Текст книги "«Жили-были в Москве…»: Лермонтов, Гоголь, Чехов и Толстой"

«Шалун был отдан в модный пансион»

1 сентября 1828 года «Михайлу Лермантова» – как свидетельствуют архивные документы – зачислили в пансион, в стенах которого ему суждено было пробыть по 16 апреля 1830 года.

Здание Московского университетского благородного пансиона было широко известно в Первопрестольной, неспроста находилось оно на главной московской улице – Тверской (особняк, дожив до начала ХХ века, был снесен перед Первой мировой войной, ныне на его месте – Центральный телеграф). Возникновение пансиона неразрывно связано с историей Московского Императорского университета. Его и создали в том же году – 1755-м. Правда, сперва это была университетская гимназия, готовившая студентов к поступлению в первое в России высшее учебное заведение.

Принимали в пансион детей от 9 до 14 лет на шестилетний срок обучения, включающий изучение десятков дисциплин по университетской программе (кроме медицины). Нередко в пансион определяли сразу нескольких отпрысков из одной семьи, что было довольно удобно родителям. Университетские профессора преподавали и словесность, и мифологию, и иностранные языки, и артиллерию, и богословие, и географию, и фортификацию, и архитектуру, и математику, а еще фехтование и верховую езду. Выпускник пансиона должен был выйти из него энциклопедически образованным человеком, обладающим весомым багажом знаний и разносторонним кругозором. Интересно, что окончание пансиона давало право на те же чины Табели о рангах, что и диплом Московского университета, а также право на производство в офицеры. Отличники могли без экзаменов продолжить учебу в университете.

Лермонтова зачислили сразу в 4-й класс полупансионером, что давало право ученику, живя дома, находиться в пансионе с 8 часов утра и до 6 часов вечера, пользуясь при этом еще и казенным обедом. Михаил ходил на занятия в новенькой, с иголочки, форме, состоящей из синего мундира или сюртука с малиновым воротником и золоченым прибором, как отмечал биограф поэта Н. Бродский. Эта одежда была близка по внешнему виду мундиру студентов университета, отличаясь лишь тем, что студенты носили на своих воротниках по две золоченые петлицы, а пансионеры – по одной. Преподаватели же ходили в синих фраках с малиновыми суконными воротниками.

21 декабря 1828 года Лермонтов по итогам экзаменов был переведен в 5-й класс. А на торжественном акте 6 апреля 1829 года в присутствии генерал-губернатора князя Дмитрия Голицына и поэта Ивана Дмитриева его награждают двумя призами за успехи при переходе из 4-го в 5-й класс. А во время одного из публичных испытаний, когда Лермонтов демонстрировал свои успехи в науках и искусствах, он исполнил отрывок из скрипичного концерта Л. Маурера. На торжественном акте 29 марта 1830 года Лермонтов был отмечен как первый ученик, выступив с чтением элегии Жуковского «Море».

Один из однокашников Лермонтова, А.М. Миклашевский, вспоминал: «В последнем, шестом классе пансиона сосредоточивались почти все университетские факультеты, за исключением, конечно, медицинского. Там преподавали все науки, и потому у многих во время экзамена выходил какой-то хаос в голове.

Нужно было приготовиться, кажется, из тридцати шести различных предметов. Директором был у нас Курбатов. Инспектором, он же и читал физику в шестом классе, М.Г. Павлов.

Судопроизводство – старик Сандунов. Римское право – Малов, с которым потом была какая-то история в университете. Фортификацию читал Мягков. Тактику, механику и проч. и проч. я уже не помню, кто читал. Французский язык – Бальтус, с которым ученики проделывали разные шалости, подкладывали ему под стул хлопушки и проч.».

«Миша учился прекрасно, – отмечает Зиновьев, – вел себя благородно, особенные успехи оказывал в русской словесности.

Первым его стихотворным опытом был перевод Шиллеровой “Перчатки”, к сожалению утратившийся. Каким образом запало в душу поэта приписанное ему честолюбие, будто бы его грызшее; почему он мог считать себя дворянином незнатного происхождения, – ни достаточного повода и ни малейшего признака к тому не было. В наружности Лермонтова также не было ничего карикатурного. Воспоминанье о личностях обыкновенно для нас сливается в каком-либо обстоятельстве. Как теперь смотрю я на милого моего питомца, отличившегося на пансионском акте, кажется, 1829 года. Среди блестящего собрания он прекрасно произнес стихи Жуковского “Морe” и заслужил громкие рукоплесканья. Он и прекрасно рисовал, любил фехтованье, верховую езду, танцы, и ничего в нем не было неуклюжего: это был коренастый юноша, обещавший сильного и крепкого мужа в зрелых летах… Он всегда являлся в пансионе в сопровождении гувернера».

