Текст книги "«Жили-были в Москве…»: Лермонтов, Гоголь, Чехов и Толстой"

На Девичьем поле. Гоголь: «Люблю я макароны!»

Причуды Николая Васильевича, скрывавшего то собственное имя, то адрес, внесли немало помех исследователям его биографии, задавшимся непростой целью – по дням установить его точное местонахождение. Зачем, например, уже вернувшись в Россию, он писал из Москвы письма, указывая местом их отправки европейские города – Вену и Триест? Причем писал не кому-нибудь, а родной матушке. Аккуратные биографы называли это «мистификацией», народ попроще – обманом. Гоголь из Москвы сообщал, что вернется на родину не раньше ноября.

Зачем? Объяснение нашли мудреное: дескать, Мария Ивановна намеревалась забрать дочерей после окончания института к себе в Васильевку, чему сын ее противился, имея собственные планы и виды на будущее сестер в столице или в Москве. Родная мать не позаботилась бы о Николае Васильевиче так, как сделали это хозяева усадьбы на Девичьем поле. Сын Погодина, Дмитрий Михайлович, приводит в своих мемуарах интереснейшие подробности повседневной жизни Гоголя: «Незабвенный Николай Васильевич Гоголь переселился к нам на Девичье поле прямо из знойной Италии. Он был изнежен южным солнцем, ему была нужна особенная теплота, даже зной; а у нас кстати случилась, над громадной залой с хорами, большая, светлая комната, с двумя окнами и балконом к восходу солнца, царившего над комнатой в летнее время с трех часов утра до трех пополудни. Хотя наш дом, принадлежавший раньше князю Щербатову, и был построен на большую ногу, но уже потому, что комната приходилась почти в третьем этаже, она была, относительно своей величины, низка, а железная крыша также способствовала ее нагреванию. Я распространяюсь об этом ничтожном для других обстоятельстве на том основании, что для Николая Васильевича это было важно; после итальянского зноя наш русский май не очень-то приятен; а потому наша комната была ему как раз по вкусу. Нечего и говорить, каким почетом и, можно сказать, благоговением был окружен у нас Гоголь. Детей он очень любил и позволял им резвиться и шалить сколько угодно. Бывало, мы, то есть я с сестрою, точно службу служим; каждое утро подойдем к комнате Н.В., стукнем в дверь и спросим: “Не надо ли чего?” – “Войдите”, – откликнется он нам. Несмотря на жар в комнате, мы заставали его еще в шерстяной фуфайке, поверх сорочки. ”Ну, сидеть, да смирно”, – скажет он и продолжает свое дело, состоявшее обыкновенно в вязанье на спицах шарфа или ермолки или в писании чего-то чрезвычайно мелким почерком на чрезвычайно маленьких клочках бумаги. Клочки эти он, иногда прочитывая вполголоса, рвал, как бы сердясь, или бросал на пол, потом заставлял нас подбирать их с пола и раскладывать по указанию, причем гладил по голове и благодарил, когда ему угождали; иногда же бывало, как бы рассердившись, схватит за ухо и выведет на хоры: это значило – на целый день уже и не показывайся ему. До обеда он никогда не сходил вниз в общие комнаты, обедал же всегда со всеми нами, причем был большею частью весел и шутлив. Особенно хорошее расположение духа вызывали в нем любимые им макароны; он тут же за обедом и приготовлял их, не доверяя этого никому. Потребует себе большую миску и, с искусством истинного гастронома, начнет перебирать их по макаронке, опустит в дымящуюся миску сливочного масла, тертого сыру, перетрясет все вместе и, открыв крышку, с какой-то особенно веселой улыбкой, обведя глазами всех сидящих за столом, воскликнет: “Ну, теперь ратуйте, людие”.

