Текст книги "«Жили-были в Москве…»: Лермонтов, Гоголь, Чехов и Толстой"

Наказание Мартынову последовало. 3 января была оглашена «Высочайшая конфирмация по военно-судному делу о майоре Мартынове…», в соответствии с которой его следовало «посадить в крепость на гауптвахту на три месяца и предать церковному покаянию». Хотя Мартынова могло постигнуть и более суровое наказание, вплоть до лишения чинов и состояния, но Николай I смилостивился. Уже вскоре в Москве и Петербурге распространились следующие слова императора, якобы брошенные им после трагического известия из Пятигорска: «Туда ему и дорога!» По этой же причине, как полагали, Николай простил и секундантов – Михаила Глебова и Александра Васильчикова.

Н.С. Мартынов. Акварель Томаса Райта, 1843

Три месяца гауптвахты были для Мартынова не наказанием, а спасением от гнева общества, обрушившегося на убийцу великого поэта. И если Дантесу возможно было покинуть Россию и жить во Франции (где он представлялся убийцей Пушкина), то Мартынову ехать было некуда. Его жизнь разделилась на две части – до и после дуэли. Стрелял он не только в Лермонтова, но и в себя, уничтожив того, прежнего Мартынова. Всю свою последующую жизнь ему предстояло только лишь горько сожалеть о случившемся, выдумывая какие-то жалкие оправдания, уловки, объяснения произошедшего под Машуком, но «никакие оправдания, ни время не могли ее смягчить. В глазах большинства Мартынов был каким-то прокаженным».

Затем, как свидетельствует декабрист Н.И. Лорер, «Мартынова послали в Киев на покаяние на двенадцать лет. Но он там скоро женился на прехорошенькой польке и поселился в своем собственном доме в Москве». Заметим, что сослали его не в Сибирь, а в Киев. Да и покаяние это закончилось что-то слишком быстро для убийцы, и женился он после отмены церковного наказания – епитимьи в 1846 году. Его «прехорошенькую польку» звали Софья Иосифовна Проскур-Сущанская.

Жили Мартыновы и в Москве в Леонтьевском переулке, и в подмосковном имении Иевлево-Знаменское, народив одиннадцать детей. Софья Мартынова скончалась в 1861 году, похоронили ее в семейном склепе в Знаменском.

Сыновья Мартынова учились в Московском университете вместе с князем Владимиром Голицыным, будущим почетным гражданином Москвы и городским головой. Вот что он пишет о Мартынове:

«Жил он в Москве уже вдовцом, в своем доме в Леонтьевском переулке, окруженный многочисленным семейством… Я часто бывал в этом доме и не могу не сказать, что Мартынов-отец как нельзя лучше оправдывал данную ему молодежью кличку “Статуя Командора”. Каким-то холодом веяло от всей его фигуры, беловолосой, с неподвижным лицом, суровым взглядом. Стоило ему появиться в компании молодежи, часто собиравшейся у его сыновей, как болтовня, веселье, шум и гам разом прекращались и воспроизводилась известная сцена из “Дон Жуана”. Он был мистик, по-видимому, занимался вызыванием духов, стены его кабинета были увешаны картинами самого таинственного содержания, но такое настроение не мешало ему каждый вечер вести в клубе крупную игру в карты, причем его партнеры ощущали тот холод, который, по-видимому, присущ был самой его натуре».

«Статуей Командора» Мартынова прозвали в Английском клубе, непременным членом которого он был, отдаваясь все свободное время карточной игре. А еще его увлекла мистика и спиритические сеансы, которые, впрочем, были в моде тогда во многих московских домах. Только вот кого вызывал к себе Николай Соломонович на этих сеансах, уж не Михаила ли Юрьевича?

Похоже, что с возрастом совесть все более мучила Мартынова, вот он и взялся за «Исповедь», а еще успел начать автобиографические записки, в которых рассказал об учебе с Лермонтовым в юнкерской школе. Если верить его старшему сыну Сергею, «Мартынов при жизни всегда находился под гнетом угрызений совести своей, терзавшей его воспоминаниями об его несчастной дуэли, о которой он вообще говорить не любил, и лишь в Страстную неделю, когда он обыкновенно говел, а также 15 июля, в годовщину своего поединка, он иногда рассказывал более или менее подробно историю его». Один из биографов Мартынова утверждает, что ежегодно в день дуэли с Лермонтовым он уезжал замаливать грехи в монастырь и заказывал там панихиду «по убиенному рабу Божьему Михаилу», а затем напивался в своем кабинете.