Лермонтов любил учиться, недаром весной 1829 года в одном из писем он отметил: «Вакации (каникулы. – А.В.) приближаются и… прости! достопочтенный пансион. Но не думайте, чтобы я был рад оставить его, потому учение прекратится; нет! дома я заниматься буду еще более, нежели там». Поступив в пансион, Лермонтов вошел в число выдающихся его выпускников, среди которых, прежде всего, надо назвать имена Жуковского, Грибоедова, Тютчева, Огарева, Гнедича, Одоевского, Милютина…

Последний из упомянутых нами – Дмитрий Алексеевич Милютин – учился в одно время с Лермонтовым, поступив в пансион в 1829 году. Он, так же как и Лермонтов, был зачислен сразу в 4-й класс полупансионером. В дальнейшем он опять же выбрал военную карьеру и воевал на Кавказе, достигнув в итоге высшей должности военного министра, которую занимал с 1864 по 1881 год.

Не лишенный литературных способностей, Милютин оставил любопытные и подробные мемуары: «Заведение это пользовалось в то время прекрасною репутацией и особыми преимуществами… Учебный курс был общеобразовательный, но значительно превышал уровень гимназического. Так, в него входили некоторые части высшей математики (аналитическая геометрия, начала дифференциального и интегрального исчисления, механика), естественная история, римское право, русские государственные и гражданские законы, римские древности, эстетика… Из древних языков преподавался один латинский; но несколько позже, уже в бытность мою в пансионе, по настоянию Министра Уварова, введен был и греческий… Московский университетский пансион вполне удовлетворял требования общества и стоял наравне с Царскосельским лицеем.

…Преподавание хороших учителей, приличное отношение их к воспитанникам, благовоспитанность большей части товарищей составляли резкую противоположность с порядками и нравами, присущими гимназии. Как в классное время, так и вне классов воспитанники были под наблюдением особых лиц, называвшихся “надзирателями” и дежуривших поочередно.

Это были люди весьма порядочные, хотя, конечно, и не без слабых сторон. В числе их было четверо русских: Ив. Ник. Данилевский (впоследствии служивший в Синоде, а в старости пристроенный мною в библиотеке генерального штаба), Зиновьев, Победоносцев и Попов, и трое иностранцев: француз Фэ (Fay), немец Мец и англичанин Соваж. Из них менее всех пользовались любовью воспитанников последние двое».

Благородный пансион в эпоху Лермонтова. Художник Б. Зименков

Упомянутый Милютиным университетский профессор российской словесности Петр Васильевич Победоносцев впоследствии экзаменовал Лермонтова при поступлении в университет, подписав соответствующее донесение о том, что поэта «нашли… способным к слушанию профессорских лекций». Однако затем отношения преподавателя и студента не сложились.

«Математику, механику и физику, – продолжает Милютин, – преподавал Дм. Матв. Перевощиков, который был вместе с тем директором астрономической обсерватории (впоследствии был академиком); Мих. Александр. Максимович – естественную историю; Лев Алекс. Цветаев – римское право; русское же законоведение в 5-м классе преподавал Кольчугин, а в 6-м – проф. Сандунов; латинскую словесность и римские древности – проф. Кубарев; русскую словесность – поэт Раич, а в 6-м классе – проф. Мих. Троф. Каченовский, который читал и курс эстетики. Священник Терновский преподавал как закон божий, так и греческий язык. Из всех преподавателей наиболее выдавались Перевощиков, Сандунов, Цветаев и Каченовский.

Первый отличался своею строгою требовательностью от учеников; он имел обыкновение каждый год, при начатии курса в 5-м классе, в первые же уроки проэкзаменовать всех вновь поступивших учеников и сразу отбирать овец от козлищ. Из всего класса обыкновенно лишь весьма немногие попадали в число избранных, т. е. таких, которые признавались достаточно подготовленными и способными к продолжению курса математики в высших двух классах; этими только избранными профессор и занимался».

