Текст книги "Москва 1812 года глазами русских и французов"

Расписание особам, составляющим французское правление или муниципалитет в Москве, 1812 года[78]78
  Публикуемый документ был найден в бумагах покойного А.Я. Булгакова, примечательно, что в «Расписании» мы не найдем фамилии А.Д. Бестужева-Рюмина. Вероятно, что списков было несколько, и тот, который представлен, увидел свет еще до того, как Бестужев-Рюмин стал членом оккупационного муниципалитета.


[Закрыть]

1. Градской Глава, Петр Нахоткин, 1-й гильдии купец[79]79
  Во время расследования деятельности муниципалитета Нахоткин показал, что был назначен городским головой помимо своей воли. После того, как в октябре 1812 г. русские войска вошли в Москву, сдал все находящиеся у него бумаги командиру Московской драгунской команды майору Гельману.


[Закрыть].

2. Помощник Градского Главы, Яков Дюлон, моск. купец, имел смотрение за мостовою.

3. Николай Крок, моск. куп. сын, заведывал спокойствием и тишиной в городе.

4. Федор Фракман, москов. именитый гражданин, по квартирмейстерской части.

5. Егор Менье, виртембергский уроженец, – надзор за ремесленниками и пособие бедным.

Члены городского правления

Петр Шаликов: «Столица, обхваченная когтями тигра и угрожаемая его челюстями»

Князь Петр Иванович Шаликов (1768–1852) происходил из древнего грузинского рода Шаликашвили, от которого унаследовал вспыльчивость, гордыню и весьма колоритную внешность. Помимо этого, он обладал широким диапазоном различных способностей – будучи и поэтом, и прозаиком, и переводчиком, и критиком, и журналистом, и даже издателем.

Получив домашнее образование, Шаликов поступил на военную службу. Служил в кавалерии, сражался при Очакове. А после смерти отца в 1801 г., выйдя в отставку, поселился в Москве и поступил в Московский университет. На вырученные от продажи родового поместья деньги Шаликов купил дом на Пресне. Позже он жил на Страстном бульваре, на втором этаже Университетской типографии, именно сюда и приходил Пушкин повидать Шаликова.

Свое первое стихотворение «Истинное великодушие» Шаликов напечатал в журнале с весьма двусмысленным названием «Приятное и полезное препровождение времени» в 1796 г. – еще за три года до рождения А.С. Пушкина, который впоследствии назовет его «милым поэтом прекрасного пола, человеком, достойным уважения» (из письма к П. А. Вяземскому от 19 февраля 1825 г.). Вскоре стихотворений Шаликова хватило на сборник с романтическим названием «Плод свободных чувствований» (1799), а затем и «Цветы граций» (1802).

Своими учителями в творчестве он считал Н. М. Карамзина и И.И. Дмитриева, которым подражал, являясь на литературном фронте ярким представителем карамзинистов. Как отмечают специалисты, «Принадлежность к отошедшему в прошлое сентиментализму, преувеличенная чувствительность произведений, наряду с эксцентричностью поведения и раздражительным характером, послужили превращению Шаликова и его творчества в объект многочисленных эпиграмм, насмешек, пародий»[80]80
  Н. И. Михайлова//Русские писатели: Биобиблиографический словарь. Том 2. М – Я. Под редакцией П. А. Николаева. М., 1990.


[Закрыть].

Однако в последнее время появились и другие мнения, основанные на том, что реальная фигура Шаликова не соответствует сложившемуся в истории литературы мифу о нем, что он был не «сентиментальным чудаком», вызывающим иронию современников, а обстоятельным писателем-сентименталистом. Несерьезное же отношение к Шаликову стало следствием его эксцентричного поведения[81]81
  Ершова В.Н. Научная биография журналиста Петра Ивановича Шаликова: автореферат дисс. кандидата филологических наук. М., 2009.


[Закрыть].

Шаликов – автор книг «Путешествия в Малороссию» (1803–04), «Мысли, характеры и портреты» (1815), «Послания в стихах князя Шаликова» (1816), «Повести князя Шаликова», «Сочинения князя Шаликова» (обе – в 1819), «Последняя жертва музам» (1822).

Близкие отношения связывали Шаликова и с дядей Александра Пушкина – Василием Львовичем, с которым он состоял в поэтической переписке, изданной в 1834 г. под названием «Записки в стихах Василья Львовича Пушкина».

Шаликов успевал не только писать, но и издавать журналы – «Московский зритель» (1806), «Аглая» (1808–1810, 1812), «Дамский журнал» (1823–1833), редактировать газету «Московские ведомости» (1813–1838). Основными читателями своих изданий он видел представительниц прекрасного пола: «Хороший вкус и чистота слога, тонкая разборчивость литераторов и нежное чувство женщин будут одним из главных предметов моего внимания». Может быть, благодаря своей издательской деятельности, Шаликов обладал известностью, которая и не снилась самому Гоголю (так утверждал М.А. Дмитриев).