Умирая, он завещал ни в коем случае не ставить ему надгробия, быть может, желая, чтобы никто не смог плюнуть на его могилу. Так оно и вышло. Когда в 1924 году усадьбу Мартыновых Знаменское заселили беспризорниками из местной школьной колонии, они, узнав фамилию бывших владельцев, разорили их семейный склеп и выбросили останки в помойную яму. Так пропали последние следы убийцы Лермонтова – Николая Мартынова…

Ну а дом в Леонтьевском переулке попал под снос в 2002 году, хотя Мартынов был не единственным его известным жильцом. В середине XVIII века здесь также проживали декабрист З.Г. Чернышев и инженер А.И. Дельвиг, в 1880-х годах – профессор Московской консерватории И.В. Гржимали. Кто знает, быть может, с уничтожением здания в очередной раз исполнилось проклятие над родом Мартыновых…

В Петровском замке: «Я здесь принят был очень хорошо…»

17 апреля 1841 года Лермонтов в последний раз приехал в Москву. Ему суждено было прожить в родном городе меньше недели, но насколько же насыщенным вышло это последнее свидание…

Эти дни вобрали в себя максимум общения и с московским обществом. Где он только не побывал – на устроенном в честь предстоящего приезда Николая I народном гулянье под Новинским монастырем (ныне не существует), в салоне Свербеевых на Страстном бульваре, в Благородном собрании, у Анненковых на Манежной, во французском ресторане… Прощальный приезд в Москву стал для поэта особенным: «Мной овладел демон поэзии. Я заполнил половину книжки, что принесло мне счастье. Я дошел до того, что стал сочинять французские стихи», – писал поэт об этих днях позднее.

Почти каждый день Лермонтов виделся с Юрием Самариным. Показывал ему рисунки, запечатлевшие тяжелый бой с «хищниками» у реки Валерик в июле 1840 года. Михаил Юрьевич едва не прослезился, когда рассказывал о «деле с горцами». Самарин посчитал шуткой произнесенные двадцатишестилетним Лермонтовым пророческие слова о своей скорой кончине. Поразил он и таким признанием: «Хуже всего не то, что некоторые люди страдают, а то, что огромное большинство страдает, не сознавая этого». Относилось сказанное к николаевской России.

Откровенные слова поэта были продолжением только что сочиненного стихотворения «Прощай, немытая Россия»:

 
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный народ.
 
 
Быть может, за стеной Кавказа
Сокроюсь от твоих пашей,
От их всевидящего глаза,
От их всеслышащих ушей.
 

Настроение Лермонтова было созвучно и ощущениям самого Николая I, которого ждали в Москве и которому всё как есть докладывали аналитики Третьего отделения, обращая внимание царя на «увеличившееся лихоимство, на рекрутские наборы, на недостатки от урожайных годов, на худой дух крестьян…».

Ну и конечно, о литературе, куда же без нее: «В русской литературе мы видим совершенное бесплодие дарований. Книжная торговля при банкротстве главных книгопродавцев упала.

Журналы едва держатся, книги не продаются». Как знакомо!

В этом отчете за 1841 год об убийстве Лермонтова – ни слова. Но слова «бесплодие дарований» можно расценивать и как своеобразное подведение итогов: и Пушкина убили, и, наконец, Лермонтова…

20 апреля Михаил Юрьевич пишет бабушке в Петербург о том, что остановился у своего сослуживца Дмитрия Григорьевича Розена на квартире в Петровском путевом дворце: «Я в Москве пробуду несколько дней, остановился у Розена… Я здесь принят был обществом по обыкновению очень хорошо – и мне довольно весело; был вчера у Николая Николаевича Анненкова и завтра у него обедаю; он был со мною очень любезен».

Семейство баронов Розенов имело в Петровском дворце казенную квартиру. Генерал от инфантерии Григорий Владимирович Розен – участник Бородинского сражения, бравый вояка, в Отечественную войну командовал бригадой. Это и к нему Лермонтов, имей он на это право, мог бы обратиться: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром?» Но так обратиться он не мог, поскольку до выхода в отставку Розен-старший (в 1831–1837) командовал Отдельным Кавказским корпусом, под его началом служил и Лермонтов. Генерал Розен, как писал Лермонтов бабушке 18 июля 1837 года, распорядился причислить его к тому эскадрону Нижегородского драгунского полка, который «будет находиться в Анапе на берегу Черного моря при встрече государя». В отношениях приятельских Лермонтов был с сыном генерала, Дмитрием Григорьевичем, офицером лейб-гвардейского Гусарского полка в 1836–1848 годах.

