Текст книги "Путешествие по пушкинской Москве"

В Москве образовалось своеобразное народное ополчение. Сотни москвичей, среди них студенты закрытого на время карантина Московского университета, явились добровольцами на борьбу с болезнью, работали в больницах и госпиталях. Голицын собрал у себя и тех уважаемых горожан, что не покинули Москву, призвав их стать подвижниками и взять под свое попечение и надзор разные районы города. Каждый надзиратель имел право открывать больничные и карантинные бараки, бани, пункты питания, караульные помещения, места захоронения, принимать пожертвования деньгами, вещами и лекарствами. Среди попечителей были и знакомцы Пушкина, например, генерал-майор и бывший партизан Денис Давыдов, принявший на себя должность надзирателя над двадцатью участками в Московском уезде, вследствие чего число заболеваний на подведомственной ему территории резко пошло на спад.

Как и в 1812 году, в 1830-м Москве пришла на помощь вся Россия. Достаточно сказать, что в Первопрестольную приехал сам император. Причем за несколько дней до этого, 26 сентября 1830 года, он написал Голицыну: «С сердечным соболезнованием получил я ваше печальное известие. Уведомляйте меня с эстафетами о ходе болезни. От ваших известий будет зависеть мой отъезд. Я приеду делить с вами опасности и труды. Преданность в волю божию! Я одобряю все ваши меры. Поблагодарите от меня тех, кои помогают вам своими трудами. Я надеюсь всего более теперь на их усердие».

Но 29 сентября 1830 года Николай уже был в Москве. О том, как встретились царь и градоначальник, сохранилось занятное свидетельство Александра Булгакова: «Государь изволил прибыть 29-го сентября в 10 часов утра и вышел из коляски прямо в наместнический дом на Тверской. Люди бросились было докладывать князю Дмитрию Владимировичу, но Государь запретил говорить, а только приказал проводить себя прямо к князю, который, встав только что с постели, перед зеркалом чистил себе рот, в халате своем золотом. Государь тихонько к нему подкрался. Можно себе представить удивление князя, увидя в зеркале лицо Государя, тогда как он еще накануне имел от его величества приказание письменное посылать всякий день куриеров! Князь, не доверяя близорукому своему зрению, обернулся и увидел стоящего перед собою императора. Замешательство его было еще более умножено страхом: что должен был Государь подумать, найдя наместника своего в столь смутное время в 10 часов еще не одетого! Но милосердный Николай, обняв его, начал разговор сими словами: “J'espre, mon Prince, que tout le monde Moscou se porte aussi bien que vous” (“Надеюсь, мой князь, что все в Москве так же хорошо себя чувствуют, как вы” – фр.). Потом, запретя князю одеваться наскоро, сел возле него и более получаса говорил о вещах самонужнейших, изъявляя благоволение свое за содействие, оказанное князю высшим и низшим классами: дворянства, купечества, медиков; одобрял взятые меры, кроме крестных ходов, находя, что прибегать должно к ним в самых крайностях и что они могут быть вредны по великому стечению народа в одно место».

Булгаков с некоторым сарказмом рисует образ Голицына-борца с холерой, считая, видимо, что князь переоценил опасность эпидемии, это и вызвало приезд царя, свалившегося как снег на голову: «Конечно, князь Голицын предался с самого начала напрасному страху, который передал и в Петербург; надобно было поддержать написанное. После смертность, действительно, умножилась, но когда заставила Государя решиться ехать сюда, не было еще доказано, что точно умирали холерою, и самые сведения, ежедневно печатаемые о состоянии города, говорили глухо о умерших с признаками холеры».

