Текст книги "«Жили-были в Москве…»: Лермонтов, Гоголь, Чехов и Толстой"

Малая Молчановка: «Марание стихов»

«Москва – моя родина, и такою будет для меня всегда: там я родился, там много страдал и там же был слишком счастлив» – так писал Михаил Лермонтов Марии Лопухиной 2 сентября 1832 года. Уйдя из пансиона в апреле 1830 года, Лермонтов получил возможность целиком посвятить себя «маранию стихов» – именно так он обозначит свое основное и любимое занятие, записав в тетради в том же году: «Когда я начал марать стихи в 1828 году [зачеркнуто: в пансионе], я как бы по инстинкту переписывал и прибирал их, они еще теперь у меня.

Ныне я прочел в жизни Байрона, что он делал то же – это сходство меня поразило!» К Байрону он часто обращается в это время: «Еще сходство в жизни моей с лордом Байроном. Его матери в Шотландии предсказала старуха, что он будет великий человек и будет два раза женат. Про меня (Мне) на Кавказе предсказала то же самое (повивальная) старуха моей Бабушке. Дай Бог, чтоб и надо мной сбылось, хотя б я был так же несчастлив, как Байрон».

Дом на Малой Молчановке

К тому времени Лермонтовы уже переехали с Поварской на Малую Молчановку, в дом купчихи Ф.И. Черновой. Здесь Михаилу Юрьевичу предстояло пережить самый плодотворный этап своего поэтического творчества, создать более половины всех стихотворений из написанных им. Кабинет поэта находился в мезонине купеческого дома (сегодня на Малой Молчановке – дом-музей Лермонтова).

По соседству, на углу Большой Молчановки и Серебряного переулка, жили знакомые – Лопухины: «В соседстве с нами жило семейство Лопухиных, старик отец, три дочери девицы и сын; они были с нами как родные и очень дружны с Мишелем, который редкий день там не бывал. Были также у нас родственницы со взрослыми дочерьми, часто навещавшие нас, так что первое общество, в которое попал Мишель, было преимущественно женское, и оно непременно должно было иметь влияние на его впечатлительную натуру», – вспоминал Аким Шан-Гирей.

Семья Лопухиных принадлежала к старому дворянскому роду. В Москве они были хорошо известны – Александр Николаевич, который тогда был отнюдь не стариком – ему едва перевалило за полвека, его жена Екатерина Петровна (урожденная Верещагина и тетка «Сашеньки» Верещагиной, лермонтовской кузины), их дочери: Елизавета, Мария и Варвара, и сын Алексей.

Алексей Лопухин и Мишель стали настоящими друзьями, сохранив свою дружбу в течение всей жизни, что было не таким уж и привычным явлением для Лермонтова. Они вместе учились в Московском университете, переписывались (сохранилось по крайней мере четыре письма поэта к Лопухину).

Обсуждали молодые люди и сугубо личные проблемы. Так, когда в 1833 году Лопухин увлекся Е.А. Сушковой, то Лермонтов (сам некогда влюбленный в нее) пытался воспрепятствовать серьезным намерениям друга.

Все это указывает на действительно теплые отношения между Лопухиным и Лермонтовым. Вспомним, что и у Пушкина был такой близкий друг, в сердечных делах которого он принимал искреннее и деятельное участие. Это Павел Воинович Нащокин, который жил в Москве. Пушкин не раз гостил у него. И когда однажды Нащокин испросил у Александра Сергеевича совета по вопросу женитьбы, Пушкин одобрил его выбор. В другой раз уже сам поэт советовался с Нащокиным, выспрашивая его мнение о своей невесте Наталье Гончаровой. Но если Нащокин выбор Пушкина поддержал, то Лермонтов, наоборот, отговорил Лопухина, открыв ему глаза на Сушкову как неискреннюю, кокетливую и расчетливую особу (по его мнению). В дальнейшем в 1836 году сюжет этот Лермонтов использовал при написании романа «Княгиня Лиговская», так и оставшегося незавершенным.