Дмитрий Матвеевич Перевощиков – выдающийся русский ученый, астроном и математик, преподавал в университете с 1818 года, а с 1848 по 1851 год был его ректором. У Лермонтова имелись все основания войти в число отбираемых Перевощиковым «овец», а не «козлищ», поскольку он серьезно интересовался математикой, в 4-м классе имея по этой дисциплине высший балл. В дальнейшем, учась в школе гвардейских подпрапорщиков, он часто читал книгу Перевощикова «Ручная математическая энциклопедия». Современники утверждали, что «одно время исключительно занимавшийся математикой, приехавши (из Петербурга) в Москву к [А.А.] Лопухину, заперся в комнату и до поздней ночи сидел над разрешением какой-то математической задачи. Не решив ее, Лермонтов, измученный, заснул. Тогда ему приснился человек, который указал ему искомое решение; проснувшись, он тотчас же написал на доске решение мелом».

Заметки Милютина позволяют нам, за отсутствием свидетельств самого Лермонтова, четко представлять себе обстановку, в которой формировался великий русский поэт. Особенно обращает на себя внимание такая фраза: «Преобладающею стороною наших учебных занятий была русская словесность».

Это очень важная особенность пансионской повседневности.

Литература была для учеников пансиона одним из непременных занятий, что и дало России столько знаменитых писателей.

А те из пансионеров, кто избрал жизненной стезей иные области деятельности, проявляли свои недюжинные литературные способности в мемуарах и воспоминаниях, к которым мы не раз еще обратимся на этих страницах.

Литературное общество существовало в пансионе еще в те годы, когда в его стенах учился Василий Андреевич Жуковский, с 1797 по 1801 год. Называлось оно «Собрание воспитанников университетского благородного пансиона» и даже имело свой устав. Кроме Жуковского, ставшего его председателем, общество объединяло братьев Тургеневых, Дмитрия Дашкова и других пансионеров. Воспитанники пансиона публиковались в издаваемых с 1791 по 1807 год журналах «Чтение для вкуса, разума и чувствований», «Приятное и полезное препровождение времени», «Иппокрена, или Утехи любословия», «Новости русской литературы», «Минерва». А еще выходили и альманахи: «Распускающийся цветок», «Полезное упражнение юношества» и другие.

А поэт и профессор Московского университета Алексей Федорович Мерзляков преподавал пансионерам литературу, более того, Лермонтову он давал уроки на дому.

Соученик Лермонтова по пансиону и юнкерской школе Андрей Михайлович Миклашевский припомнил через полвека интереснейший случай: «Лучшие профессора того времени преподавали у нас в пансионе, и я еще живо помню, как на лекциях русской словесности заслуженный профессор Мерзляков принес к нам в класс только что вышедшее стихотворение Пушкина “Буря мглою небо кроет, / Вихри снежные крутя…” и проч., – и как он, древний классик, разбирая это стихотворение, критиковал его, находя все уподобления невозможными, неестественными, и как все это бесило тогда Лермонтова. Я не помню, конечно, какое именно стихотворение представил Лермонтов Мерзлякову; но через несколько дней, возвращая все наши сочинения на заданные им темы, он, возвращая стихи Лермонтову, хотя и похвалил их, но прибавил только: “молодо-зелено”, какой, впрочем, аттестации почти все наши сочинения удостаивались. Все это было в 1829 или 1830 году…» Впрочем, можем ли мы утверждать, что Лермонтов не оставил воспоминаний о пансионе? А как же отрывок из поэмы «Сашка»?

 
Шалун был отдан в модный пансион,
Где много приобрел прекрасных правил.
Сначала пристрастился к книгам он,
Но скоро их с презрением оставил.
Он увидал, что дружба, как поклон, —
Двусмысленная вещь; что добрый малый
Товарищ скучный, тягостный и вялый;
Чуть умный – и забавней и сносней,
Чем тысяча услужливых друзей.
И потому (считая только явных)
Он нажил в месяц сто врагов забавных.
 
 
И снимок их, как памятник святой,
На двух листах, раскрашенный отлично,
Носил всегда он в книжке записной,
Обернутой атласом, как прилично,
С стальным замком и розовой каймой,
Любил он заговóры злобы тайной
Расстроить словом, будто бы случайно;
Любил врагов внезапно удивлять,
На крик и брань – насмешкой отвечать,
Иль, притворясь рассеянным невеждой,
Ласкать их долго тщетною надеждой.
 