Однако принятые Голицыным меры показали, что он отнюдь не преувеличил смертельную опасность и размеры эпидемии, приводившей нередко к народному недовольству, к холерным бунтам. Например, уже в следующем 1831 году в Новгороде, в военных поселениях, произошли волнения. Солдаты взбунтовались под предлогом, что их хотят отравить. «Генералы, офицеры и лекаря были все перебиты с утонченной жестокостью. Император отправился туда и усмирил бунт с поразительным мужеством и хладнокровием. Но нельзя допускать, чтобы народ привыкал к бунтам, а бунтовщики – к появлению государя», – рассказывал Пушкин П.А. Осиповой в письме от 29 июля 1831 года, и добавлял: «Времена стоят печальные. В Петербурге свирепствует эпидемия. Народ несколько раз начинал бунтовать. Ходили нелепые слухи. Утверждали, что лекаря отравляют население. Двое из них были убиты рассвирепевшей чернью. Государь явился среди бунтовщиков».

Тверская улица. Худ. О. Кадоль, около 1830

В Москве же такого не случилось, опять же благодаря Голицыну. Николай потому и приехал в Москву, предполагая, если появится необходимость, вновь лично успокаивать народ, так сказать, применять ручное управление страной. Но этого не потребовалось. Пробыв в Москве десять дней, он уехал успокоенным и уверенным в скорой победе над холерой. Вспоминаются слова Александра Герцена: «Князь Голицын, тогдашний генерал-губернатор, человек слабый, но благородный, образованный и очень уважаемый, увлек московское общество, и все уладилось по-домашнему, то есть без особенного вмешательства правительства».

Екатерина Николаевна Ушакова

Покровитель наук и искусств, Голицын по воскресеньям давал в своем особняке на Тверской популярные роскошные балы: «Были на славном балу у князя Дмитрия Владимировича; всякий был как дома, оба хозяева очень ласковы, и все были прошены во фраках», – отмечал современник. Гвоздем бальной программы была постановка так называемых живых картин – немых сценок с участием гостей бала. Недаром многие зрители картин еще долго говорили о них, и среди них был опять же Александр Пушкин. Коротая время по пути из Москвы в Петербург, он писал: «Мое путешествие было скучно до смерти… Наконец, за несколько верст до Новгорода, я нагнал вашего Всеволожского, у которого сломалось колесо. Мы закончили путь вместе, подробно обсуждая картины князя Голицына» (20 июля 1830 года, Н. Гончаровой).

Дом Голицына был для Пушкина притягательным еще и потому, что один из первых выходов в свет Натальи Гончаровой произошел на балу в губернаторском особняке на Тверской. На одном из своих первых балов у Голицына юная Натали немедля оказалась в круге внимания. «А что за картина была в картинах Гончарова!» – делился с Пушкиным Вяземский в январе 1830 года, то есть почти за год до бракосочетания поэта. В переписке братьев Булгаковых, неиссякаемом источнике сведений о московском житье-бытье, читаем: «Маленькая Гончарова, в роли сестры Дидоны, была восхитительна».

Однажды Вяземский, зная, что Пушкин давно влюблен в Гончарову, и увидав ее на балу у Голицына, попросил своего приятеля Лужина, который должен был танцевать с Гончаровой, заговорить с нею и с ее матерью мимоходом о Пушкине, с тем чтобы по их отзыву узнать, что они о нем думают. Мать и дочь отозвались благосклонно и велели кланяться Пушкину. Так Вяземский рассказывал Бартеневу.

В доме Голицына Пушкин встречал и других женщин. В 1827 году на балу поэт, танцевавший с Екатериной Ушаковой мазурку, сочинил экспромт, ставший стихотворением «В отдалении от вас…». Ушакова написала об этом так: «Экспромт… сказанный в мазурке на бале у князя Голицына»:

 
В отдалении от вас
С вами буду неразлучен,
Томных уст и томных глаз
Буду памятью размучен;
Изнывая в тишине,
Не хочу я быть утешен, —
Вы ж вздохнете ль обо мне,
Если буду я повешен?
 

Столь унылое окончание стихотворения свидетельствует о том, что у Пушкина в тот день было совсем не бальное настроение. Цявловская считает, что, пусть и в шутку, но Пушкин этим стихотворением высказал тревогу за свою дальнейшую судьбу. Опасения вызвало обнародование непозволительно смелой и потому запрещенной элегии «Андрей Шенье». В течение 1827 года Пушкина вынуждали несколько раз давать объяснения «компетентным органам» по поводу происхождения и смысла этого стихотворения.

