Текст книги "«Жили-были в Москве…»: Лермонтов, Гоголь, Чехов и Толстой"

В гостях у Аксаковых: «Эффект был сильный»

Михаила Ивановича Погодина в полной мере можно назвать проводником Гоголя по Москве, о чем свидетельствуют обстоятельства, при которых Николай Васильевич познакомился с Сергеем Аксаковым. Если Гоголь был «просто» писателем, то Аксаков выступал в самых разных ипостасях, порою диаметрально противоположных. Он служил и цензором, и чиновником, оставил важный след в литературной и театральной критике, а также в русской литературе, создав мемуарно-биографическую трилогию «Семейная хроника», где под фамилией Багровых вывел собственное семейство. При этом он успевал воспитывать детей, коих у него, по разным оценкам, родилось более десяти, в том числе ставшие писателями Константин и Иван.

Но это еще не всё. К Сергею Тимофеевичу очень подходит почетное звание главного рыболова русской литературы. Он по праву занимает первое место среди всех русских писателей по количеству выловленной рыбы и по числу произведений, посвященных этому увлекательнейшему процессу. Его знаменитые «Записки об уженье рыбы» выдержали при жизни автора несколько изданий. А разве удивительно, что писатель стал и заядлым рыбаком? Ведь у человека, просиживающего на берегу в ожидании солидного улова, будь то большая щука или крупный сазан, есть время и подумать, поразмышлять о жизни, многое из которой хочется рассказать, доверить бумаге. А жизнь у Сергея Аксакова, как мы понимаем, была насыщенной. В конце концов, поселившись в 1840-х годах в подмосковном Абрамцеве, он полностью посвятил себя литературе, в том числе и о рыбалке.

В семье Аксаковых любили не только есть рыбу, но и ловить. Сергей Тимофеевич приобщил к рыбалке и детей. Его сын Константин даже перевел стихотворение Гёте:

 
Волна идет, волна шумит;
На берегу крутом
Рыбак задумчиво сидит;
Спокойно сердце в нем.
 

А благодарные потомки чтят Сергея Аксакова за написанные им воспоминания о встречах с Гоголем, в том числе «Историю моего знакомства с Гоголем». Начинается она так: «В 1832 году, кажется весною… Погодин привез ко мне, в первый раз и совершенно неожиданно, Николая Васильевича Гоголя. “Вечера на хуторе близ Диканьки” были давно уже прочтены, и мы все восхищались ими. Я прочел, впрочем, “Диканьку” нечаянно: я получил ее из книжкой лавки, вместе с другими книгами, для чтения вслух моей жене, по случаю ее нездоровья. Можно себе представить нашу радость при таком сюрпризе. Не вдруг узнали мы настоящее имя сочинителя; но Погодин ездил зачем-то в Петербург, узнал там, кто такой был “Рудый Панько”, познакомился с ним и привез нам известие, что “Диканьку” написал Гоголь-Яновский. Итак, это имя было уже нам известно и драгоценно…

Сергей Аксаков. Литография П.Ф. Бореля, середина XIX века

По субботам постоянно обедали у нас и проводили вечер короткие мои приятели. В один из таких вечеров, в кабинете моем, находившемся в мезонине, играл я в карты в четверной бостон, а человека три не игравших сидели около стола. В комнате было жарко, и некоторые, в том числе и я, сидели без фраков.

Вдруг Погодин, без всякого предуведомления, вошел в комнату с неизвестным мне, очень молодым человеком, подошел прямо ко мне и сказал: “Вот вам Николай Васильевич Гоголь!”

Николай Гоголь. Художник Ф. Моллер, 1840

Эффект был сильный. Я очень сконфузился, бросился надевать сюртук, бормоча пустые слова пошлых рекомендаций. Во всякое другое время я не так бы встретил Гоголя. Все мои гости (тут были П.Г. Фролов, М.М. Пинский и П.С. Щепкин – прочих не помню) тоже как-то озадачились и молчали. Прием был не то что холодный, но конфузный. Игра на время прекратилась, но Гоголь и Погодин упросили меня продолжать игру, потому что заменить меня было некому. Скоро, однако, прибежал Константин, бросился к Гоголю и заговорил с ним с большим чувством и пылкостью. Я очень обрадовался и рассеянно продолжал игру, прислушиваясь одним ухом к словам Гоголя, но он говорил тихо, и я ничего не слыхал.