Санные гонки в Петровском парке. Неизвестный художник, 1830–1840-е годы. В Петровском замке поэт жил в 1841 году

Это была судьба – жить в Петровском замке, где в 1812 году Наполеон пережидал великий московский пожар. Ибо в это время Лермонтова охватил замысел нового произведения об Отечественной войне 1812 года. И если мы зададимся вопросом: какие думы владели поэтом в тот последний визит в Первопрестольную? – то ответ найдем в его собственных словах, сказанных им секунданту Глебову по пути на дуэль:

«Я выработал уже план, – говорил он Глебову, – двух романов: одного – из времен смертельного боя двух великих наций, с завязкою в Петербурге, действиями в сердце России и под Парижем и развязкой в Вене, и другого – из Кавказской жизни, с Тифлисом при Ермолове, его диктатурой и кровавым усмирением Кавказа, Персидской войной и катастрофой, среди которой погиб Грибоедов в Тегеране, и вот придется сидеть у моря и ждать погоды, когда можно будет приняться за кладку их фундамента. Недели через две уже нужно будет отправиться в отряд, к осени пойдем в экспедицию, а из экспедиции когда вернемся!» Получается, что под Машуком Мартынов убил не только Лермонтова, но и новые его романы. И возможно, что произведение, равное «Войне и миру», современники прочитали бы и раньше…

Петровский путевой дворец, который императрица Екатерина II повелела выстроить на въезде в Москву (1774–1780 годы, арх.

Матвей Казаков), был сооружен в честь победоносного завершения Русско-турецкой войны 1768–1774 годов, итогом которой стало окончательное закрепление России на Черном море.

Современный вид Петровского замка

Во дворце впоследствии останавливались, прибывая на коронацию, все последующие российские императоры (начиная с сына императрицы Павла I)… Интересно, видел ли Лермонтов ту комнату, из которой Наполеон смотрел на московский пожар? Французский император бежал сюда из осажденного огненной блокадой Кремля. Из окон дворца ему оставалось лишь наблюдать, как тонет в огне так и не доставшаяся ему древняя русская столица. Правда, даже здесь стекла от жара нагревались настолько, что к окнам невозможно было подойти, поэтому волосы императора обгорели.

Вернемся, однако, к письму Лермонтова. Хороший прием московского света был ему обеспечен огромным успехом романа «Герой нашего времени», о чем сообщалось в апрельском выпуске «Отечественных записок», доступном с 12 апреля всем читателям в московской конторе журнала на Кузнецком Мосту.

В очередном номере журнала было напечатано, что тираж романа, «принятого с таким энтузиазмом публикой», весь распродан и скоро появится его второе издание. Там же опубликовано было и стихотворение «Родина».

Но будем справедливы – не вся публика приняла роман. Были и те, кто не скрывал своего непонимания и неприятия автора и его произведения. Речь идет о членах императорской фамилии и самом государе. Вот что он писал своей супруге:

«14/26… 7 часов вечера… За это время я дочитал до конца “Героя” и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. Это то же самое изображение презренных и невероятных характеров, какие встречаются в нынешних иностранных романах. Такими романами портят нравы и ожесточают характер… Характер капитана набросан удачно. Приступая к повести, я надеялся и радовался тому, что он-то и будет героем наших дней, потому что в этом разряде людей встречаются куда более настоящие, чем те, которых так неразборчиво награждают этим эпитетом. Несомненно, Кавказский корпус насчитывает их немало, но редко кто умеет их разглядеть…

Счастливый путь, господин Лермонтов, пусть он, если это возможно, прочистит себе голову в среде, где сумеет завершить характер своего капитана, если вообще он способен его постичь и обрисовать». Последней фразой из письма государь благословил Лермонтова на кавказскую ссылку.

В один из дней своего московского пребывания Михаил Юрьевич пришел пообедать в ресторацию, где его и увидел немецкий поэт и переводчик Фридрих Боденштедт:

«Незадолго до последнего отъезда Лермонтова на Кавказ, в один пасмурный воскресный или праздничный день мне случилось обедать с Павлом Олсуфьевым, очень умным молодым человеком, во французском ресторане, который в то время усердно посещала знатная московская молодежь. “А, Михаил Юрьевич!” – вдруг вскричали двое-трое из моих собеседников при виде только что вошедшего молодого офицера, который слегка потрепал по плечу Олсуфьева, приветствовал молодого князя словами: “Ну, как поживаешь, умник!” – а остальное общество коротким “Здравствуйте!”.