Евдокия Петровна Ростопчина. Худ. П.Ф. Соколов, 1842–1843 годы

Здесь же, в доме на Тверской, Пушкин повстречался с будущей поэтессой Евдокией Ростопчиной (в девичестве Сушковой).

«Пушкин так заинтересовался пылкими и восторженными излияниями юной собеседницы, что провел с нею бо́льшую часть вечера», – вспоминал брат Сушковой. Свои воспоминания о встрече на балу с обожаемым ею всю оставшуюся жизнь поэтом Ростопчина-Сушкова облекла в стихотворную форму:

 
Я помню, я помню другое свиданье:
На бале блестящем, в кипящем собранье,
Гордясь кавалером, и об руку с ним,
Вмешалась я в танцы… и счастьем моим
В тот вечер прекрасный весь мир озлащался.
Он с нежным приветом ко мне обращался,
Он дружбой без лести меня ободрял,
Он дум моих тайну разведать желал…
Ему рассказала молва городская,
Что, душу небесною пищей питая,
Поэзии чары постигла и я,
И он с любопытством смотрел на меня, —
Песнь женского сердца, песнь женских страданий,
Всю повесть простую младых упований
Из уст моих робких услышать хотел…
Он выманить скоро признанье успел
У девочки, мало знакомой с участьем,
Но свыкшейся рано с тоской и несчастьем…
И тайны не стало в душе для него!
Мне было не страшно, не стыдно его…
В душе гениальной есть братство святое:
Она обещает участье родное,
И с нею сойтись нам отрадно, легко;
Над нами парит она так высоко,
Что ей неизвестны, в ее возвышенье,
Взыскательных дольних умов осужденья…
Вниманьем поэта в душе дорожа,
Под говор музыки, украдкой, дрожа,
Стихи без искусства ему я шептала
И взор снисхожденья с восторгом встречала.
Но он, вдохновенный, с какой простотой
Он исповедь слушал души молодой!
Как с кротким участьем, с улыбкою друга
От ранних страданий, от злого недуга,
От мрачных предчувствий он сердце лечил
И жить его в мире с судьбою учил!
Он пылкостью прежней тогда оживлялся,
Он к юности знойной своей возвращался,
О ней говорил мне, ее вспоминал.
Со мной молодея, он снова мечтал.
Жалел он, что прежде, в разгульные годы
Его одинокой и буйной свободы,
Судьба не свела нас, что раньше меня
Он отжил, что поздно родилася я…
Жалел он! что песни девической страсти
Другому поются, что тайные власти
Велели любить мне, любить не его, —
Другого!.. И много сказал он всего!..
Слова его в душу свою принимая,
Ему благодарна всем сердцем была я…
И много минуло годов с того дня,
И много узнала, изведала я, —
Но живо и ныне о нем вспоминанье;
Но речи поэта, его предвещанье
Я в памяти сердца храню как завет
И ими горжусь… хоть его уже нет!..
Но эти две первые, чудные встречи
Безоблачной дружбы мне были предтечи, —
И каждое слово его, каждый взгляд
В мечтах моих светлою точкой горят!..
 

Стихотворение «Две встречи» (1839 год), отрывок из которого мы привели, – редкий в своем роде образец воспоминаний о Пушкине. Ведь подавляющее большинство мемуаров написано в прозе.

После женитьбы и последующего переезда семьи в Петербург Пушкин почти не появлялся на балах у Голицына. И все же в биографии поэта было еще одно обстоятельство, удивительным образом связывающее его с князем Голицыным. В набросках автобиографии Пушкин отметил печальный эпизод своей пока еще недлинной детской жизни – 30 июля 1807 года в Захарове скончался шестилетний брат Саши, Николай. Поэт запомнил, что заболевший брат, желая подразнить его, показал ему язык, лежа в своей кроватке. Брата похоронили в соседних Вяземах, где, в отличие от Захарова, стояла своя церковь – Преображения. Семья Пушкиных часто ездила в местный храм на богослужения.