Весь обед, бывало, он катает шарики из хлеба и, школьничая, начнет бросать ими в кого-нибудь из сидящих; а то так, если квас ему почему-либо не понравится, начнет опускать шарики прямо в графин. После обеда до семи часов вечера он уединялся к себе, и в это время к нему уже никто не ходил; а в семь часов он спускался вниз, широко распахивал двери всей анфилады передних комнат, и начиналось хождение, а походить было где: дом был очень велик. В крайних комнатах, маленькой и большой гостиных, ставились большие графины с холодной водой.

Гоголь ходил и через каждые десять минут выпивал по стакану.

На отца, сидевшего в это время в своем кабинете за летописями Нестора, это хождение не производило никакого впечатления; он преспокойно сидел и писал. Изредка только, бывало, поднимет голову на Николая Васильевича и спросит: “Ну, что, находился ли?” – “Пиши, пиши, – отвечал Гоголь, – бумага по тебе плачет”. И опять то же; один пишет, а другой ходит. Ходил же Н.В. всегда чрезвычайно быстро и как-то порывисто, производя при этом такой ветер, что стеариновые свечи (тогда о керосине еще не было и помину) оплывали, к немалому огорчению моей бережливой бабушки. Когда же Н.В. очень уж расходится, то моя бабушка, мать моего отца, сидевшая в одной из комнат, составлявших анфиладу его прогулок, закричит, бывало, горничной: “Груша, а Груша, подай-ка теплый платок, тальянец (так она звала Н.В.) столько ветру напустил, так страсть!” – “Не сердись, старая, – скажет добродушно Н.В., – графин кончу, и баста”. Действительно, покончит второй графин и уйдет наверх.

На ходу, да и вообще, Гоголь держал голову несколько набок.

Из платья он обращал внимание преимущественно на жилеты: носил всегда бархатные и только двух цветов, синего и красного. Выезжал он из дома редко, у себя тоже не любил принимать гостей, хотя характера был крайне радушного. Мне кажется, известность утомляла его, и ему было неприятно, что каждый ловил его слово и старался навести его на разговор; наконец он знал, что к отцу приезжали многие лица специально для того, чтобы посмотреть на “Гоголя”, и когда его случайно застигали в кабинете отца, он моментально свертывался, как улитка, и упорно молчал. Не могу сказать, чтобы у Н.В. было много знакомых. Может быть, интеллигентное общество, понимая, как дорог для Гоголя каждый час, не решалось отнимать у него время, а может быть, было дано людям строгое приказание никого не принимать. Гоголь жил у нас скорее отшельником».

А про отношение Гоголя к еде как священнодействию писал и его знакомый Лев Арнольди, мало того, даже простой разговор на гастрономические темы вызывал у него прилив вдохновения, желание «толковать с поваром целый час о какой-нибудь кулебяке; наедался очень часто до того, что бывал болен; о малороссийских варениках и пампушках говорил с наслаждением и так увлекательно, что “у мертвого рождался аппетит”; в Италии сам бегал на кухню и учился приготовлять макароны».

Помимо макарон, не забывал Николай Васильевич и о духовной пище, тем более что он сам и был ее источником как автор «Ревизора». Пьесу давали в Большом театре 17 октября 1839 года. Сергей Аксаков вспоминал: «В один вечер сидели мы в ложе Большого театра; вдруг растворилась дверь, вошел Гоголь и с веселым, дружеским видом, какого мы никогда не видели, протянул мне руку со словами: “Здравствуйте!” Нечего говорить, как мы были изумлены и обрадованы. Константин, едва ли не более всех понимавший значение Гоголя, забыл, где он, и громко закричал, что обратило внимание соседних лож.

Это было во время антракта. Вслед за Гоголем вошел к нам в ложу Александр Павлович Ефремов, и Константин шепнул ему на ухо: “Знаешь ли, кто у нас? Это Гоголь”. Ефремов, выпуча глаза также от изумления и радости, побежал в кресла и сообщил эту новость покойному Станкевичу и еще кому-то из наших знакомых. В одну минуту несколько трубок и биноклей обратились на нашу ложу, и слова “Гоголь, Гоголь” разнеслись по креслам.

Не знаю, заметил ли он это движение, только, сказав несколько слов, что он опять в Москве на короткое время, Гоголь уехал».

Уехал, не услышав оваций и аплодисментов публики.

А Сергей Тимофеевич сделал глубокомысленный вывод, что с Гоголем произошла серьезная перемена – он пришел к Аксаковым как к друзьям: «Самый приход его в ложу показывал уже уверенность, что мы ему обрадуемся. Мы радовались и удивлялись такой перемене. Впоследствии, из разговоров с Погодиным, я заключил (то же думаю и теперь), что его рассказы об нас, о нашем высоком мнении о таланте Гоголя, о нашей горячей любви к его произведениям произвели это обращение. После таких разговоров с Погодиным Гоголь немедленно поехал к нам, не застал нас дома, узнал, что мы в театре, и явился в нашу ложу». Николай Васильевич умел заводить друзей.

Погодинская изба – все, что осталось от обширной усадьбы на Девичьем поле

В Воротниковском, у Нащокина

«Пошлите кого-нибудь на квартиру Нащокина (у Старого Пимена, в доме Ивановой) узнать, получено ли им письмо мое?

Письмо это очень нужно и касается прямо его дела, а потому мне хотелось бы, чтобы оно было получено во всей исправности», – просил Гоголь Аксакова 27 июля 1842 года. С Павлом Нащокиным они были дружны. Нащокин более известен как ближайший к Пушкину человек, тем не менее он был дорог и Николаю Васильевичу. Нащокин был не только известным на всю Москву транжирой, картежником и кутилой. Знатный дворянин, наследник громадного родового имения (промотанного им впоследствии), завзятый театрал, занятный рассказчик.

Буквально по пятам ходила за ним слава коллекционера, ценителя прекрасного. Что он только не собирал: фарфор, бронзу, монеты, гравюры, живопись итальянских и голландских мастеров и всякое другое. Ценил он и женский пол, оставив за собою в свете название повесы, по словам Гоголя. Удивительно, как столько противоречивых свойств могло сочетаться в одном человеке!

Выйдя в отставку, в ноябре 1823 года Нащокин поселился в Москве, продолжая жить на широкую ногу. Несмотря на расточительность и страсть к карточной игре, неоднократно доводившую его до разорения, привычкам своим он не изменял, надеясь при этом на счастливый случай, который неизменно представлялся: либо он получал неожиданное наследство, либо кто-нибудь возвращал ему давний долг. Хотя, как писали мемуаристы, он безотказно ссуживал деньги, зачастую не требуя возврата. В том числе и Гоголю. Слыл он по Москве отзывчивым товарищем, чутким другом. А Гоголь отмечал его способность приобрести «уважение достойных и умных людей и с тем вместе самую искреннюю дружбу Пушкина», продолжавшуюся до конца жизни. «У Нащокина – противу Старого Пимена, дом г-жи Ивановой» – этот адрес был известен многим, в том числе и Николаю Васильевичу. Здесь с 1835 года была съемная квартира Павла Нащокина, владелицей особняка числилась губернская секретарша Аграфена Ивановна Иванова (Воротниковский пер., дом 12).

К началу 1840-х годов привыкший жить на широкую ногу Нащокин разорился, промотав все, что можно (и даже знаменитый кукольный домик). А Пушкина уже рядом не было, не было друга, способного бескорыстно, как в иные годы, помочь и морально, и материально. Но помог Гоголь. Об этом, собственно, и то его письмо, о котором он сообщал Аксакову. 20 июля 1842 года Николай Васильевич писал Нащокину: «Вы, может быть, удивитесь, Павел Воинович, что я до сих пор не уведомил вас о разговоре, который я имел об вас в Петербурге с Бенардаки. Но мне прежде хотелось всё обдумать на месте и на просторе, а не отделаться двумя строчками с дороги кое-как и впопыхах, тем более, что дело, как вы увидите сами, стоит того… Вы знаете уже причины, вследствие которых я хлопочу о вас.