Анонимные эпиграммы, публиковавшиеся в его журналах, нередко принадлежали перу самого Шаликова, порою не уступавшего по остроте и колкости написанного своим противникам. Недаром, А.И. Писарев адресовал ему эпиграмму следующего содержания:

 
Плохой поэт, плохой чужих трудов ценитель,
Он пишет пасквили, бог знает для чего,
И если не сказал, что он их сочинитель,
То плоская их злость сказала за него.
 

Кроме того, в своих журналах князь печатал также и отзывы на произведения глубоко уважаемого им Александра Пушкина, знакомство с которым произошло в 1826 г., после приезда поэта в Москву после пятнадцатилетнего перерыва. А в 1827 г. Шаликов удостоился персональной эпиграммы от самого Пушкина:

 
Князь Шаликов, газетчик наш печальный,
Элегию семье своей читал,
А казачок огарок свечки сальной
Перед певцом со трепетом держал.
Вдруг мальчик наш заплакал, запищал.
«Вот, вот с кого пример берите, дуры! —
Он дочерям в восторге закричал. —
Откройся мне, о милый сын натуры,
Ах! Что слезой твой осребрило взор?»
А тот ему: «Мне хочется на двор».
 

В сочинении этого стихотворного анекдота принимал участие и Е.А. Баратынский, а также, вероятно, и другие московские литераторы, собравшиеся 15 мая 1827 г. на завтраке у М.П. Погодина. Был там и П.А. Вяземский. Так вот, присутствовавшие, как утверждал один из завтракавших, «все вместе составляли эпиграммы на кн. Шаликова». Издевались над ним по-всякому, именуя то Вралевым, то Вздыхаловым, то Нуликовым, или просто кондитером литературы (два последних выражения принадлежат В.И. Туманскому).

А Пушкин, не удовлетворившись словесным шаржем, набросал еще и карикатуру на Шаликова, в которой подметил его характерные черты: малый рост, большой нос и пышные бакенбарды; в руках он держит лорнет, с которым не расставался, а на носу у князя – цветочек (Шаликов носил его в петлице фрака). Таким он и остался в памяти многих москвичей, толпой, «с любопытством, в почтительном расстоянии» шедших за «небольшим человечком» Шаликовым во время его прогулки по Тверскому бульвару. Князь «то шибко шел, то останавливался, вынимал бумажку и на ней что-то писал, а потом опять пускался бежать. «Вот Шаликов, – говорили шепотом, указывая на него, – и вот минуты его вдохновения»[82]82
  Вигель Ф. Ф. Записки. – М., 1928. – Т. 1.


[Закрыть].

Издательская деятельность не приносила Шаликову больших доходов, жил он в основном на зарплату главного редактора «Московских ведомостей». Но он предпочитал не брать в долг (гордость не позволяла), а получать помощь в виде покупки билетов на его журналы. Нуждаясь, он сам заботился о тех, кто не имел достаточных средств на существование, печатая в журналах «известия о бедных семействах». Помогал ему и Карамзин.

В 1812 г. Шаликов не смог по финансовым причинам покинуть Москву и вся французская оккупация прошла перед его глазами. На следующий год после окончания Отечественной войны князь женился на Александре Федоровне фон Лейснау, родившей ему восемь детей, из которых лишь четверо (Наталья, Софья, Григорий и Андрей) дожили до сознательного возраста. Старшая дочь Наталья, в будущем пойдя по стопам отца, стала известной журналисткой.

Выйдя в отставку в 1838 г., Шаликов поселился в Серпуховском уезде, в пределах которого и был похоронен в 1852 г., на территории Высоцкого монастыря.

Публикуемые здесь «Исторические известия о пребывании в Москве французов» были изданы в в Москве в 1813 г. В.К. Кюхельбекер, называвший Шаликова «плохим писакой», несущим «великолепную ахинею», тем не менее, отмечал, что не мог без слез читать «Историческое известие о пребывании в Москве французов».

В данной публикации по возможности сохранены язык и орфография той эпохи, а также сноски.

Историческое известие о пребывании в Москве французов 1812 года

Москва. В Типографии С. Селивановскаго 1813

Его величеству, Государю Императору АЛЕКСАНДРУ ПЕРВОМУ, с глубочайшим благоговением приносит верноподданный Князь Петр Шаликов

Монарх!

Прости, Монарх! верноподданному в смелости представить отеческому взору ТВОЕМУ картину бедствий, претерпенных любезными детьми великаго ТВОЕГО сердца!