Вяземы получили название от одноименной реки Вяземки и впервые упомянуты в 1526 году в жалованной грамоте как ямская станция «Останошный ям на Вяземе». В конце XVI века Вяземы принадлежали Борису Годунову, с тех пор кто там только не останавливался: Лжедмитрий I, Марина Мнишек, Павел I, Михаил Кутузов и даже Наполеон. И Пушкин в этом ряду исторических персонажей выглядит более чем достойно, возглавляя плеяду посещавших Вяземы других великих писателей – Гоголя и Льва Толстого. Не в пример Захарову Вяземы намного богаче архитектурными памятниками, среди которых выделяются уникальные пятиглавый храм и звонница времен Годунова, а также дворцово-парковый ансамбль XVIII века, на протяжении двух столетий принадлежавший Голицыным, и в том числе и князю Дмитрию Владимировичу Голицыну. Пока он управлял Москвой, его супруга Татьяна Васильевна, урожденная Васильчикова, активно занималась общественной деятельностью. Она была одной из первых меценаток в Москве: ее попечениями был основан дом трудолюбия, учреждены сиротские училища, она заботилась «о распространении образования среди девиц бедного класса» и о детях-сиротах в приютах. Татьяна Васильевна не отличалась крепким здоровьем. Часто прихварывала и для лечения выезжала за границу. Как-то после очередного возвращения на родину она загорелась идеей наладить в своей усадьбе промысел по плетению из лозы корзин и прочей утвари. В Германии и Швейцарии, где она побывала, в некоторых деревнях это было основным занятием крестьян.

Супруг поддержал интересное начинание. Дело пошло. И вскоре взоры княгини обратились уже за пределы усадьбы – она решила организовать в Больших Вяземах подобное же предприятие, но большее по размерам. Довольно быстро освоившие ремесло лозоплетения крестьяне изготавливали удобные и долговечные предметы домашнего обихода, а также мебель. Промысел стал разрастаться, прославив вяземских кустарей на всю Россию. Ко во второй половине XIX века Большие Вяземы стали крупнейшим в империи центром плетения из лозы. Имя княгини Голицыной в историю «Вяземского общества корзиноплетения» вписано прочно. Рачительные хозяева, Голицыны превратили усадьбу в образцовое хозяйство, дополнением к которому был прекрасный липовый парк с партером и прудом. Славились Вяземы и богатейшим собранием предметов искусства, оружия и библиотекой, все это много лет собирали представители древнего рода Голицыных, ведущих свою родословную от Рюриковичей. После 1917 года усадьба была национализирована и, к счастью, не сгорела, сегодня в ее пределах располагается замечательный музей.

А что же было дальше с «Тверским казенным домом»? Стоял он себе преспокойно, пережив еще дюжину генерал-губернаторов, пока в марте 1917 года здесь не засел Московский Совет рабочих депутатов, руководство которым с сентября перешло к большевикам. А в октябре 1917-го здесь активно стал «наворачивать» Военно-революционный комитет, одним из руководителей которого был А.Я. Аросев (отец народной артистки О.А. Аросевой). На семьдесят лет закрепилось за домом слово «Моссовет».

Именно в эту эпоху особняк и пережил наиболее радикальные работы со времени постройки. Началось все с разборки флигелей усадьбы, а на их месте в 1930 году по проекту архитектора И.А. Фомина был построен административный шестиэтажный корпус в стиле конструктивизма. Затем в 1937 году здание передвинули более чем на 13 метров назад, тем самым поставив его на красную линию улицы Горького (бывшей Тверской). То был период, когда старая Москва принялась переезжать, – дома ставили на домкраты и перевозили на новое место жительства, в результате узкие улочки расширялись, становясь проспектами.