В 1838 году Алексей Лопухин женился на В.А. Оболенской. Когда на следующий год у них родился сын, Лермонтов посвятил ему стихотворение «Ребенка милого рожденье». Впоследствии Лопухин служил в Московской синодальной конторе. Для чего мы столь подробно ведем читателя за руку по хитросплетениям семейного древа лермонтовского друга? А вот для чего: тот самый «милый ребенок» Александр, имя которого осталось в истории благодаря тому, что ему адресовал произведение сам Лермонтов, оставил очень важное свидетельство. Конечно, сам он в свои младенческие лета вряд ли вообще понимал, кто такой Лермонтов. А вот его отец…

Дело в том, что именно на одной из стен комнаты Алексея Лопухина на Малой Молчановке Мишель и нарисовал знаменитый портрет своего легендарного предка, испанского герцога Лермы, от которого, как полагал поэт в ту пору, он и вел свое происхождение.

На эту тему написано немало трудов. Почему Мишель связывал свой род с именем герцога, объясняет Владимир Бондаренко:

«Стремление Лермонтова облагородить род отца в тот период совпало с тягой к испанской революции, соединялись страсть к свободе и возрожденное достоинство Лермонтовых. Удивительно, как быстро некоторые наши лермонтоведы в угоду юношеским фантазиям Лермонтова придумали фантастическую версию, что герцог Лерма переехал в Шотландию и дальше уже пошел род Лермонтов. Сам поэт, получив отрицательный ответ из Мадрида (это была справка из Мадридского исторического архива. – А.В.), про Испанию благополучно забыл. Да и герцог Лерма, личность вполне достоверная, ни к какой Шотландии не подходит. На самом же деле корни Лермонта не в каких-то там испанских Лерма, как считают некоторые лермонтоведы, а в славной и милой деревушке на берегу реки Лидер, недалеко от впадения ее в одну из главных шотландских рек Твид, расположенной на юго-востоке Шотландии, вблизи от знаменитого Мелроузского аббатства».

Ах, если бы Лермонтову выпала такая удача – выехать в Шотландию и самому побродить по берегам Твида, вбирая воздух, коим дышали его далекие предки! Но, к сожалению, он вынужден был лишь предполагать, а располагал он в тот момент лишь кусочком угля, которым и нарисовал портрет герцога. Да, не зря брал Лермонтов уроки в предпансионную пору. Только вот как он выглядел, тот портрет, мы можем представить себе лишь по воспоминаниям того самого Александра Алексеевича Лопухина.

Через сорок лет после гибели Михаила Юрьевича Александр Лопухин написал письмо начальнику Николаевского кавалерийского училища А.А. Бильдерлингу, по инициативе которого создавался Лермонтовский музей, открытый в 1883 году.

С этим письмом Лопухин передавал в дар будущему музею картину Лермонтова «Предок Лерма»: «Позвольте мне, бывшему воспитаннику Школы гвардейских подпрапорщиков и (кавалерийских) юнкеров, коего рождения воспето Лермонтовым (“Ребенка милого рожденье…”), принести свой вклад в устроенный Вашим превосходительством Лермонтовский музей. Прилагаемое изображение рисовано рукою поэта при следующих обстоятельствах: покойный отец мой был очень дружен с Лермонтовым, и сей последний, приезжая в Москву, часто останавливался в доме отца на Молчановке, где гостил подолгу. Отец рассказывал мне, что Лермонтов вообще, а в молодости в особенности, постоянно искал новой деятельности и, как говорил, не мог остановиться на той, которая должна бы его поглотить всецело, и потому, часто меняя занятия, он, попадая на новое, всегда с полным увлечением предавался ему.

И вот в один из таких периодов, когда он занимался исключительно математикой, он однажды до поздней ночи работал над разрешением какой-то задачи, которое ему не удавалось, и, утомленный, заснул над ней. Тогда ему приснился человек, изображенный на прилагаемом полотне, который помог ему разрешить задачу. Лермонтов проснулся, изложил разрешение на доске и под свежим впечатлением мелом и углем нарисовал портрет приснившегося ему человека на штукатурной стене его комнаты. На другой день отец мой пришел будить Лермонтова, увидел нарисованное, и Лермонтов рассказал ему, в чем дело. Лицо изображенное было настолько характерно, что отец хотел сохранить его и призвал мастера, который должен был сделать раму кругом нарисованного, а самое изображение покрыть стеклом, но мастер оказался настолько неумелым, что при первом приступе штукатурка с рисунком развалилась. Отец был в отчаянии, но Лермонтов успокоил его, говоря: “Ничего, мне эта рожа так в голову врезалась, что я тебе намалюю ее на полотне”, – что и исполнил. Отец говорил, что сходство вышло поразительное. Этот портрет приснившегося человека с тех пор постоянно висел в кабинете отца, от которого и перешел мне по наследству. К сожалению, я не могу определить, в котором году было написано это изображение, и в настоящее время за смертию всех лиц, домашних моего отца, которые могли бы дать мне эти сведения, это остается неразъясненным».