Наружный вид Гоголя был тогда совершенно другой и невыгодный для него: хохол на голове, гладко подстриженные височки, выбритые усы и подбородок, большие и крепко накрахмаленные воротнички придавали совсем другую физиономию его лицу; нам показалось, что в нем было что-то хохлацкое и плутоватое. В платье Гоголя приметна была претензия на щегольство. У меня осталось в памяти, что на нем был пестрый светлый жилет с большой цепочкой. У нас остались портреты, изображающие его в тогдашнем виде, подаренные впоследствии Константину самим Гоголем», – так вспоминал Аксаков эту встречу спустя более чем два десятилетия.

«Явление Христа народу», то есть Николая Васильевича Гоголя, случилось в доме Аксаковых именно в субботу (а не в среду или четверг) по той причине, что это был «день открытых дверей», когда можно было прийти без предупреждения. Такой обычай практиковался в ту пору в московских домах. По субботам собирались у Аксакова в Большом Афанасьевском переулке (ныне дом 12, строение 1) его хорошие и приятные знакомые, причем не только литераторы, но и актеры (Михаил Щепкин), композиторы (Алексей Верстовский), театральные деятели (Михаил Загоскин и Александр Шаховской). Короче говоря, культурные сливки Москвы.

Гоголь попал куда надо: «К сожалению, я совершенно не помню моих разговоров с Гоголем в первое наше свидание; но помню, что я часто заговаривал с ним. Через час он ушел, сказав, что побывает у меня на днях, как-нибудь поранее утром, и попросит сводить его к Загоскину, с которым ему очень хотелось познакомиться и который жил очень близко от меня. Константин тоже не помнит своих разговоров с ним, кроме того, что Гоголь сказал про себя, что он был прежде толстяк, а теперь болен; но помнит, что он держал себя неприветливо, небрежно и как-то свысока, чего, разумеется, не было, но могло так показаться.

Ему не понравились манеры Гоголя, который произвел на всех без исключения невыгодное, несимпатичное впечатление. Отдать визит Гоголю не было возможности, потому что не знали, где он остановился: Гоголь не хотел этого сказать.

У Аксаковых в Большом Афанасьевском переулке

Через несколько дней, в продолжение которых я уже предупредил Загоскина, что Гоголь хочет с ним познакомиться и что я приведу его к нему, явился ко мне довольно рано Николай Васильевич. Я обратился к нему с искренними похвалами его “Диканьке”, но, видно, слова мои показались ему обыкновенными комплиментами, и он принял их очень сухо. Вообще в нем было что-то отталкивающее, не допускавшее меня до искреннего увлечения и излияния, к которым я способен до излишества. По его просьбе мы скоро пошли пешком к Загоскину. Дорогой он удивил меня тем, что начал жаловаться на свои болезни (я не знал тогда, что он говорил об этом Константину) и сказал даже, что болен неизлечимо. Смотря на него изумленными и недоверчивыми глазами, потому что он казался здоровым, я спросил его: “Да чем же вы больны?” Он отвечал неопределенно и сказал, что причина болезни его находится в кишках. Дороˆгой разговор шел о Загоскине. Гоголь хвалил его за веселость, но сказал, что он не то пишет, что следует, особенно для театра».

К Загоскину, в Денежный переулок

Михаил Николаевич Загоскин (кстати, дальний родственник Николая Мартынова) обрел в ту пору широчайшую популярность как автор первых в России исторических романов. Его называли не иначе как русским Вальтером Скоттом (как теперь становится ясно, вполне ошибочно, ибо английского романиста помнят, а Загоскина прочно забыли). Главным его романом стал «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году», вышедший в 1829 году, переведенный на шесть языков и неоднократно переиздававшийся. Сам Виссарион Белинский оценил эту книгу как «первый хороший русский роман». Воодушевленный успехом, в 1831 году Загоскин публикует новый роман – «Рославлев, или Русские в 1812 году», также тепло принятый читателями и критикой. Пока Лев Толстой не написал свою эпопею об Отечественной войне 1812 года, именно книга Загоскина об этом историческом периоде оставалась главной. Вот такая интересная преемственность. А поскольку Загоскин писал еще и пьесы, то в начале 1930-х годов получил должность управляющего конторою Императорских московских театров. Наверное, это было удобно: драматург и директор театров в одном лице.