Современный вид здания

Победное завершение Великой Отечественной войны породило соответствующие требования к архитектуре, призванной отражать достигнутые успехи. Московские здания, в которых размещались органы власти, должны были обрести новый облик, более торжественный и парадный. Первым в этой очереди стоял дом Моссовета на улице Горького. С него и начали. Проект его перестройки создал в 1945 году Иван Жолтовский. Однако, ознакомившись с проектом, тогдашний председатель Моссовета Г.М. Попов раскритиковал работу известного и старейшего советского зодчего. Слишком скромным и недостаточно помпезным показалось чиновнику декоративное убранство здания.

Следуя сложившейся к тому времени традиции, когда большие начальники лично вмешивались в работу деятелей культуры и искусства, товарищ Попов взял карандаш и пририсовал к фасаду здания колонны. Проявив таким образом неуважение к проекту Жолтовского, он вынудил архитектора и вовсе отказаться от дальнейшей работы. Зодчий сказал, что не хочет на старости лет позориться и уродовать дом московского генерал-губернатора. Ибо пройдет время, фамилию Попова никто и не вспомнит, а вот Жолтовского из-за этих колонн будут склонять налево и направо. Ведь никому не объяснишь, откуда они взялись.

Но так не думал главный архитектор Москвы Дмитрий Чечулин вместе со своими коллегами М. Посохиным, Н. Молоковым и М. Благолеповым решившийся перестроить здание так, как надо Моссовету его председателю.

В итоге в 1945–1950 году здание было надстроено двумя этажами, осуществлена его перепланировка, поменялся и внешний вид Плоский пилястровый портик был заменен восьмиколонным порти ком, поднятым на мощные пилоны. Выходящий на улицу фасад бы декорирован скульптурными барельефами по проекту скульптор Н. Томского. Интерьеры реставрировались по проекту архитекторов Г. Вульфсона и А. Шерстневой, живопись на плафонах – под руководством А. Корина. Добавилась и высокая фигурная решетка по границе улицы.

Окончательное внешнее и внутреннее оформление здание по лучило в 1990-е годы… И, конечно, отличительной особенностью о советского времени стало появление на фасаде здания герба Москв с изображением на нем святого Георгия Победоносца.

…А слово «Моссовет» нынче забыто, зато «губернатор» опят в моде.

«Приведите ко мне мотылька Пушкина»
Тверская улица, 14

Время постройки дома по адресу Тверская улица, 14, относится к концу XVIII века (архитектор М.Ф. Казаков). Здание перестраивалось начале XIX века, затем в 1874 году – по проекту архитектора А.Е. Вебера и в 1901-м – по проекту архитектора Г.В. Барановского.

История дома и его владельцев очень занимательна. Прежде всего, обратим внимание читателя на то обстоятельство, что переулок на углу с которым стоит этот дом, называется Козицким. С этой фамилии и началась жизнь дома на Тверской.

Был у Екатерины II статс-секретарь для «принятия челобитен» – Григорий Васильевич Козицкий. Человек европейски образованный, знавший немало языков, он еще после смерти Ломоносова разбирал его архив, а также с позволения императрицы издавал журнал «Всякая всячина». Но в один прекрасный день звезда его закатилась, и Козицкий, не справившись с душевным потрясением, лишил себя жизни, нанеся себе более тридцати (!) ножевых ран.

Его вдова, статс-дама, тоже Екатерина, но Ивановна, Козицкая была богатейшей женщиной Москвы. Про нее рассказывали такую историю. Как-то раз она припрятала 37 000 рублей ассигнациями и забыла о них, не особо в деньгах нуждаясь. А сумма эта была по тем временам немалая. Нашли деньги лишь через двадцать лет, когда они уже превратились в труху.