Взоры отеческие не отвращаются от семейства ни в счастии, ни в напастях. Сие благодетельное внимание составляет для детей благодарных лучшее наслаждение в первом и лучшее утешение в последних. Равнодушие, к тому или другому, чуждо отцу семейства – и Отцу народа! Какой народ, какое семейство могут справедливее ТВОИХ подданных хвалиться любовию Отца-Монарха!

Предуведомление

Патриотическое честолюбие, вместе с другими обстоятельствами, с другими случаями, обеспечившими Сочинителя, решили его остаться в Москве, удержать свое семейство и нашествие Вандалов почитать – химерою. Но непостижимое, но благое Провидение располагает все по Своей премудрости: Оно возвратило спокойствие тишину священной Столицы нашей и страшно карает дерзость врагов ея!

Людям чувствительным не трудно вообразить, что он должен был претерпеть, видя в беспрестанных обмороках, в ужасном отчаянии ближайших своих родственниц! Собственное страдание, конечно, для него было легче несравненно.

Читатели могут ожидать, что Сочинитель дозволит себе мщение на счет справедливости: он уверяет их, что последняя всегда будет торжествовать над первым.

24 декабря, 1812. Москва

Историческое известие о пребывании в Москве Французов

«Когда наши преступления – говорит Поэт веков прошедших, но говорит как современник наш – достигнув до высочайшей степени, не заслуживают более прощения, то Небо, всегда справедливое, оказывает суд свой, как прежде оказывало Оно свое милосердие; и в таком случае не редко оставляет нас свирепым тиранам, чудовищам жестокости, которых наделяет силою причинять зло и гением наносить бедствия. Таковы были в Риме Марий и Сила, оба Нерона, бешеный Калигула, Домициян и последний из Антонинов. Таков еще был Максимилиян, возведенный из самаго низкаго состояния простонароднаго на управление Империей. По той же причине, гораздо прежде, Креон родился в Фивах, Мезенц в Этрурии; по той же причине Италия, столь часто утучняемая кровию своих народов, была предана, во времена менее отдаленныя, Гуннам, Говам и Ломбардам. Упомянули о бесчеловечном Аттиле, о гнусном Эзелине, подвигнутых Небом к наказанию продолжительных следствий преступления? Но какая нужда искать в древности сих бедственных примеров! Не испытали ли мы в наши дни подобных несчастий? Не зрели ли мы себя преданными, подобно стаду бесполезному и пораженному заразою, хищным волкам, которые насытясь нашею кровию и мясом, призвали из-за Альпов других волков, еще кровожаднейших, для поглощения горестных наших остатков? Кровь, пролитая на берегах Фразимены, Требии и в долинах Каннских, ничто в сравнении с тою, которая умножила волны Адды, Меллы, Ронко и Тара. Бог желает без сомнения, чтобы мы были наказаны за излишества наших пороков народами, может статься еще виновнейшими нас. Ежеле сии страшные уроки возвратят нас к нашим обязанностям, то наступит время, когда Божественное Правосудие, утомленное беззакониями варваров, изберет нас для опустошения их стран безутешных».

Историк новейших варваров, новейшаго Вандализма, наконец, человека, вмещающаго в одном своем характере всех наименованных Поэтом бичей человечества – словом: историк Наполеона и его Французов, при помышлении об ужасных картинах народов, населяющих Европу; картинах столь сходных с теми, которыя сию минуту были перед нашим взглядом, должен сказать то же самое, что говорит их живописец.

Возьмем же и мы резец истины и беспристрастия, чтобы изобразить неизгладымыми чертами на памяти каждаго Россиянина злодейские подвиги врагов его Государя, его Отечества, его семейства, его личности, его собственности; врагов, которых сама Природа ни пространством мест, ни различием климатов, ни временами года не может остановить в презрительных видах подлой корысти; которые от одного конца вселенной до другаго, из одного Зона в другой бегают за нею с исступлением древних варварских народов, уступающих новым просвещенным в коварной политике, в адской хитрости, в утонченной злобе: следовательно, жесточайшим варварам; и название Француза ныне соделалось именем Вандала. Ученое выражение стратегии есть не иное что, как перевод невежественнаго вандализма.

Император Наполеон не есть ли царь Коракейцов, а судьба его – путешественник Вальян, которой избрал сего царя сим Коракейцам, надевши на него, перед бессмысленными Африканскими дикарями, случившуюся у путешественника Гренадерскую шапку, с вычищенною нарочно для сего медною бляхою; и после сей предварительной церемонии, предписавши народу молчание и поставивши близ себя монарха, хранившаго смешную важность, украсил его разноцветными стеклянными камешками, и по окончании коронования, поднес ему зеркало, чтобы он имел удовольствие рассмотреть самого себя; напоследок указал на него подданным, которые изъявили радость свою криком и рукоплесканием бесконечными.