Это не вследствие дружеских отношений наших, не вследствие одного личного уважения качеств души вашей; но вследствие ваших сведений, познания людей и света, верного взгляда на вещи и ясного, светски просвещенного, опытного ума, которые должны быть употреблены в дело…» О чем ведет речь Гоголь? Дела Павла Воиновича были настолько плохи, что ему пришлось подумать о службе, но не о государственной, а иного рода. Богатый петербургский откупщик и заводчик Дмитрий Егорович Бенардаки не прочь был принять Нащокина у себя в доме в качестве домашнего учителя. Не семинарист, не студент, а обедневший бывший повеса Нащокин привлек внимание отца богатого семейства, пообещавшего Павлу Воиновичу взять на содержание и всю его семью. Бенардаки обуяло желание, чтобы он внушил его сыну с самых юных лет «познание людей и света в настоящем их виде», передал ему «настоящую простоту светского обращения, чуждую высокомерия и гордости», как писал Гоголь в письме к Нащокину.

Николай Васильевич напрасно уговаривал Нащокина согласиться на заманчивое предложение Бенардаки, призывая Павла Воиновича «помолиться богу» и решиться переехать в Петербург, изменить образ жизни, «может быть, даже съежиться в первый год». Но мыслимое ли было дело для Нащокина изменить свой образ жизни и покинуть Москву?

А Гоголь в 1839 году на квартире Нащокина читал главы из «Мертвых душ». Это тем более любопытно, если принять на веру, что Хлобуев из второго тома во многом и есть Нащокин: «Всё, кажется, прожил, – читаем в четвертой главе, – кругом в долгах, ниоткуда никаких средств, а задает обед; и все обедающие говорят, что это последний, что завтра же хозяина потащут в тюрьму. Проходит после того 10 лет, мудрец все еще держится на свете, еще больше прежнего кругом в долгах, и так же задает обед, на котором все обедающие думают, что он последний, и все уверены, что завтра же потащут хозяина в тюрьму».

Павел Нащокин. Художник К. Мазер, 1839

А вот и пристанище Хлобуева-Нащокина: «Дом Хлобуева в городе представлял необыкновенное явление. Сегодня поп в ризах служил там молебен; завтра давали репетицию французские актеры. В иной день ни крошки хлеба нельзя было отыскать; в другой – хлебосольный прием всех артистов и художников и великодушная подача всем. Были такие подчас тяжелые времена, что другой давно бы на его месте повесился или застрелился; но его спасало религиозное настроение, которое странным образом совмещалось в нем с беспутною его жизнью».

Супруга Нощокина Вера Александровна вспоминала: «С Гоголем Нащокин познакомился в Москве, кажется, у С.Т. Аксакова и пригласил его к себе. Это случилось до поездки Гоголя в Италию, но в каком именно году – не помню. Гоголь скоро стал своим человеком в нашем доме. Он был небольшого роста, говорил с хохлацким акцентом, немного ударяя на “о”, носил довольно длинные волосы, остриженные в скобку, и часто встряхивал головой, любил всякие малороссийские кушанья, особенно галушки, что у нас часто для него готовили. Общества малознакомых людей он сторонился. Обыкновенно разговорчивый, веселый, остроумный с нами, Гоголь сразу съеживался, стушевывался, забивался в угол, как только появлялся кто-нибудь посторонний, и посматривал из своего угла серьезными, как будто недовольными глазами или совсем уходил в маленькую гостиную в нашем доме, которую он особенно любил.

Когда Гоголь бывал в ударе, а это случалось часто до отъезда его за границу, он нас много смешил. К каждому слову, к каждой фразе у него находилось множество комических вариаций, от которых можно было помереть со смеху. Особенно любил он перевирать, конечно в шутку, газетные объявления. Шутил он всегда с серьезным лицом, отчего юмор его производил еще более неотразимое впечатление».