Козицкая в 1787 году, через двенадцать лет после трагической смерти мужа, и занялась строительством дома на Тверской. Землю она выкупила за 25 000 рублей у князя Ивана Вяземского, деда Петра Вяземского, который потом не раз посетит этот особняк. Купленная Козицкой земля не пустовала – на ней уже стоял незатейливый каменный дом 1776 года постройки. Новый дом строила Козицкая то ли на деньги, оставшиеся от впечатлительного супруга, то ли (что более вероятно) на унаследованное от отца состояние (отцом ее был богатый симбирский купец и горнозаводчик Иван Семенович Мясников, преставившийся в 1780-м; кстати, Мясников упоминается Пушкиным в «Истории Пугачева» и архивных заготовках к ней). Закончилось строительство после 1791 года. Вслед за тем переулок, выходящий на Тверскую улицу, именовавшийся ранее Сергиевским, стал называться Козицким. Возведенный в стиле классицизма особняк получился шикарным как внутри, так и внешне. Это был самый богатый дом в приходе храма св. великомученика Димитрия Солунского, стоявшего на противоположной стороне Тверской улицы, на месте нынешнего углового дома 17.

Благо что Отечественная война 1812 года обошла дом Козицкой стороной, при том что французами был разорен даже дом генерал-губернатора, стоявший напротив, а также Московский университет на Моховой. Профессора последнего и присмотрели дом Козицкой для временного размещения возвратившихся из нижегородской эвакуации студентов и преподавателей.

Особняк Козицких. С рисунка Ф. Алексеева, 1800-е годы

Но контраст между великолепием дома и сгоревшей Москвой оказался настолько сильным, что университетские не решились поселиться в нем: «Только нижний его этаж по простой своей отделке был бы способен для помещения в нем университетских студентов и кандидатов, а второй этаж отделан так богато и убран так великолепно, что никаким чиновникам, а того менее студентам, в оном жить никак не можно, чтоб не испортить штучных полов и штофных обоев, огромных дорогих трюмо и прочее…» – отчитывался ректор Московского университета И.А. Гейм.

У Екатерины Козицкой было две дочери: Анна и Александра, невесты с богатейшим приданым. Анна вышла замуж за князя и дипломата Александра Михайловича Белосельского-Белозерского, получившего за своей женой еще и дом на Тверской. Молодая супруга стала мачехой двум его дочерям от первого брака Зинаиде и Марии (первая жена князя умерла при родах).

Зинаида Александровна Волконская. Худ. О. Кипренский, 1829

Зинаида в 1810 году вышла замуж за Никиту Григорьевича Волконского и, поменяв фамилию, стала той самой Волконской, что устроила в своем доме на Тверской литературно-музыкальный салон.

В 1826–1829 году Пушкин нередко посещал его: «Часто у Зинаиды Волконской бывает», – узнаем мы от П.В. Анненкова.

Зинаида Волконская – блестяще образованная светская дама, поэтесса и певица. «Все дышало грацией и поэзией в необыкновенной женщине, которая вполне посвятила себя искусству. Тут же, в этих салонах, можно было встретить и все, что только было именитого на русском Парнасе, ибо все преклонялись пред гениальною женщиной», – вспоминал о Волконской один из непременных гостей салона на Тверской.

Родившись за границей, в Дрездене, она и умерла там – в Риме. Большую часть жизни провела княгиня вне России, но оставила здесь о себе хорошую память. А все благодаря отцу-дипломату, от которого она унаследовала любовь к искусству. Александр Михайлович Белосельский-Белозерский, живо интересовавшийся наукой, литературой, музыкой, живописью, к концу жизни собрал одну из лучших в России коллекций изобразительного искусства, украсившую парадные залы особняка на Тверской. Он состоял в переписке с Вольтером, Ж.-Ж. Руссо, П. Бомарше. В его дрезденском доме часто исполнял свои произведения Моцарт. Сам Россини высоко отзывался о певческих способностях юной Зинаиды, или, как ее звали, Зизи.

Волконская жила будто на две страны – Италию и Россию, стремясь, где бы она ни была, создать салонную атмосферу. На ее римской вилле частыми гостями были Гоголь, художники Иванов, Брюллов, Кипренский, Щедрин, Бруни (влюбленный в хозяйку живописец изобразил ее на своей картине «Милосердие»). Общение с яркими представителями русской культуры вызвало у Волконской жгучий интерес к русскому искусству и к самой России как объекту европейского культурного влияния.