Но Вальян говорит: «Добрые люди, меня читающие! Вот все, чего стоило мне восстановление мира и тишины в некоторой стране света, и воспрепятствование, чтобы жители ея не перерезали друг друга. С этой минуты спокойствие и согласие водворились между ними». А судьба – если бы она говорила с нами языком органическим – сказать сего не может! Она долженствовала бы сказать: «Несчастные люди, наказываемые мною! Вот чего стоила вам прихоть моя – избрание простого Корсиканца в цари недостойные!»

Здесь оканчивается мое вступление. Отсюда начнется история взятого мною предмета. Будучи очевидцем происшествия. Сочинитель заменит сею печальною выгодою неопытность свою в роде историческом; и ежели не все места будут верны с каждою подробностию; ежели некоторыя ознаменуются духом сильнаго негодования, – первое произойдет от того, что непроницаемый мрак гения тьмы тщательно покрывает дела вероломные: последнее – от воплей сердца, которые, может статься, вырвутся иногда из груди непроизвольно. Совсем тем внимательное наблюдение зрителя довольно приблизится к первым во всяком случае; догадки и предложения не разойдутся с ними противными путями, и уважение к истине будет всячески преодолевать последнее.

2 Сентября 1812 года есть повторение эпохи в летописях Московских, бывшей за двести лет перед сим – нашествия Литовцов и стратегии Французов, которую мы будем называть просто вандализмом; ибо изобретательный дух Галлов ведет их по проложенным следам невежественными варварами.

В четыре часа перед вечером сказаннаго дня несколько пушечных выстрелов с горы, называемой Поклонною, на Можайской дороге, верстах в трех от древней Русской Столицы, возвестили о дерзновенном к ней приближении неприятеля, и в то же время были голосом требования ключей ея. Долго на одном месте предводитель ожидал подобострастной встречи и пышнаго приема. Но величественная в самом беззащитном состоянии Москва раздражала пылающие корыстолюбием взоры Наполеона его сотрудников, его полчищей – и более ничего. Напоследок Король Неаполитанской был отряжен с передовою кавалерию через Дорогомиловскую заставу прямо в Кремль; между тем, как часть пехоты входила в Серпуховскую и Пресненскую заставы, и вопреки строгому военному порядку бросилась во все стороны, наводнила предместия, подобно весеннему разлитию быстрой реки; и когда завеса ночи стала опускаться с небес, – ужасное пламя вознеслось к ним из недр горестной Столицы, и страшные вопли раздались под несчастными кровами оставшихся ея жителей: пожар и грабительство начали свирепствовать! Четверо суток продолжалось то и другое во всем своем ужасе, неописанном, невообразимом!

Император оставался ночевать за городом. На другой день по утру (3 числа) вступил в оной под звуками военной музыки, сопровождаемый гвардиями конными и пешими: Французскою, Италиянскою и Польскою, и занял Кремль. Армии облегли Столицу на некотором расстоянии от оной, ближе или далее; патрули начали разъезжать по городу, спокойно взирая на необузданность солдат, бегающих из дома в дом, из улицу в улицу, под грузом добыч, и ловили одних зажигателей – русских, тотчас расстреливали нещастных, может быть, напрасно обвиняемых, и следственно открыт новый источник жестокости, нигде еще до сих пор не соделаной.

За преступленьями идут во след другия!

Были расстреляны зажигатели и Французы, вероятно, для вида справедливости.

На третий день (4 числа) ужасная буря разлила пламень по всем частям города. Наполеон, котораго душа, без сомнения веселилась образом тартара, сам Наполеон устрашился огненных рек, и выехал из Кремлевского дворца в Петровской ночевать, или справедливее сказать, бодрствовать в безмолвии полей, его окружающих, над изобретением планов к пагубе России. Но, может быть, Правитель миров самому ему тогда же изрек пагубу! – По прошествии суток Наполеон возвратился в Кремль.

Ворота Спасские тотчас заколотились наглухо и заставились рогаткою; а в Никольских, под башнею, стали часовые, за нею караул с Офицером, не пропускающий в Кремль из Русских никого – выключая гоняемых туда на работу – без билета от Дворцоваго Маршала, котораго, думаю, ни один Русской не просил об оном, и который без сомнения отказал бы в нем каждому[83]83
  Все Наполеоновы обряды – от духовных до придворных – суть не иное что, как ложный, обманчивый призрак, уловляющий в паутинныя сети свои жалкое легкомыслие. Сей Корсиканец, возвративший Французам религию и монархию, приходит к Христианским Государям лишать их Престолов и осквернять Алтари храмов; сей Наполеон, призвавший ныне в свою столицу Главу Католической церкви, дозволяет Греческия превращать в конюшни! Какия правила, подает он своим подданным? Какие нравы образует в них? Сам Аттила умел иногда уважать достойнное уважения; он прошел мимо Рима, для того единственно что Первосвященник, вышед к завоевателю на встречу во всем своем облачении, просил пощадить святую столицу. Здесь очень к стати сказать, что новый Атилла не пощадил ни сей святой столицы, ни Наместника Христова.