У вошедшего была гордая, непринужденная осанка, средний рост и необычайная гибкость движений. Вынимая при входе носовой платок, чтобы обтереть мокрые усы, он выронил на паркет бумажник или сигарочницу и при этом нагнулся с такой ловкостью, как будто он был вовсе без костей, хотя, судя по плечам и груди, у него должны были быть довольно широкие кости. Гладкие, белокурые, слегка вьющиеся по обеим сторонам волосы оставляли совершенно открытым необыкновенно высокий лоб (вероятно, мемуарист подзабыл, какого цвета были волосы у Лермонтова. – А.В.). Большие, полные мысли глаза, казалось, вовсе не участвовали в насмешливой улыбке, игравшей на красиво очерченных губах молодого офицера…

Не далее как на следующий вечер я встретил его в гостиной г-жи Мамоновой, где он предстал передо мной в самом привлекательном свете, так как он вполне умел быть любезным».

Гостиная Мамоновой располагалась, скорее всего, в доме на Тверском бульваре, принадлежавшем некогда семейству Дмитриевых-Мамоновых (совр. дом № 23).

Посетил Лермонтов в последний раз и Благородное собрание, где его встретил бывший соученик по университету, поэт Василий Красов: «Нынешней весной… я встретился с ним в зале Благородного собрания, – он на другой день ехал на Кавказ. Я не видал его десять лет – и как он изменился! Целый вечер я не сводил с него глаз. Какое энергическое, простое, львиное лицо. Он был грустен, и, когда уходил из собрания в своем армейском мундире и с кавказским кивером, у меня сжалось сердце – так мне жаль его было. Не возвращен ли он? Вы бы засмеялись, если б узнали, отчего я особенно спрашиваю про его возвращение. Назад тому месяц с небольшим я две ночи сряду видел его во сне – в первый раз в жизни. В первый раз он отдал мне свой шлафрок какого-то огненного цвета, и я в нем целую ночь расхаживал по незнакомым огромным покоям; в другой раз я что-то болтал ему про свои любовные шашни, и он с грустной улыбкой и бледный как смерть качал головой. Проснувшись, я был уверен, что он возвращен. И я почти был уверен, что он проехал уже мимо нас, потому что я живу на большой дороге от юга».

Перед самым отъездом, 23 апреля, поэт принес на квартиру к Самарину, что жил на Тверской улице, на углу с Камергерским переулком, стихотворение «Спор» для погодинского «Москвитянина».

Выезжал он из Первопрестольной в замечательном расположении духа. Встретив в Туле приятеля по Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров А.М. Меринского, он признался ему: «Никогда я так не проводил приятно время, как этот раз в Москве». При этом он был на редкость «весел и говорлив».

На Манежной: «В лице Печорина изобразил самого себя»

Это один из тех адресов Лермонтова, по которым бывал поэт в свой последний приезд в Москву и счел нужным упомянуть в письме к бабушке 20 апреля 1841 года: «Был вчера у Николая Николаевича Анненкова и завтра у него обедаю; он был со мною очень любезен».

Принимала Лермонтова чета Анненковых. Николай Николаевич Анненков был дальним родственником Лермонтова – племянником вдовы бабушкиного брата, как говорят в народе, седьмая вода на киселе. В то время на его плечах блистали золотом эполеты генерал-майора. А вообще он сделал весьма успешную карьеру на военной службе. Да еще и писал стихи на досуге. Жена генерала, Вера Ивановна Анненкова, также увлекалась литературным творчеством.

Иногда пишут, что Лермонтова привела на Манежную просьба бабушки, стремившейся сохранять и развивать с близкими и дальними родственниками добрые отношения, что не раз играло свою роль в судьбе любимого внука. Но Лермонтов, бывавший в этом доме дважды, мог зайти к Анненковым и по велению сердца. Он не мог не помнить, как в 1832 году его, находящегося на лечении в лазарете юнкерской школы в Петербурге (куда его упекли после падения с необъезженной лошади), пришли проведать только что поженившиеся супруги Анненковы.

С Верой Ивановной ему было куда более приятно повидаться, и тогда, в 1832 году, и в 1841-м. Хотя какая же она Лермонтову Вера Ивановна – просто Вера. Ведь это ей посвятил свой новогодний мадригал астролог-правдоруб на маскараде в Благородном собрании в памятном 1831 году:

 
Не чудно ль, что зовут вас Вера?
Ужели можно верить вам?
Нет, я не дам своим друзьям
Такого страшного примера!..
 
 
Поверить стоит раз… но что ж?
Ведь сам раскаиваться будешь,
Закона веры не забудешь
И старовером прослывешь!
 