В 1824 году Волконская поселяется в Москве, на Тверской улице. Выбор Москвы в качестве места жительства определяется ее отношением к старой столице как хранительнице устойчивых национальных традиций (в пику Петербургу). Волконская, пропитанная западной культурой, поглощена высокой идеей привить русскому обществу черты европейской образованности.

«Общим центром для литераторов и вообще для любителей всякого рода искусств, музыки, пения, живописи служил тогда блестящий дом княгини Зинаиды Волконской, урожденной княжны Белозерской. По ее аристократическим связям, собиралось в ее доме самое блестящее общество первопрестольной столицы; литераторы и художники обращались к ней как бы к некоему Меценату и приятно встречали друг друга на ее блистательных вечерах, которые умела воодушевить с особенным талантом.

Страстная любительница музыки, она устраивала у себя не только концерты, но и итальянскую оперу, и являлась сама на сцене в роли Танкреда, поражая всех ловкою игрою и чудным голосом: трудно было найти равный ей контральто. В великолепных залах Белосельского дома, как бы римского палацца, оперы, живые картины и маскарады часто повторялись во всю эту зиму, и каждое представление обстановлено было с особенным вкусом, ибо княгиню постоянно окружали италианцы, которые завлекли ее и в Рим», – писал современник.

План дома княгини А.Г. Белосельской-Белозерской, 1822. (Центральный архив научно-технической документации Москвы)

Салон Волконской, по мысли хозяйки, призван был объединить самых разных представителей московской интеллигенции. Зинаида Александровна принимала у себя и профессионалов, и начинающих, и русских, и иностранцев. Сюда приходили, как выразился Петр Вяземский, «люди умственного труда, профессора, писатели, журналисты, поэты, художники». Дом свой в ожидании исполнения своей мечты – встречи западной и российской культур – княгиня хотела превратить в некое подобие открытого музея европейского искусства.

Мыслимо ли себе представить, что Пушкин мог быть каким-то образом обойден вниманием хозяйки салона на Тверской, обуреваемой столь честолюбивыми планами? Не прошло и недели после возвращения поэта в Москву в сентябре 1826 года, как он получает приглашение почтить своим вниманием «римское палаццо» на Тверской.

Пушкин пришел. Опять оказавшись в центре внимания уймы салонного народа, с интересом внимал Волконской, исполнившей романс «Погасло дневное светило…» на его стихи. Как писал очевидец, поэт был «живо тронут этим обольщением тонкого и художественного кокетства». И только…

Чтобы заманить Пушкина в следующий раз в пределы своего салона, Волконская вынуждена была прибегнуть к помощи Петра Вяземского, упрашивая его: «Приходите ко мне обедать в воскресенье непременно, я буду читать кое-что, что, я надеюсь, Вам понравится – если возможно поймать мотылька Пушкина, приведите его ко мне. Быть может, он думает встретить у меня многочисленное общество, как было, когда он приходил в первый раз. Он ошибается, скажите ему это и приведите обедать. То, что я буду читать, ему тоже понравится».

Что могло спугнуть «мотылька Пушкина» в первый раз? Если верить современникам, это могла быть просьба что-нибудь почитать, ведь часто представляли его как «прославленного сочинителя». Вот, например, Шевырёв (в будущем он станет учить детей Волконской) пишет: «Будучи откровенен с друзьями своими, не скрывая своих литературных трудов и планов, радушно сообщая о своих занятиях людям, известно интересующимся поэзией, он (Пушкин. – А.В.) терпеть не мог, когда с ним говорили об стихах его и просили что-нибудь прочесть в большом свете. У княгини Зинаиды Волконской бывали литературные собрания понедельные. На одном из них пристали к Пушкину с просьбою, чтобы прочесть. В досаде он прочел “Поэт и Чернь” и, кончив, с сердцем сказал: “В другой раз не станут просить”».

Эти слова Шевырёва даже дали повод ряду пушкинистов «скорректировать» утверждения о безусловно положительном отношении поэта к салону Волконской. В подтверждение предъявляется письмо Пушкина к Вяземскому около 25 января 1829 года, в котором он пишет о «проклятых обедах Зинаиды».