К такому важному человеку и повел Аксаков Гоголя в конце июня 1832 года: «Надобно сказать, что Загоскин, также давно прочитавший “Диканьку” и хваливший ее, в то же время не оценил вполне, а в описаниях украинской природы находил неестественность, напыщенность, восторженность молодого писателя; он находил везде неправильность языка, даже безграмотность. Последнее очень было забавно, потому что Загоскина нельзя было обвинить в большой грамотности. Он даже оскорблялся излишними, преувеличенными, по его мнению, нашими похвалами. Но по добродушию своему и по самолюбию человеческому ему приятно было, что превозносимый всеми Гоголь поспешил к нему приехать. Он принял его с отверстыми объятьями, с криком и похвалами; несколько раз принимался целовать Гоголя, потом кинулся обнимать меня, бил кулаком в спину, называл хомяком, сусликом и пр. и пр.; одним словом, был вполне любезен по-своему. Загоскин говорил без умолку о себе: о множестве своих занятий, о бесчисленном количестве прочитанных им книг, о своих археологических трудах, о пребывании в чужих краях (он не был далее Данцига), о том, что он изъездил вдоль и поперек всю Русь и пр. и пр. Все знают, что это совершенный вздор и что ему искренно верил один Загоскин. Гоголь понял это сразу и говорил с хозяином, как будто век с ним жил, совершенно в пору и в меру. Он обратился к шкафам с книгами… Тут началась новая, а для меня уже старая история: Загоскин начал показывать и хвастаться книгами, потом табакерками и, наконец, шкатулками. Я сидел молча и забавлялся этой сценой. Но Гоголю она наскучила довольно скоро: он вдруг вынул часы и сказал, что ему пора идти, обещал еще забежать как-нибудь и ушел.

“Ну что, – спросил я Загоскина, – как понравился тебе Гоголь?” – “Ах, какой милый, – закричал Загоскин, – милый, скромный, да какой, братец, умница!..” и пр. и пр.; а Гоголь ничего не сказал, кроме самых обиходных, пошлых слов». Что бы там ни сказал Николай Васильевич, но можно быть уверенными: Загоскин не стал прототипом комедии Гоголя «Владимир третьей степени» о некоем тщеславном чиновнике, свихнувшемся в своем желании получить этот орден. Она писалась в 1832–1834 годах, а Загоскин, имевший кучу орденов, прикрепил своего Владимира на грудь в 1840 году. А еще издал 29 томов своих сочинений, из которых особенно выделяется «Вечер на Хопре» – цикл повестей, написанных после прочтения «Вечеров на хуторе близ Диканьки». В наполненном мистикой повествовании «под Гоголя» кого только нет – и привидения, и бесы, и восставшие покойники, и тому подобные персонажи. В общем, сплошные «Ходячие мертвецы» XIX века. И все же «Вечер на Хопре» не снискал популярности, близкой «Вию», вероятно, потому, что Загоскин – это не Гоголь… Но в истории русской литературы Загоскин все равно останется, ибо Николай Васильевич вставил его в «Ревизор». Анна Андреевна спрашивает Хлестакова: «Так, верно, и “Юрий Милославский” ваше сочинение?», получая от хвастливого гостя утвердительный ответ. Литературная жизнь в Москве 1830-х годов, можно сказать, бурлила. Кружки, салоны, общества с удовольствием готовы были принять у себя молодых, да ранних поэтов, прозаиков и драматургов. Устраивались и чтения новых произведений, на которых сами авторы оказывались в центре внимания маститых и авторитетных слушателей. Неудивительно, что и автор «Вечеров на хуторе близ Диканьки» едва ли не каждый свободный вечер приходил в гости к новым московским знакомым. Побывал Николай Васильевич не только у Сергея Аксакова в Большом Афанасьевском переулке, но и у Федора Кокошкина на Воздвиженке, у старого баснописца Ивана Дмитриева на Спиридоновке, а также в салоне Авдотьи Елагиной.