Отношения Лермонтова с однокашниками были разными, как это обычно и бывает в таком возрасте – с кем-то он дружил постоянно, с иными ссорился, а затем вновь мирился. В этой связи вспомним, что, живя в Тарханах, Лермонтов нередко в детских играх отводил себе первую роль, а потому и в пансионе он мог столкнуться с некоторого рода конкуренцией в части определения неформального лидера в юношеском коллективе. И он вполне имел на это право, будучи одним из лучших пансионеров. Вот почему в иных воспоминаниях его соучеников встречаются и такие: «Всем нам товарищи давали разные прозвища. В памяти у меня сохранилось, что Лермонтова, не знаю почему, прозвали лягушкою. Вообще, как помнится, его товарищи не любили, и он ко многим приставал. Не могу припомнить, пробыл ли он в пансионе один год или менее, но в шестом классе к концу курса он не был. Все мы, воспитанники Благородного пансиона, жили там и отпускались к родным по субботам, а Лермонтова бабушка ежедневно привозила и отвозила домой». Или: «Вообще в пансионе товарищи не любили Лермонтова за его наклонность подтрунивать и надоедать.

“Пристанет, так не отстанет”, – говорили об нем. Замечательно, что эта юношеская наклонность привела его и к последней трагической дуэли!» Но образы некоторых однокашников, особенно близких Лермонтову, он действительно запечатлел, создав их поэтические портреты, посвятив им стихи…

Но итоги творческой деятельности Лермонтова в период его обучения в пансионе гораздо богаче. В эти годы были написаны «Кавказский пленник», «Корсар», создан набросок к либретто оперы «Цыганы» (по поэме Пушкина), закончена вторая редакция «Демона» (на автографе так и начертано: «Писано в пансионе в начале 1830 года») и почти шестьдесят стихотворений, среди которых есть и утерянные «Индианка», «Геркулес» и «Прометей».

Государь и «неприличный образ мыслей», или Как Николай I Лермонтова из пансиона «уволил»

Если бы «Краткий обзор общественного мнения» был предоставлен Николаю I еще в 1826 году, то государь мог бы узнать из пансиона немало интересного. Прежде всего, что вольнодумство из него, как и из Московского университета, никуда не исчезло.

Более того, пансион был даже более опасен в этом отношении, ведь «семена» свободомыслия сеялись в головы его учеников в гораздо более раннем возрасте, а значит, в университетские стены приходили уже убежденные либералы-максималисты.

Но это еще полбеды, если бы пансион не дал России столько декабристов! В его стенах учились Н.М. Муравьев, И.Д. Якушкин, П.Г. Каховский, В.Д. Вольховский, Н.И. Тургенев, А.И. Якубович. «Московский университетский пансион приготовлял юношей, которые развивали новые понятия, высокие идеи о своем отечестве, понимали свое унижение, угнетение народное. Гвардия наполнена была офицерами из этого заведения», – писал декабрист В.Ф. Раевский.

Неудивительно, что наконец-то «дошло до сведения государя императора, что между воспитанниками Московского университета, а наипаче принадлежащего к оному Благородного пансиона, господствует неприличный образ мыслей». Процитированные слова содержатся в специальном предписании начальника главного штаба Дибича флигель-адъютанту Строгонову от 17 апреля 1826 года. Строгонов должен был, в частности, выяснить, до какой степени неприличным является образ мыслей учеников пансиона:

1) Не кроется ли чего вредного для существующего порядка вещей и противного правилам гражданина и подданного в системе учебного преподавания наук?

2) Каково нравственное образование юных питомцев и доказывает ли оно благонамеренность самих наставников, ибо молодые люди обыкновенно руководствуются внушаемыми от надзирателей своих правилами.

О том, что вредного в пансионе было много, можно догадаться не только по мемуарам Милютина. Уже одно лишь подпольное чтение стихов казненного в 1826 году декабриста Кондратия Рылеева способно было ввергнуть петербургского ревизора в ужас. Лермонтов, несомненно, читал в эти годы Рылеева, о котором он мог часто слышать от бабушкиного брата Аркадия Алексеевича Столыпина. Исследователи творчества поэта указывают на плоды влияния поэзии Рылеева в лермонтовских стихах «10 июля (1830)», «Новгород», «Опять вы, гордые, восстали» и других.

Николай Огарев вспоминал о той эпохе (он учился в старшем классе) в стихотворении «Памяти Рылеева»:

 
Мы были отроки <…>
Везде шепталися. Тетради
Ходили в списках по рукам;
Мы, дети, с робостью во взгляде,
Звучащий стих свободы ради,
Таясь, твердили по ночам.
 

А уж существование в пансионе рукописных журналов и альманахов и вовсе можно трактовать как расцвет самиздата, не подконтрольного никакой цензуре, даже университетской. Вот почему император Николай I, как говорится, «точил зуб» на пансион. Гром грянул неожиданно. Именно в лермонтовское время произошло памятное посещение пансиона Николаем I, о чем поведал Милютин: «В начале сентября возобновилось учение в пансионе. Но вот вдруг вся Москва встрепенулась:

29 сентября неожиданно приехал сам император Николай Павлович. Появление его среди зараженного народа ободрило всех: государь со свойственным ему мужеством показывался в народе, посещал больницы, объезжал разные заведения.

В числе их вздумалось ему заехать и в наш Университетский пансион.

Это было первое царское посещение. Оно было до того неожиданно, непредвиденно, что начальство наше совершенно потеряло голову. На беду, государь попал в пансион во время ”перемены”, между двумя уроками, когда обыкновенно учителя уходят отдохнуть в особую комнату, а ученики всех возрастов пользуются несколькими минутами свободы, чтобы размять свои члены после полуторачасового сидения в классе. В эти минуты вся масса ребятишек обыкновенно устремлялась из классных комнат в широкий коридор, на который выходили двери из всех классов. Коридор наполнялся густою толпою жаждущих движения и обращался в арену гимнастических упражнений всякого рода. В эти моменты нашей школьной жизни предоставлялась полная свобода жизненным силам детской натуры; “надзиратели” если и появлялись в шумной толпе, то разве только для того, чтобы в случае надобности обуздывать слишком уже неудобные проявления молодечества.

Николай I. Художник Е.И. Ботман, 1856

В такой-то момент император, встреченный в сенях только старым сторожем, пройдя через большую актовую залу, вдруг предстал в коридоре среди бушевавшей толпы ребятишек.

Можно представить себе, какое впечатление произвела эта вольница на самодержца, привыкшего к чинному, натянутому строю петербургских военно-учебных заведений. Со своей же стороны толпа не обратила никакого внимания на появление величественной фигуры императора, который прошел вдоль всего коридора среди бушующей массы, никем не узнанный, – и наконец вошел в наш класс, где многие из учеников уже сидели на своих местах в ожидании начала урока. Тут произошла весьма комическая сцена: единственный из всех воспитанников пансиона, видавший государя в Царском Селе, – Булгаков, узнал его и, встав с места, громко приветствовал:

“Здравия желаю вашему величеству!” Все другие крайне изумились такой выходке товарища; сидевшие рядом с ним даже выразили вслух негодование на такое неуместное приветствие вошедшему “генералу”… Озадаченный, разгневанный государь, не сказав ни слова, прошел далее в 6-й класс и только здесь наткнулся на одного из надзирателей, которому грозно приказал немедленно собрать всех воспитанников в актовый зал. Тут наконец прибежали, запыхавшись, и директор, и инспектор, перепуганные, бледные, дрожащие. Как встретил их государь – мы не были уже свидетелями; нас всех гурьбой погнали в актовый зал, где с трудом, кое-как установили по классам. Император, возвратившись в зал, излил весь свой гнев и на начальство наше, и на нас, с такою грозною энергией, какой нам никогда и не снилось. Пригрозив нам, он вышел и уехал, а мы все, изумленные, с опущенными головами, разошлись по своим классам. Еще больше нас опустило головы наше бедное начальство».

Сцена, надо сказать, гоголевская – это как же чтили государя в пансионе, если никто из пансионских шалунов-дворянчиков даже не узнал его в лицо? А ведь наверняка портрет венценосной особы висел в пансионе на самом почетном месте, и не один. Возмущение Николая Павловича отчасти можно понять, к тому же его самого воспитывали гораздо строже, о чем можно прочитать в его записках 1831 года: «В учении видел я одно принуждение и учился без охоты. Меня часто и, я думаю, без причины обвиняли в лености и рассеянности, и нередко граф Ламздорф меня наказывал тростником весьма больно среди самых уроков».