О частых посещениях Пушкиным салона Волконской на Тверской писали многие, в том числе жандармский полковник Бибиков, доносивший об этом «по начальству» в начале ноября 1826 года, ну и, конечно, Вяземский, И. Киреевский, А. Веневитинов и другие. А помимо Пушкина и перечисленных литераторов, бывали здесь Чаадаев, Жуковский, Баратынский, Языков, Загоскин, Погодин, Д. Веневитинов, страстный поклонник Волконской… Гостей радовали своим пением не только сама княгиня, но и граф М. Риччи и его жена Екатерина Петровна, урожденная Лунина.

Одним из частых посетителей салона Зинаиды Волконской был пришедшийся по сердцу Пушкину поляк Адам Мицкевич, проводивший в Петербурге и Москве годы своей «почетной ссылки». Ввел его в дом Волконской тот же Вяземский, переводивший сонеты Мицкевича и в 1827 году опубликовавший статью о них же в «Московском телеграфе». «Знаменитый польский поэт Мицкевич, неволею посетивший Москву, был также одним из дорогих гостей Белосельских палат, его “Дзяды” и “Крымские сонеты” очень славились в то время, и он изумлял необычайною своей импровизацией трагических сцен. Общество его было весьма приятно, и мне часто случалось наслаждаться его беседой, в которой не был заметен ретивый поляк, хотя и в душе патриот, но, прежде всего, высказывался великий поэт», – отмечал мемуарист.

Зинаида Волконская пользовалась вполне обоснованной популярностью у мужской половины. Нельзя не процитировать в этой связи пушкинские строки, посвященные ей:

 
Среди рассеянной Москвы,
При толках виста и бостона,
При бальном лепете молвы
Ты любишь игры Аполлона.
Царица муз и красоты,
Рукою нежной держишь ты
Волшебный скипетр вдохновений,
И над задумчивым челом,
Двойным увенчанным венком,
И вьется и пылает гений.
Певца, плененного тобой…
 

Тот самый Андрей Муравьев

…И тот самый Аполлон Бельведерский

Однажды в салоне Волконской с этим самым Аполлоном, упомянутым Пушкиным в стихотворении, в перерыве между обедом и чтением произошло вот что. Молодой поэт Андрей Муравьев случайно сломал руку у гипсовой статуи одноименного бога, а затем начертил на пьедестале памятника свой свежесочиненный стишок:

 
О, Аполлон! Поклонник твой
Хотел померяться с тобой,
Но оступился и упал.
Ты горделивца наказал:
Хотел пожертвовать рукой,
Зато остался он с ногой.
 

Этими стихами Муравьев тотчас вызвал на себя безжалостный поэтический огонь Пушкина. Вот как сам пострадавший (мы имеем в виду Муравьева, а не Аполлона) рассказывает об этом: «Часто бывал я на вечерах и маскарадах, и тут однажды, по моей неловкости, случилось мне сломать руку колоссальной гипсовой статуи Аполлона, которая украшала театральную залу. Это навлекло мне злую эпиграмму Пушкина, который, не разобрав стихов, сейчас же написанных мною, в свое оправдание, на пьедестале статуи, думал прочесть в них, что я называю себя соперником Аполлона».

Один из свидетелей сцены дополняет картину случившегося: «В 1827 году он <Муравьев> пописывал стишки и раз, отломив нечаянно (упираю на это слово) руку у гипсового Аполлона Бельведерского на парадной лестнице Белосельского дома, тут же начертил какой-то акростих. Могу сказать почти утвердительно, что А.С. Пушкина при этом не было».

Нельзя с уверенностью утверждать, видел ли Александр Сергеевич сам момент порчи статуи, но то, что ему об этом рассказали и показали, это точно. А досаду Муравьева вызвал не тот факт, что он что-то сломал, а то, что стал объектом эпиграммы со стороны самого «прославленного сочинителя»: