли на место, князь остался очень доволен и даже похвалил их. Ближайшая к Тверской площади Мясницкая пожарная команда явилась через три минуты, еще две – через пять, а остальные, из других районов, – через двенадцать минут.

В 1823 году Голицын приказал выстроить на Тверской площади новое пожарное депо с каланчой. Это изящное ампирное здание с дорической колоннадой украсило площадь перед особняком генерал-губернатора. Долгие годы – до 1917-го – оно было известно и как Тверская полицейская часть, куда доставляли провинившихся горожан. На втором этаже были камеры для государственных преступников, где некоторое время содержался драматург Сухово-Кобылин, обвиненный в убийстве любовницы. За время отсидки он сочинил свою «Свадьбу Кречинского».

Дмитрий Владимирович Голицын. Худ. Дж. Доу, 1825

Появление Голицына заметно оживило и культурную жизнь Москвы. Ему довелось управлять городом в ту золотую для русской литературы пору, когда в Москве жили и творили Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Жуковский, Вяземский, Тютчев, Погодин, Аксаков. Градоначальник, как человек прекрасно образованный, понимал важность посильной поддержки и развития российской словесности. Князь был не просто доступен для литераторов – он стремился к общению с ними. В его доме на Тверской регулярно собирался литературный кружок, он сам выступил инициатором издания в Москве литературных журналов.

Когда мы говорим о пушкинской Москве, то имеем в виду Москву именно голицынского периода. После возвращения в родной город после пятнадцатилетней разлуки Пушкин жил и бывал в домах, отстроенных при Голицыне. Александр Сергеевич был популярен не только среди московского общества, но и в доме генерал-губернатора, прекрасно информированного о том, что Пушкин делает и говорит в Москве. Дело в том, что в Белокаменную Пушкина пускали, но под надзором полиции. По должности генерал-губернатор Москвы просто обязан был держать Пушкина под контролем. Обычно, узнав о приезде Пушкина в Москву, князь давал немедленное предписание московскому обер-полицмейстеру Д.И. Шульгину иметь «означенного отставного чиновника Пушкина под секретным надзором полиции». В ответ Шульгин, как правило, успокаивал градоначальника, что «в поведении Пушкина ничего предосудительного не замечено».

Интересно, что в 1833 году Голицын получил от своего петербургского коллеги письмо с вопросом – а по какой причине за Пушкиным вообще нужно следить. В ответ Голицын написал, что сведений о том, по какому случаю «признано нужным иметь Пушкина под надзором», у него не имеется. Но от надзора Пушкин все равно не избавился.

Сам поэт хорошо относился к Дмитрию Голицыну, ценил градоначальника за порядочность и истинную аристократичность. Судите сами. Успокаивая Вяземского, которого Фаддей Булгарин в своем доносе к царю обвинил в вольнодумстве и разврате, Пушкин пишет: «Для искоренения неприязненных предубеждений нужны объяснения и доказательства – и тем лучше, ибо князь Дмитрий может представить те и другие» (январь 1829 года). Следовательно, Пушкин надеялся, что Голицын поможет опровергнуть донос подлого Булгарина. Это яркий штрих к портрету князя, характеризующий не только его личные качества, но и уважение к нему при дворе. К Голицыну в Санкт-Петербурге действительно очень чутко прислушивались.

Что же касается ответного расположения Голицына к Пушкину, то оно особо проявилось в 1830 году, когда страна оказалась в смертельных обьятьях холеры. В тот год эпидемия пришла с Ближнего Востока и завоевывала Россию с юга: перед холерой пали Астрахань, Царицын, Саратов. Летом холера пришла в Москву. Скорость распространения смертельной болезни была такова, что всего за несколько месяцев число умерших от холеры россиян достигло 20 тысяч человек.

Генерал-губернатор Москвы Дмитрий Голицын объявил настоящую войну холере, проявив при этом качества прирожденного стратега и тактика. Каждый день в казенном доме на Тверской заседал своеобразный военный совет – специальная комиссия по борьбе с эпидемией. Градоначальник окружил Москву карантинами и заставами. У Голицына в Москву даже мышь не могла проскочить, не говоря о людях. Вот Пушкин и не мог прорваться в Москву, к своей Натали. Направляясь из Болдина в Москву и застряв по причине холерного карантина на почтовой станции, 1 декабря 1830 года поэт шлет в Москву Гончаровой просьбу: «Я задержан в карантине в Платаве: меня не пропускают, потому что я еду на перекладной; ибо карета моя сломалась. Умоляю вас сообщить о моем печальном положении князю Дмитрию Голицыну – и просить его употребить все свое влияние для разрешения мне въезда в Москву. От всего сердца приветствую вас, также маменьку и всё ваше семейство. На днях я написал вам немного резкое письмо, – но это потому, что я потерял голову. Простите мне его, ибо я раскаиваюсь. Я в 75 верстах от вас, и бог знает, увижу ли я вас через 75 дней. P. S. Или же пришлите мне карету, или коляску в Платавский карантин на мое имя». С колясками тоже были проблемы – Голицын приказал окуривать каждую коляску, въезжавшую в Москву[13]13
  Платава – подмосковная деревня, на бывшем Владимирском тракте (ныне Орехово-Зуевский район Московской области). В декабре 1830 года Пушкин провел здесь почти неделю, ожидая разрешения въехать в Москву. На этот раз его удерживали отнюдь не по политическим мотивам, всему виной оказалась холера. Деревенька была неказистая, тут тебе ни гостиницы, ни хорошего трактира. Как утверждают местные краеведы, поэт обосновался в избе ткацких дел мастера Данилы Евтеева. «Бесполезно высылать за мной коляску, меня плохо осведомили. Я в карантине с перспективой оставаться в плену две недели – после чего надеюсь быть у ваших ног. Напишите мне, умоляю вас, в Платавский карантин… Вот до чего мы дожили – что рады, когда нас на две недели посадят под арест в избе к ткачу на хлеб и воду», – жаловался поэт Наталье Гончаровой 2 декабря. Ту самую воду, если верить аборигенам, черпали из древнего колодца, что находился рядом с домом ткача, а сам дом якобы достоял до 1940-х годов. Не две недели, а всего дней пять провел в вынужденном карантине поэт, но времени не терял, переписав набело знаменитую «Мою родословную» и эпиграмму на Булгарина («Решил Фиглярин, сидя дома…»), которая стала «постскриптумом» к стихотворению. Наконец, местный станционный смотритель помог Пушкину с пропуском, и он устремился к невесте: «Милый! Я в Москве с 5 декабря», – писал он П.А. Плетневу. Впоследствии Пушкин не раз проезжал Платаву, но надолго в ней уже не останавливался. Нынче Платава известна как Плотава, а факт пребывания поэта удостоверяет памятник, установленный в соседней деревне Ожерелки.


[Закрыть].