[Закрыть].

Почти все церкви благочестивейшаго града в православном мире, Москвы, заняты были лошадьми, или фуражем и провиантом; некоторыя женщинами, посаженными за работу в самых алтарях; многия служили убежищем для жителей, лишенных другаго убежища; все без изъятия ограблены, во всех разбросаны иконы, сняты оклады, если они были серебряные; валялись утвари, если оне были не серебряныя и проч. и проч. Грубые Вандалы находили ребяческое удовольствие звонить в колокола, и, вероятно, утвешались тем, что обманывали набожных простолюдинов, которые могли подумать, что благовестят к обедне, к вечерне – и обманывались действительно, пока не привыкли к сим богоотступным забавам жалких безумцев[84]84
  И Литовцы делали в Москве то же, что Французы; но какое должно быть различие между теми и другими! Первых едва озарила еще вера Христианская, а последних многие веки освещает она полным своим сиянием.


[Закрыть].

Воспитательный Дом, благодаря деятельной и неусыпной попечительности его Начальника, был пощажен от грабительства и спасен от пожара. Наполеон захотел видеть сего достойнаго Начальника; приказал его к себе[85]85
  Через Секретаря своего, который после учтивостей, сказанных им от Императора, вдруг рассмеялся, и окончил речь свою на Русском языке. Начальник удивился и не знал, что подумать. Но посол вывел из недоумения, назвав себя по имени и напомнив ему о времени и обстоятельствах знакомства их. Это был всем нам известный путешественник Делорн, живший перед сим лет за восемь в Москве довольно долго, и учившийся по-русски очень прилежно. Он сказал при этом случае, что правительство Французское посылает всюду подобных путешественников учиться в особенности языкам.


[Закрыть], встретил приветствиями на счет хорошо исполняемой им должности, спрашивал о состоянии Дома и наконец предложил вопрос, довольно затруднительный: «Кто зажег Москву, Русские или Французы?» – Прямодушный и смелый Начальник отвечал: Жгли и Французы. «Неправда!» – сказал Наполеон с сердцем – одни Русские», но удержал гнев свой, и расстался с Начальником ласково. Так счастлива была минута их свидания!

Ничего не было трогательнее зрелища, как отчанные жители Москвы переходили из одного места в другое, из одной части города в другую, из угла в угол, с бедными остатками своего имущества, в узлах сберегаемаго, преследуемые, гонимые грозным пожаром и безжалостными грабителями, которые вырывали из трепещущих рук последнюю одежду, или последний кусок хлеба! Малейшее сопротивление стоило ударов ружьем или тесаком, не взирая ни на пол, ни на лета. Я видел почтеннаго старца, мирнаго гражданина, отдыхавшего на бранных лаврах, украшен-наго орденами; видел, говорю, с глубокою раною на щеке, полученною им в безмолвном смирении, при неистовстве Вандалов, от одного из них, распаленнаго жаром Бахуса и Плутуса – двух идолов, которым преимущественно покланяются сии Вандалы; слышал о богатых, о чиновных людях, которые употреблялись ими в самую презрительную работу, – под тяжелую ношу гнусной добычи, и проч. И такова была судьба почти всех Московских жителей! весьма немногие избежали ее.

Но ежели сия горестная Столица, обхваченная когтями тигра и угрожаемая его челюстями, не могла обороняться, не могла мстить за самое себя; то окружающие мать свою города и села отмщали за нее без всякой пощади. Славный происхождением рода своего Генерал Детре, напоминающий именем своим прекрасную Габриель и доброго Генриха, заплатил в сем случае жизнию за многих безвестных собратий своих.

По прошествии четырех дней (7 Сентября) учредился гарнизон, расставились караулы во всех Частях города, показались Комиссары и Коменданты; на шестой (8 числа) гвардии пешия и конныя: Французская, Италиянская и Польская, заняли в Москве квартиры; наконец явилась на воротах Комендантов и на некоторых публичных местах следующая печатная на Французском и Русском языках прокламация, списываемая мною от слова до слова:

«Жители Москвы! Несчастия ваши жестоки! Но Его Величество Император и Король хочет прекратить течение оных.

Страшные примеры вас научили, каким образом он наказывает непослушание и преступления[86]86
  Чьи? Кому? Перед кем? И в чем?


[Закрыть].

Строгия меры взяты, чтобы прекратить беспорядок и возвратить общую безопасность.