Можно представить, что думал Николай Павлович, наблюдая за творящейся в пансионе свободой передвижения «ребятишек» (а по его мнению – сущим беспорядком и бардаком): сюда бы этого Ламздорфа! Уж он бы навел порядок в два счета!

Его, графа Матвея Ивановича, не пришлось бы искать по коридорам, чтобы спросить: что у вас тут происходит? Но к тому времени, когда император зашел в пансион, граф уже два года как скончался.

Уместным будет вспомнить об одной легенде, согласно которой Павел I, назначая в 1800 году генерала Ламздорфа воспитателем своих сыновей Михаила и Николая, напутствовал его:

«Только не делайте из моих сыновей таких повес, как немецкие принцы!» Уж не знаем про немецких принцев, но Николаю Павловичу определение «повеса» подходило гораздо меньше, чем Лермонтову.

Еще с 1822 года Благородный пансион вошел в число военно-учебных заведений, а это значит, что и дисциплина здесь должна была царить армейская: «Чтобы создать стройный порядок, нужна дисциплина. Идеальным образом всякой стройной системы является армия. И Николай Павлович именно в ней нашел живое и реальное воплощение своей идеи. По типу военного устроения надо устроить и все государство. Этой идее надо подчинить администрацию, суд, науку, учебное дело, церковь – одним словом, всю материальную и духовную жизнь нации», – писал российский историк Георгий Чулков.

А восемнадцатилетний пансионер Константин Булгаков, единственный, кто узнал царя и выразил ему свои верноподданнические чувства (это даже могло быть воспринято как издевательство, что в некоторой степени роднило его поступок с выходками бравого солдата Швейка), приятельствовал не только с Лермонтовым, но и с Пушкиным. Он был сыном широко известного в Москве Александра Яковлевича Булгакова, чиновника генерал-губернаторской канцелярии и при Ростопчине, и при Голицыне. Но главным призванием Булгакова-отца стала работа в почтовом ведомстве: он служил московским почт-директором четверть века, с 1832 по 1856 год (интересно, что его брат был почт-директором в Санкт-Петербурге). Но сын Александра Булгакова не пошел по стопам отца и дяди, выбрав военную карьеру. Известность в свете ему принесли остроумие и веселость характера, иногда переходящие в шутовство.

Вот почему Лермонтов удостоил его следующей эпиграммы:

 
На вздор и шалости ты хват
И мастер на безделки,
И, шутовской надев наряд,
Ты был в своей тарелке;
За службу долгую и труд
Авось наместо класса
Тебе, мой друг, по смерть дадут
Чин и мундир паяса.
 

Кто знает, быть может, в этих строках автор отразил и свое отношение к выразительному «выступлению» своего однокашника перед императором. «На другой же день, – рассказывает Милютин, – уже заговорили об ожидающей нас участи; пророчили упразднение нашего пансиона. И действительно, вскоре после того последовало решение преобразовать его в “Дворянский Институт”, с низведением на уровень гимназии… Таков был печальный инцидент, внезапно взбаламутивший мирное существование нашего Университетского пансиона. Вскоре по отъезде государя из Москвы прерваны были наши уроки, так же как и во всех вообще учебных заведениях в Москве, по случаю все усиливавшейся холеры…

Перемена эта, в связи с ожиданиями закрытия или преобразования нашего Университетского пансиона, побудила некоторых из моих товарищей по классу покинуть пансион и избрать себе другую дорогу. Так, Перовский и Булгаков отправились в Петербург и поступили в Школу гвардейских подпрапорщиков и юнкеров».

Добавим, что и герой нашего повествования также не окончил Университетского пансиона, выйдя из шестого класса и получив по прошению увольнение от 16 апреля 1830 года. И хотя после этого он еще успел поучиться в Московском университете, в дальнейшем Лермонтов все равно, как и многие его однокашники (например, тот же Константин Булгаков), оказался в Школе гвардейских подпрапорщиков и юнкеров.