В Большой Каретный, к Щепкину

Не менее запоминающимся стало его появление у Михаила Щепкина в Большом Каретном переулке (дом 16, снесен): «Как-то все сидели за обедом. Вдруг стукнула дверь из передней в залу, все оглянулись и увидели, что вошел незнакомый господин небольшого роста, в длинном сюртуке; слегка склонив голову набок, с улыбочкой на губах и скороговоркой он проговорил известное четверостишие: “Ходит гарбуз по городу”. Вскоре, конечно, все узнали, что это Н.В. Гоголь. Михаил Семенович бросился его обнимать, и все послеобеденное время они просидели вдвоем в диванной, о чем-то горячо беседуя. Гоголь очень часто приезжал к Щепкину и оставался несколько раз ночевать. Однажды приехал Гоголь к Михаилу Семеновичу на дачу. Щепкин жил с семьей в то время на даче под Москвой, в Волынском. Гоголь выразил ему свою радость, что застал его на даче, говорил, что думает пожить у него, отдохнуть и немного поработать, обещался кое-что прочесть из “Мертвых душ”. М.С. был вне себя от восторга, всем об этом передавал на ухо, как секрет. Но не успел Гоголь прожить трех дней, как приехал в гости к Михаилу Семеновичу <И.И.> Панаев, начинающий молодой литератор, которого отец мой характеризовал как человека зоркого, пронырливого и вообще несимпатичного. Когда сошлись все к вечернему чаю, Гоголь вошел с М.С. в столовую под руку, о чем-то тихо разговаривая, но по всему видно было, что разговор этот для Михаила Семеновича был крайне интересен. Лицо Щепкина сияло радостью.

Гоголь же, наклонясь к нему, со свойственною ему улыбкой на губах продолжал что-то ему тихо передавать. Подойдя к столу, Гоголь быстро окинул всех взглядом и, заметя новое лицо, нервно взял чашку с чаем и сел в дальний угол столовой и весь как будто съежился. Лицо его приняло угрюмое и злое выражение, и во все время чаепития просидел он молча, а за ужином объявил, что рано утром на другой день ему надо ехать в Москву по делам. Так и не состоялось чтение его новых произведений, о чем сердечно горевал Михаил Семенович и все остальные члены семьи.

После того Н. В. Гоголь заезжал к Щепкину еще несколько раз, но отец мой говорил, что таким веселым, каким он видел его на даче, он уже ни разу не видел Гоголя. Если Гоголь бывал, то как-то подозрительно оглядывал всех присутствующих и вообще уж был не прежний Гоголь. Иной раз Михаил Семенович расшевелит его каким-нибудь своим рассказом, Гоголь слегка улыбнется, но сейчас же опять нахмурится и весь как бы уйдет в себя. Гоголь был очень расположен к Щепкину. Оба они знали и любили Малороссию и охотно толковали о ней, сидя в дальнем углу гостиной в доме Михаила Семеновича. Они перебирали и обычаи, и одежду малороссиян, и, наконец, их кухню. Прислушиваясь к их разговору, можно было слышать под конец: вареники, голубцы, паленицы – и лица их сияли улыбками. Из рассказов Щепкина Гоголь почерпал иногда новые черты для лиц в своих рассказах, а иногда целиком вставлял целый рассказ его в свою повесть. Это делалось по просьбе Михаила Семеновича, который желал, чтобы характерные выражения или происшествия не пропали бесследно и сохранились в рассказах Гоголя. Так, Михаил Семенович передал ему рассказ о городничем, которому нашлось место в тесной толпе, и о сравнении его с лакомым куском, попадающим в полный желудок. Так, слова исправника: “полюбите нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит” – были переданы Гоголю Щепкиным. Нельзя утверждать, чтобы Гоголь всегда охотно принимал советы Михаила Семеновича, но последний всегда заявлял свое мнение искренно и без утайки», – так рассказывал внук Михаила Щепкина М.А. Щепкин.

О дистанции, которую Гоголь старался держать с незнакомыми ему людьми, вспоминал и Иван Айвазовский, познакомившийся с писателем в Италии в 1841 году: «Появление нового незнакомого лица, подобно дождевой туче, мгновенно набрасывало тень на сияющее доброю улыбкою лицо Гоголя: он умолкал, хмурился, как-то сокращался, как будто уходил сам в себя. Эту странность характера замечали в нем все его близкие знакомые. Со мной, однако же, он довольно скоро сошелся, и я не раз наслаждался его милою беседою».