Отеческая Администрация, избранная из самих вас, составлять будет ваш Муниципалитет или Градское правление. Оное будет пещись об вас, об ваших нуждах, об вашей пользе.

Члены онаго отличаются красною лентою, которую будут носить через плечо, а Градской Голова будет иметь сверх онаго белый пояс. Но исключая время должности их, они будут иметь только красную ленту вокруг левой руки.

Городовая Полиция учреждена по прежнему положению; а чрез ея деятельность уже лучший существует порядок. Правительство назначило двух Генеральных Комиссаров или Полицмейстеров, и 20 Комиссаров или Частных Приставов, постановленных во всех прежних Частях города. Вы их узнаете по белой ленте, которую будут они носить вокруг левой руки.

Некоторыя церкви разнаго исповедования открыты, и в них беспрепятственно[87]87
  Должно ли было препятствовать?


[Закрыть] отправляется Божественная служба.

Ваши сограждане возвращаются ежедневно в свои жилища[88]88
  Те сограждане, которые испытали вашу жестокость вне оных еще более!


[Закрыть], и даны приказы чтобы они находили в них помощь и покровительство[89]89
  Не находя и не надеясь найти – куска хлеба.


[Закрыть], следуемые несчастию.

Сии суть средства, которыя Правительство употребило, чтобы возвратить порядок и облегчить[90]90
  Что касается до сего слова, то оно было исполнено на деле со всею точностию – в известном смысле.


[Закрыть] ваше положение; но чтобы достигнуть до того, нужно чтобы вы с ним соединили ваши старания, чтобы забыли, если можно[91]91
  Трудное условие!


[Закрыть], ваши несчастия, которыя претерпели, предались надежде не столь жестокой судьбы, были уверены, что неизбежная и постыдная смерть ожидает тех, кои дерзнутся на ваши особы и оставшияся ваши имущества[92]92
  Против сего пункта не могло уже быть преступников.


[Закрыть], а напоследок и не сомневались, что оны будут сохранены[93]93
  Хранить то, чего нет – какое благодеяние!


[Закрыть], ибо такая есть воля величайшего и справедливейшаго из Монархов[94]94
  !!


[Закрыть].

Жители! Какой бы вы нации ни были, восстановите публичное доверие[95]95
  Не пустыя ли слова?


[Закрыть], источник счастия Государств, живите как братья с нашими солдатами[96]96
  Как братья? – с нашими грабителями, душегубцами?


[Закрыть], дайте взаимно друг другу помощь и покровительство, соединитесь, чтобы опровергнуть намерения зломыслящих[97]97
  Стало ваши.


[Закрыть], повинуйтесь воинским и гражданским Начальствам[98]98
  Своим никто лучше нас не повинуется.


[Закрыть], и скоро ваши слезы течь перестанут[99]99
  Но только не по вашему человеколюбию.


[Закрыть].

Москва 19 сентября/1 октября 1812.

Интендант или управляющий городом и Провинциею Москвою

Лессепс».

Все знающие грамоту читали прокламацию и пересказывали незнающим ея содержание; но ни на одном лице не заметил я отраднаго впечатления. Казалось, тайный голос сердца говорил каждому, что не возможно ожидать события обещаний; что оне заключают в себе какую-нибудь хитрость и опасное обольщение; что без особеннаго промысла Божия нельзя было избежать голодной смерти – уже единственнаго несчастия, которое предстояло – при алчных волках, все пожирающих. И читатели, и слушатели отходили от сей, дышащей Сен-Клудскою уловкою, прокламации с томными взорами, подъятыми к Небесам, где они искали другаго, вернейшаго утешения.

Мы увидели белыя ленты на левой руке, но не видали праваго дела торжествующим. Русские, употребленные в Полицейскую должность, служили для сограждан своих только переводчиками; ибо на власть, им данную в пользу сограждан, Французы не очень смотрели. Грабежи и своевольства в отдаленных местах от караулов продолжались, и – вслед за первою явилась другая печатная же на обоих языках прокламация, которой у себя не имею, на которую взглянул я мельком и которая начиналась таким образом:

«Не взирая на запрещения, грабительства в некоторых частях города не прекращаются: то…» и сказано, какие против сего берутся новыя меры и употребляются еще средства. Но только что сказано; ибо меры и средства оставались уже лишними, потому что не было более материалов для преступления.

Часть города, называемая Преснею, занята была конными гвардейскими гренадерами и пешею Италийскою гвардиею. Каждый день первые, в полном вооружении, ездили за фуражем верст за 30 от Москвы, и почти всякой раз возвращались с потерею прекрасных лошадей и людей своих от нападения или Козаков, или крестьян. Напоследок эта голодная саранча, опустошавшая богатыя от необыкновеннаго урожая окрестныя поля и села, выедена была в Остров[100]100
  Ныне село Остров в Ленинском районе Московской области (А.В.).