Вера Ивановна также запомнила «Михаила Лермонтова, знаменитого поэта, которому в 1832 году было восемнадцать или девятнадцать лет. Он кончил учение в пансионе при Московском университете и, к большому отчаянью бабушки, которая его обожает и балует, упорно хочет стать военным и поступил в кавалерийскую школу подпрапорщиков… Я видела его еще только один раз в Москве, если не ошибаюсь, в 1839 году; он уже написал своего “Героя нашего времени”, где в лице Печорина изобразил самого себя. На этот раз мы разговаривали довольно долго и танцевали контрданс на балу у Базилевских (мадам Базилевская, рожденная Грессер).

Он приехал с Кавказа и носил пехотную армейскую форму. Выражение лица его не изменилось – тот же мрачный взгляд, та же язвительная улыбка. Когда он, небольшого роста и коренастый, танцевал, он напоминал армейского офицера, как изображают его в “Горе от ума” в сцене бала.

У него было болезненное самолюбие, которое причиняло ему живейшие страдания. Я думаю, что он не мог успокоиться оттого, что не был красив, пленителен, элегантен. Это составляло его несчастие. Душа поэта плохо чувствовала себя в небольшой коренастой фигуре карлика. Больше я его не видела и была очень потрясена его смертью, ибо малая симпатия к нему самому не мешала мне почувствовать сердцем его удивительную поэзию и его настоящую ценность.

Я знала того, кто имел несчастье его убить, – незначительного молодого человека, которого Лермонтов безжалостно изводил. <…> Ожесточенный непереносимыми насмешками, он вызвал его на дуэль и лишил Россию ее поэта, лучшего после Пушкина».

Неудивительно, что Анненкова перепутала не только дату последней встречи с поэтом, но и год создания «Героя нашего времени», ведь к началу двадцатого века (когда она начала вспоминать) ей было почти 90 лет, что сделало ее одной из старейших современниц Пушкина и Лермонтова, встречи с которыми стали самыми значительными событиями ее жизни.

Михаил Лермонтов. Художник А. И. Клюндер, 1838

У Анненковых было четыре дочери: Елена (замужем за Н.А. Нелидовым), Елизавета (замужем за Б.В. Голицыным), Мария (замужем за Н.В. Струве), Александра (замужем за Мельхиором Вогюэ), и сын Михаил, строитель Закаспийской железной дороги.

Нас интересует и адрес дома, где Анненкова и Лермонтов танцевали английский танец контрданс. Это было у Базилевских, что жили на так милом сердцу многих русских поэтов Тверском бульваре (ныне – дом 18). Здесь часто давали балы камергер Петр Андреевич Базилевский и супруга его, урожденная Екатерина Александровна Грессер, дочь генерал-лейтенанта Александра Ивановича Грессера.

Дом на Манежной(усадьба А.М. Гедеонова), д. 7, стр. 1

А дом на Манежной, где бывал Лермонтов, известен сегодня как памятник архитектуры и носит название «Усадьба А.М. Гедеонова», постройка которой относится к 1826 году.

С директором императорских театров Александром Гедеоновым Лермонтов состоял в переписке, рассчитывая, что тот позволит поставить на императорской сцене «Маскарад». Но надежды не оправдались…

* * *

После гибели Лермонтова его творчество приобрело еще большую значительность. Своим взглядом он проник в душу многих последующих поколений. В письме Николаю Страхову 3 марта 1872 года Лев Толстой писал: «Последняя волна поэтическая – парабола – была при Пушкине на высшей точке, потом Лермонтов, Гоголь, мы, грешные, и ушла под землю». Лермонтова Толстой ставил в ряд великих русских писателей, отдавая должное его таланту, влияние которого испытал и он сам.

Лермонтов искренне переживал, что его поколение не в пример прежнему, героическому, поры 1812 года, проматывает свои силы и жизнь. Вот потому-то, по выражению графа В.А. Соллогуба, «смерть Пушкина возвестила России о появлении нового поэта – Лермонтова», а гибель Лермонтова никого и ничто не провозгласила. Лишь немногие понимающие это современники горько плакали, осознавая, что та самая «поэтическая парабола» со смертью Лермонтова уходит под землю в буквальном смысле.

Сколько раз признавался Лермонтов в любви к Москве! Да взять хотя бы последнюю фразу, брошенную перед отъездом:

«Если бы мне позволено было оставить службу, с каким удовольствием поселился бы я здесь навсегда». Но и Москва его любила, восторгалась им, защищала. Когда-то Пушкин сказал о Лермонтове: «Далеко мальчик пойдет!» Жаль, что путь оказался недлинным…