Отношения между Нащокиным и Гоголем складывались настолько хорошо, что одна из сестер писателя, Ольга, даже жила некоторое время на квартире Павла Воиновича и его супруги.

Это было в ту пору, когда Николай Васильевич «вообразил», что его сестре надо развивать талант пианистки. Он нанял ей учителя за пять рублей в час, а жили они тогда на Девичьем поле: «Чтобы не беспокоить Погодина, он возил меня каждый день к Нащокиным, туда приходил учитель. Потом сказал мне:

“Поживи у Нащокина, потому что мне некогда каждый день возить тебя”. Пришлось оставаться, иногда навещал меня. Раз мадам Нащокина просила его остаться обедать, он отвечал ей “некогда”, а она говорила: “У нас за обедом будут малороссийские вареники, и сегодня многие обещали приехать”, – тогда он остался. Потом начали съезжаться, и за обедом сидело 12 душ, все мужчины, а дамы – только хозяйка да я. У них постоянно собирались все талантливые, из числа тех помню только актера Щепкина, который заговорил со мною по-малороссийски, но я ни слова не знала: конечно, по случаю глухоты я не слышала хохлацкого языка. Помню, как один играл на скрипке, другой – на рояли, а некоторые рисунки свои показывали, иные читали, верно, свои сочинения; до моего уха долетали слова брата, когда он говорил: нужно развивать талант, грешно не пользоваться. Не будь я глуха, много бы наслушалася их разговору и знала бы всех фамилии, а то только глаза были, как на фантомиме; тем кончился вечер».

Ну и как же не упомянуть о серебряных часах Пушкина, якобы подаренных Нащокиным Гоголю. Сам Павел Воинович рассказывал, что часы, которые Пушкин «носил, тоже были мне отосланы и мною получены, но я их подарил Н.В. Гоголю». Но есть и другое мнение – часы эти хранились у детей Пушкина, пока не были украдены. Расследованием сего загадочного факта занимался еще Владимир Гиляровский. Но легенда красивая и весьма символичная…

«Пошлите кого-нибудь на квартиру Нащокина…»

Николин день

На Девичьем поле утвердилась традиция отмечать торжественным обедом Николин день – именины Николая Васильевича Гоголя. В усадьбе Погодина и был созван 9 мая 1840 года именинный обед в честь писателя. Удивительные это были обеды у Погодина, значение и роль их в культурной жизни Москвы даже трудно выразить одним словом. «Сборища у Погодина, – свидетельствует Николай Берг, – весьма нечастые, всегда по какому-нибудь исключительному обстоятельству, ради чтения нового, выдающегося сочинения, о котором везде кричали (как, например, о «Банкруте» Островского[2]2
  «Банкрут, или Свои люди – сочтемся» – комедия А. Островского 1849 года.


[Закрыть]), именин Гоголя, чествования проезжего артиста, выезда из Москвы далеко и надолго какого-либо известного лица, – эти сборища имели свой особый характер, согласно тому, как и для чего устраивались. Иногда это было просто запросто публичное собрание всякой интеллигенции, по подписке, обед-спектакль, где сходились лица не только разных партий и взглядов, но прямо недруги Погодина, кто его терпеть не мог, а ехал – сам не знал как – и чувствовал себя, как дома, и после был очень доволен, что превозмог себя и победил предрассудки».

Роскошный, покрытый белоснежной скатертью стол поставлен был в саду, утопающем в море цветущих лип. Аромат, дух царствующей весны стоял пьянящий. Во главе стола сидел Гоголь (писатель чувствовал здесь себя как дома). По правую руку от него – сам гостеприимный хозяин усадьбы. Тут же и Сергей Тимофеевич Аксаков. От него и узнаем мы подробности произошедшего: «На этом обеде, кроме круга близких, приятелей и знакомых, были: А.И. Тургенев, князь П.А. Вяземский, М.Ф. Орлов, М.А. Дмитриев, Загоскин, профессора Армфельд и Редкин и многие другие».