Михаил Щепкин. Художник Н. Неврев, 1862

Скоро сошелся Гоголь и с Щепкиным, образно выражаясь, изъяснялись они на одном языке. И потому такие слова, как «вареники, голубцы, паленицы», в каком-то дополнительном толковании не нуждались. Ибо с Николаем Васильевичем они были почти что земляки: курянин Михаил Щепкин, годившийся писателю в отцы (родился в 1788 году), крепостной по происхождению, с 1818 года играл в труппе Полтавского театра. И кто знает, быть может, отрок Николай Яновский мог видеть его на сцене или по крайней мере слышать такую фамилию от знакомых театралов. Природный актерский дар Щепкина позволил ему быстро завоевать в труппе ведущее положение.

Для него специально писали роли. В частности, в пьесах «Наталка-Полтавка» и «Солдат-чародей» Ивана Котляревского, видного украинского драматурга «догоголевской» эпохи.

Примечательно, что Щепкин получил вольную лишь в 1822 году, в 34 года. Так что жизнь простого малороссийского обывателя ему была знакома не понаслышке. В том же 1822 году Михаил Семенович поступил в труппу Малого театра в Москве. А по поводу крепостничества сохранилось его интересное письмо Александру Герцену, в котором он замечает: «Рабы еще не хотят быть свободными. С чего напала на тебя человеческая гордость делать их свободными против их воли, быть, так сказать, творцом их счастия… Оставьте мир расти по своим естественным законам и помогайте его росту развитием в человеке нравственного чувства, сейте мысль, но не поливайте кровью…». Михаил Семенович был еще и мудрым человеком… Щепкина называют актером Гоголя. И неспроста: в «Ревизоре» он сыграл Городничего, в «Женитьбе» – Подколёсина и Кочкарёва, в «Игроках» – Утешительного, в «Тяжбе» – Бурдюкова. Главную роль в «Ревизоре» – Сквозника-Дмухановского – принято считать венцом творческой карьеры Щепкина, впервые выступившего на сцене в этом образе в московском театре 25 мая 1836 года. Это была успешная постановка, не в пример петербургской, сильно расстроившей Гоголя. Довольны оказались и критики: «Кажется, что Гоголь с него списывал своего городничего, а не он выполнял роль, написанную Гоголем», – восторгался один из рецензентов в 1838 году. Многие последующие исполнители роли Городничего (и не только в Малом театре), игравшие ее уже после Щепкина, не могли не испытать на себе влияние достигнутой им убедительности и правоты. Благодарный автор пьес воздал своему любимому исполнителю должное за его сценический талант. Кроме того, Щепкин был лучшим чтецом гоголевских произведений, с успехом читая по ролям его пьесы, повести и даже главы второго тома «Мертвых душ».

Как выразился Виссарион Белинский, Актер понял Поэта.

Потому и Гоголя можно назвать драматургом Щепкина, учитывая, насколько близки они были духовно. Не зря уже после смерти Гоголя Щепкин называл его среди тех (наряду с Грибоедовым), кому он обязан более всех: «…они меня, силою своего могучего таланта, так сказать, поставили на видную ступень в искусстве». А уже встречавшийся нам литератор Иван Панаев утверждал, что после «Ревизора» любовь Щепкина к Гоголю превратилась в благоговейное чувство. Когда он говорил о нем или читал отрывки из его писем к нему, лицо его сияло и на глазах показывались слезы.

На редкость содержательной была и переписка двух больших художников. В одном из писем от 7 мая 1836 года Щепкин уговаривает Гоголя приехать в Москву для постановки своей комедии: «Благодарю вас от души за “Ревизора”, не как за книгу, а как за комедию, которая, так сказать, осуществила все мои надежды, и я совершенно ожил. Давно уже я не чувствовал такой радости, ибо, к несчастию, мои все радости сосредоточены в одной сцене. Знаю, что это почти сумасшествие, но что ж делать? Я, право, не виноват. Порядочные люди смеются надо мной и почитают глупостию, но я за усовершенствования этой глупости отдал бы остаток моей жизни. Ну, все это в сторону, а теперь просто об “Ревизоре”; не грех ли вам оставлять его на произвол судьбы, и где же?

В Москве, которая так радушно ждет вас (так от души смеется в “Горе от ума”). И вы оставите ее от некоторых неприятностей, которые доставил вам “Ревизор”?.. Вы сами лучше всех знаете, что ваша пиэса более всякой другой требует, чтобы вы прочли ее нашему начальству и действующим. Вы это знаете и не хотите приехать. Бог с вами! Пусть она вам надоела, но вы должны это сделать для комедии; вы должны это сделать по совести; вы должны это сделать для Москвы, для людей, вас любящих и принимающих живое участие в “Ревизоре”. Одним словом, вы твердо знаете, что вы нам нужны, и не хотите приехать. Воля ваша, это эгоизм. Простите меня, что я так вольно выражаюсь, но здесь дело идет о комедии, и потому я не могу быть хладнокровным. Видите, я даже не ленив теперь. Вы, пожалуй, не ставьте ее у нас, только прочтите два раза, а там… Ну, полно, я вам надоел. Спасибо вам за подарок пиэсы для бенефиса, верьте, что такое одолжение никогда не выйдет из моей старой головы, в которой теперь одно желание видеть вас, поцеловать. Чтобы это исполнить, я привел бы всю Москву в движение. Прощайте. Простите, что оканчиваю без чинов».

Неудовлетворенный петербургской премьерой, Гоголь так и не согласился приехать в Москву, общались они с Щепкиным в письмах, коих дошло до нашего времени почти полтора десятка (11 писем Гоголя к Щепкину и 3 письма Щепкина к Гоголю).

Они понимали друг друга с полуслова. Сын Михаила Щепкина со слов отца рассказывает: «В то время (в 1832 году. – А.В.) Гоголь еще был далек от тех мрачных аскетических взглядов на жизнь, которые впоследствии изменили его характер и так много повредили его творческому таланту: он бывал шутливо весел, любил вкусно и плотно покушать, и нередко беседы его с М.С. склонялись на исчисление и разбор различных малороссийских кушаний. Винам он давал, по словам М.С., названия “Квартального” и “Городничего”, как добрых распорядителей, устраивающих и приводящих в набитом желудке все в должный порядок; а жженке, потому что зажженная горит голубым пламенем, – давал имя Бенкендорфа.

– А что? – говорил он М.С., после сытного обеда, – не отправить ли теперь Бенкендорфа? – и они вместе приготовляли жженку…М.С. говорил, что для характера Хлобуева послужила Гоголю образцом личность одного господина в Полтаве; а разнообразные присутственные места, упоминаемые при описании имения Кошкарева, действительно существовали некогда в малороссийском поместье князя Кочубея».

В цитате упомянуты персонажи второго тома «Мертвых душ» – помещик Хлобуев и полковник Кошкарев. А была и еще одна версия: прототипом Хлобуева являлся не кто иной, как Павел Воинович Нащокин, с которым водил дружбу не только Пушкин, но и Гоголь.

А любимая Николаем Васильевичем жженка – своеобразный алкогольный коктейль – была тогда весьма популярным напитком в России. Для ее изготовления нередко брали шампанское, ром, фрукты и сахар. Ром добавляли в последний момент, поливая им подожженный заранее сахар. Жженку любили не только писатели, но и студенты, и бравые гусары. В свои последние минуты Михаил Семенович также вспоминал Николая Васильевича, о чем трогательно рассказывал внук актера: «Михаил Семенович, заболев, почти сутки лежал в забытьи, и вдруг неожиданно соскочил с постели… “Скорей, скорей одеваться”, – закричал он. “Куда вы, Михаил Семенович? Что вы, бог с вами, лягте”, – удерживал его Александр. “Как куда? Скорее к Гоголю”. – “К какому Гоголю?” – “Как к какому? К Николаю Васильевичу”. – “Да что вы, родной, господь с вами, успокойтесь, лягте, Гоголь давно умер”. – “Умер? – спросил Михаил Семенович. – Умер… да, вот что…” Низко опустил голову, покачал ею, отвернулся лицом к стене и навеки заснул». А мы вспомним гоголевское изречение, в наибольшей степени характеризующее отношения писателя и артиста: «Нет уз святее товарищества».