[Закрыть], известную подмосковную Графини Орловой, откуда через неделю прилетела опять в Москву без памяти: Козаки выгнали ганайками сих робких, избалованных и до глупости гордых сателлитов Наполеона[101]101
  Один из них сказал мне чистосердечно, что двух человек сей гвардии не убито в сражении – то есть на поле чести. Теперь он, если жив сам, сказать сего не может.


[Закрыть].

Достойно замечания, что посреди страшных развалин и печальных остатков пылавшаго несколько дней геенским огнем города, нимало не поврежденный, прекрасный, великолепный дом, бывший собранием веселостей, гремевший балами, спектаклями, маскарадами, концертами и проч., остался верен судьбе своей – тем же местом удовольствия: говорю о доме господина Позникова[102]102
  Имеется в виду дом Позднякова на Большой Никитской (А.В.).


[Закрыть]. В этом счастливом, подобно своему хозяину, доме играли Московские Французские актеры, которых наконец зрители – разумеется, что были ими одни гости – потащили за собою. Мне случалось видеть первых в самое то время, когда они выезжали вслед за последними. Я спросил у них, куда они едут? «Не знаем!» – отвечали все вместе чада забав таким печальным голосом и с таким жалким выражением, что в самом деле было жалко и печально смотреть на них. Мне вообразились они тогда катерами на обширной, истинно трагической сцене всеобщаго бедствия, играющими роль страждущаго человечества!.. А особливо трогательно для меня было их прощание на улице с Русскими, у них служившими. Казалось мне, что взоры с обеих сторон говорили: навеки! навеки! Несколько раз оглянулся я на путешественников против воли, если не ошибаюсь. У нас было им так хорошо!

Между тем мрачный владыко никем из нас невидимый и окруженный Кремлевскими стенами, занимался любимою своею работою – подкапыванием сих самых стен. Гению разрушителю ничто не может быть свойственнее и приятнее сего упражнения. Знаю, что законом военным дозволяется взрывать, уничтожать неприятельския крепости; но сии два слова: закон и Наполеон, не должны быть вместе под пером историка – ни даже стихотворца, ежели не хочет жертвовать славою рифм.

Сей Омар, котораго истребительною рукою превращены в пепел не одне библиотеки наши, но и жилища, ездил –

но весьма редко – между их развалинами, верхом в сопровождении многочисленнаго конвоя и обыкновенной свиты – то есть Мамелюка, Принцов и Королей – к тому или другому из сих последних, или к ордам своим за город, где провождал иногда по нескольку суток. Новодевичий монастырь видел супостата, Наполеона, в святой своей ограде, которую осматривал он со вниманием и перед главными воротами которой вскоре явилась высокая батарейная насыпь с глубоким рвом, а самыя ворота были заложены брусьями. Вообразите мучительное беспокойство страшной неизвестности, в которой до самаго побега Французов находились робкия, беззащитныя девы, что будет с монастырем и с ними! Но Бог, которому оне посвятили себя, спас их невредимо; батарея и тогда же сделанный на противной стороне пролом в стене остались – грозными следами какого-то злаго намерения, и только[103]103
  Наполеон приехал в Новодевичий монастырь 25 сентября, приказав превратить обитель в неприступную крепость. Во время оккупации монастырь был занят канцелярией маршала Даву. Перед бегством из Москвы французы решили взорвать Новодевичий монастырь, заложив порох под все его постройки. Однако в последний момент смелые монахини монастыря потушили фитили, предотвратив уничтожение обители. Ныне прах одной из монахинь покоится в монастыре (А.В.).


[Закрыть].

Кажется, что Наполеон имел помышление зимовать в Москве – о чем не редко разносились и слухи – ибо он вызывал печатными бумагами на обоих языках, не пожелает ли кто подрядиться на чищение улиц, на освещение оных фонарями и на постройку будок для часовых; или цель его при этом была – распространить фальшивыя ассигнации, которыя он привез с собою из Парижа – в этом нет сомнения, и которыми выдавал жалование своим солдатам; цель – нанесть чувствительный вред нашему денежному кредиту[104]104
  Печать фальшивых денежных знаков была одной из тех мер, что предпринимал Наполеон для подрыва экономики Российской империи. Печать фальшивых рублей наладили в Париже, Варшаве, Вильно. Министр финансов Д.А. Гурьев в 1813 г. сообщал государю, что «Французы выпустили через какого-то банкира Френкеля до двадцати миллионов рублей ассигнациями, достоинством в 100, 50, 25 рублей». Этими деньгами оккупанты пробовали расплачиваться с местным населением за продукты и фураж. Даже жалованье французским солдатам в России выдавалось фальшивыми русскими деньгами. Как писал Ростопчин, «неприятель во время пребывания его здесь старался выпустить сколь можно фальшивых ассигнаций с собою привезенных», но «никто из поселян на торжки не ездил, и закупки ничему произвести не можно было» (А.В.).