Народу собралось много, звучали тосты в честь именинника, звенели бокалы с французским шампанским. Каждый из поднимавшихся из-за стола не забывал упомянуть о таланте Гоголя, о Богом данном ему чувстве слова. По окончании застолья гости разошлись по усадьбе. Но каковы были подарки имениннику! Самый дорогой из них не имел материального воплощения: это было авторское чтение новой поэмы Михаила Лермонтова «Мцыри». Все, кто вместе с именинником внимал Лермонтову, оценили чтение как «прекрасное». Вечером, за полночь разъехавшиеся по домам гости принялись строчить в своих дневниках, запечатлевая, в частности, и разговоры на историческом обеде. Александр Тургенев писал: «…К Гоголю на Девичье Поле у Погодина, там уже la jeune Russie (молодая Россия, фр.) съехалась: это напомнило мне и наш поддевиченский Арзамас при Павле I. Мы пошли в сад обедать.

Стол накрыт в саду: Лермонт<ов>, к<н>. Вязем<ский>, Баратынский, Сверб<еевы>, Хомяков, Самарин, актер Щепкин, Орлов, Попов, хозяева и пр<очие>. Глинки; веселый обед.

С Лермонт<овым> о Барантах, о кн. Долг<орукове> и о Бахерахтше <т. е. Терезе Бахерахт>. К<н>. Долг<оруков> здесь и скрывается от публики. Жженка и разговор о религии. В 9 час. разъехались. Приехал и Чадаев». Упомянутый Тургеневым Поддевиченский Арзамас – это молодое содружество воспитанников Московского благородного университетского пансиона конца XVIII – начала XIX века. Ну а мы скажем: в тот майский день на Девичьем поле чествовать Гоголя собралась вся литературная Москва.

На Страстной бульвар

Впечатление, произведенное на Гоголя Лермонтовым, оказалось настолько сильным, что Николай Васильевич захотел увидеться с ним уже на следующий день после памятного обеда, что и произошло в известном в Москве литературном салоне Свербеевых. Особняк на Страстном бульваре (дом 6), хозяевами которого были отставной дипломат Дмитрий Николаевич Свербеев и жена его Екатерина Александровна (урожденная Щербатова), помнил самого Александра Пушкина, и не его одного! Сегодня, правда, дом этот не помнит даже сам себя – настолько сильно он перестроен. Помимо Свербеевых жила здесь и семья Бенкендорф (они и сдавали организаторам салона квартиру). Многие писатели побывали у гостеприимных хозяев: захаживали сюда Гавриил Державин, Николай Карамзин, Иван Дмитриев, Михаил Херасков. Но главная заслуга отставного суворовского бригадира Ивана Ивановича Бенкендорфа состоит в том, что в 1805 году он пригрел под своей крышей (в качестве то ли секретаря, то ли домашнего учителя) Ивана Андреевича Крылова, тогда еще совсем не дедушку (таковым его в шутку окрестил Петр Вяземский). На Страстном бульваре есть еще один дом № 10, связанный с именем Гоголя. Здесь на первом этаже располагалась книжная лавка Московского университета, коей владел Александр Сергеевич Ширяев, крупнейший московский книгопродавец, издавший массу полезной литературы: «Словарь достопамятных людей Бантыш-Каменского», «Словарь Татищева», «Словарь русских писателей митрополита Евгения», «Экономический лексикон Двигубского», а также романы Лажечникова, Загоскина, Пушкина («Руслан и Людмила», «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Евгений Онегин»). В лавке можно было встретить многих литераторов того времени, ибо она представляла собой нечто вроде клуба. Кроме того, здесь, помимо московского почтамта, можно было подписаться на журналы и новые книги. Старый путеводитель гласит: «Из книжных лавок в Москве она есть лучшая и богатейшая. Порядок в лавке удивительный. В лавке Ширяева можете вы найти все лучшие и даже редкие творения… При сей же лавке находится библиотека для чтения книг и журналов». Захаживал в лавку и Николай Васильевич.