На решение Лермонтова покинуть пансион, безусловно, повлиял царский указ от 29 марта 1830 года, преобразовывавший Университетский благородный пансион во вполне рядовую гимназию по уставу 8 декабря 1824 года на том основании, что существование пансиона с особенными правами и преимуществами, дарованными ему в 1818 году, противоречило новому порядку вещей и нарушало «единство системы народного просвещения, которую правительство ставило на правилах твердых и единообразных».

Понимал ли Николай, что ликвидация пансиона не будет принята большинством дворянства? Конечно, ведь он был далеко не глуп. Но для царя важнее было поставить пансион обратно в строй, из которого он ненароком выбился, причем поставить по команде «смирно», а не «вольно», к коей он привык. И то, что он прочитает уже в следующем году, нисколько не смутит его, а даже, наоборот, вдохновит: «Уничтожение в Москве Благородного университетского пансиона и обращение оного в гимназию произвело весьма неприятное впечатление и, по общему отзыву московского и соседних губерний дворянства, лишило их единственного хорошего учебного заведения, в котором воспитывались их дети», – из отчета Третьего отделения за 1831 год. Преобразование пансиона в гимназию расширяло и полномочия воспитателей, обладавших правом применять такой вид наказания, как розги. Все становилось на свои места, так как в николаевскую эпоху «для учения пускали в ход кулаки, ножны, барабанные палки и т. д. Било солдат прежде всего их ближайшее начальство: унтер-офицеры и фельдфебеля, били также и офицеры… Большинство офицеров того времени тоже бывали биты дома и в школе, а потому били солдат из принципа и по убеждению, что иначе нельзя и что того требует порядок вещей и дисциплина», – считал Чулков. В этом был убежден и сам император. Он помнил шомпол своего воспитателя Ламздорфа и, по-видимому, склонен был думать, что ежели он, государь, подвергался побоям, то нет основания избегать их применения при воспитании и обучении простых смертных. Мы же скажем так: если бы не визит царя, свалившегося как снег на голову ничего не подозревающим воспитанникам пансиона, и последующие за этим оргвыводы, то Лермонтов мог бы доучиться до конца и окончить пансион…

Но внимательный читатель спросит: как же так? Указ о преобразовании пансиона в гимназию вышел в марте, а государь приехал в Москву 29 сентября. А все дело в том, что престарелый мемуарист Милютин перепутал даты визита государя.

В том судьбоносном для Лермонтова 1830 году Николай осчастливил своим приездом Первопрестольную по крайней мере дважды. И в свой первый визит в марте как раз посетил Благородный пансион со всеми вытекающими последствиями.

Кстати, когда Николай I приехал в холерную Москву осенью 1830 года, он также решил зайти в пансион (который уже стал к тому времени гимназией), чтобы проверить выполнение своего указа. И в этот раз его впечатления оказались куда более положительными. «В субботу государь был в Университетском пансионе и остался очень доволен против последнего разу; спросил о Булгакове. Вызвали Костю, он подошел и сказал смело: здравия желаю, ваше императорское величество!» – писал Александр Булгаков своему брату Константину 2 ноября 1831 года. А 16 апреля 1830 года выдано было свидетельство из Благородного пансиона «Михаилу Лермантову в том, что он в 1828 году был принят в пансион, обучался в старшем отделении высшего класса разным языкам, искусствам и преподаваемым в оном нравственным, математическим и словесным наукам, с отличным прилежанием, с похвальным поведением и с весьма хорошими успехами; ныне же по прошению его от пансиона с сим уволен». Будто вослед Лермонтову полетел обзор, подготовленный Третьим отделением за 1830 год, в котором бывшему пансиону отводилось особое и почетное место: «Среди молодых людей, воспитанных за границей или иноземцами в России, а также воспитанников лицея и пансиона при Московском университете и среди некоторых безбородых лихоимцев и других праздных субъектов мы встречаем многих пропитанных либеральными идеями, мечтающих о революциях и верящих в возможность конституционного правления в России. Среди этих молодых людей, связанных узами дружбы, родства и общих чувств, образовались три партии, одна в Москве и две в Петербурге. Их цель – распространение либеральных идей; они стремятся овладеть общественным мнением и вступить в связь с военной молодежью… Кумиром этой партии является Пушкин, революционные стихи которого “Ода вольность” переписываются и раздаются направо и налево». К тем, кто переписывал, относился и Лермонтов…