[Закрыть]. Французы беспрестанно приступали к нам обобранным ими до последней нитки, не обменяем ли их ассигнаций, новых, по большей части сторублевых, на серебро, с предложением чрезвычайно большаго лажа, морщаясь между тем, что платят им за тяжкие труды их столь легкою монетою. Но разбойническия добычи, освященныя в бедственном нашем мире именем права войны, с излишеством вознаграждали врагов всякаго истинно священнаго права; и нельзя было не улыбнуться сквозь горьких слез, видя солдата едущаго верхом в женском салопе, в женской шубейке, или в крестьянской шапке, в крестьянском кафтане; и Кавалеров Почетнаго легиона, унтер– и обер-офицеров, расхаживающих в мужичей обуви – в котах. Для вышесказанной же цели без сомнения дано сто тысяч рублей ассигнациями созданному беззаконною властию Градскому голове на закупку жизненных припасов по окрестным городам и селам; ибо можно ли было полагаться на успех такого препоручения? – на верность людей, покарявшихся одной силе, и на некоторое число жандармов, их сопровождавших? Встреча например с Козаками могла все уничтожить; но деньги пошли бы в обращение – а сего и довольно. Мне совсем неизвестно, как сие дело кончилось.

Обносившиеся солдаты – даже офицеры закидали женщин наших работой – непрестанным шитьем рубашек из награбленных холстов, полотен, миткалей и проч., платя или не платя, единственно потому, кто честнее; ибо в таком множестве людей различнаго происхождения, различнаго воспитания; различных наций есть честные, добрые, великодушные и чувствительные: сего признания требует здравый рассудок и святая справедливость. Таковы большею частию Итальянцы. Можно и должно назвать их антиподами Баварцов. Сии последние мстят, кажется, на других то, что они претерпевали никогда от Французов, чем долгое время платили за надетую корону на их Курфирста и во что стало им пышное имя Королевства.

О Пальм, несчастный Пальм, пример души великой![105]105
  Да простится мне сей нечаянной стих в прозе! Он излился сам собою из моего сердца – и я не хотел покорить сердечнаго чувства условному закону.


[Закрыть] Ты сделался невинною жертвою ясных, как солнце, истин, и редкой в наше время твердости даннаго слова! Покойся же с венцов праведника на лоне Творца Всемогущаго и Всеведающаго! Горестное твое семейство имело отраду, имело утешение в искреннем и деятельном сострадании душ, твоей подобных.

Я вспомнил о книге[106]106
  Под названием: Германия в глубоком унижении. Сочинитель просил Пальма не открывать его имени – и Пальм при всех ужасах видимой смерти не объявил допрашиваемой тайны. – Шаликов имеет в виду книгу «Германия в глубоком унижении», за продажу которой нюрнбергский торговец книгами Пальм был расстрелян по приказу Наполеона в двадцать четыре часа, после того как император узнал о том, что такая книга вообще продается. В книге раскрывалась захватническая политика Наполеона и, в частности, критиковалось поведение французов в Баварии. Даже находясь перед лицом смерти, Пальм не выдал имя настоящего автора – профессора Иелена. Позднее соотечественники поставили Пальму бронзовый памятник (А.В.).


[Закрыть], за которую столь мужественно, столь благородно погиб сей почтенный книгопродавец, и погиб от мрачнаго страха Сен-Клудской тирании; вспомнил и не мог воспротивиться сему отступлению.

Невероятно, до какой степени простирается энтузиазм к Наполеону между некоторыми его – орудиями честолюбия! Говоря с одним Польским Генералом о военных качествах, политических видах, о духе и характере Наполеона, я сказал, что он во многом похож на Александра Македонскаго, которому вселенная казалась недостаточною для побед его;

который отца своего Филиппа пожаловал Юпитером, а садовника Абдалонима царем Сидонским; который… Поляк разгорячился, не допустил меня говорить далее и прогладивши длинные усы свои, воскликнул: «Наполеон не имеет образца! Он сам образец во всем и для всех!» Я продолжал спокойно, не взирая на запальчивое возражение гордаго Пиаста: Но будет ли иметь Наполеон своего Квинта-Курция?… Кто захочет возложить на себя обязанность прославлять сего Александра! – хотел я прибавить, но воздержался. Поляк отворотился от меня и ушел. Ежели бы он пожелал слушать далее, то я сказал бы еще, что и Карл XII пошел было по следам Александра Великаго, но кончил поприщем Дон-Кихота. Может быть, та же участь ожидает и Наполеона.