В этом послании мы находим и подтверждение обнаружившимся у Лермонтова еще в пансионе математическим способностям, когда учителем его был знаменитый Перевощиков. Но главное здесь другое: Лопухин передавал музею портрет собственноручной работы Лермонтова.

Невестка Александра Лопухина, Е.Д. Лопухина, поясняла: «Существовало предание о том, что фамилия Лермонтовых происходила от испанского владетельного герцога Лермы, который, во время борьбы с маврами, должен был бежать из Испании в Шотландию. Это предание было известно Михаилу Юрьевичу и долго ласкало его воображение. Оно как бы утешало его и вознаграждало за обиды отцу. Знатная родня бабушки поэта не любила отца его. Воспоминание о том, что дочь Арсеньевой вышла замуж за бедного, незнатного армейского офицера, многих коробило. Немудрено, что мальчик наслушался, хотя бы и от многочисленной дворни, о захудалости своего рода. Тем сильнее и болезненнее хватался он за призрачные сказания о бывшем величии рода своего. Долгое время Михаил Юрьевич и подписывался под письмами и стихотворениями: “Лерма”. Недаром и в сильно влиявшем на него Шиллере он встречался с именем графа Лермы в драме “Дон Карлос”. В 1830 или 31 году Лермонтов в доме Лопухиных, на углу Поварской и Молчановки, начертил на стене углем голову (поясной портрет), вероятно воображаемого предка. Он был изображен в средневековом испанском костюме, с испанскою бородкой, широким кружевным воротником и с цепью ордена Золотого Руна вокруг шеи. В глазах и, пожалуй, во всей верхней части лица нетрудно заметить фамильное сходство с самим нашим поэтом. Голова эта, нарисованная al fresco, была затерта при поправлении штукатурки, и приятель поэта Алексей Александрович Лопухин был этим очень опечален, потому что с рисунком связывалось много воспоминаний о дружеских беседах и мечтаниях. Тогда Лермонтов нарисовал такую же голову на холсте и выслал ее Лопухину из Петербурга».

Тот факт, что портрет работы Лермонтова сохранился в семье Лопухиных почти через пятьдесят лет после его создания, свидетельствует, прежде всего, об их удивительно трепетном отношении ко всему, что связано с памятью о поэте.

Не менее искренними были воспоминания сестры Алексея Лопухина, Марии Александровны. Будучи на двенадцать лет старше Лермонтова, она испытывала к нему скорее чувства старшей сестры, нежели просто подруги. Детская привязанность их развилась в нечто большее и вышла далеко за пределы Малой Молчановки. Поэтому Лермонтов называл Марию Лопухину не иначе как «милым другом», подчеркивая: «…что бы ни случилось, я никогда не назову вас иначе…» (из письма от 23 декабря 1834 года).

Поэт посвятил Марии Лопухиной стихотворения «Для чего я не родился…», «Что толку жить!.. Без приключений…», «Парус», «Он был рожден для счастья, для надежд…», «Молитва». Из Петербурга до поступления в юнкерскую школу он писал ей каждую неделю. В одном из девяти сохранившихся писем к Лопухиной (от 2 сентября 1832 года) есть очень важные для нас строки: «Москва – моя родина, и такою будет для меня всегда: там я родился, там много страдал и там же был слишком счастлив».

Смерть своего друга Лермонтова она оплакивала в письме от 18 сентября 1841 года: «Последние известия о моей сестре Бахметевой поистине печальны. Она вновь больна, ее нервы так расстроены, что она вынуждена была провести около двух недель в постели, настолько была слаба. Муж предлагал ей ехать в Москву – она отказалась, за границу – отказалась и заявила, что решительно не желает больше лечиться. Быть может, я ошибаюсь, но я отношу это расстройство к смерти Мишеля, поскольку эти обстоятельства так близко сходятся, что это не может не возбудить известных подозрений. Какое несчастие эта смерть; бедная бабушка самая несчастная женщина, какую я знаю. Она была в Москве, но до моего приезда; я очень огорчена, что не видала ее. Говорят, у нее отнялись ноги и она не может двигаться. Никогда не произносит она имени Мишеля, и никто не решается произнести в ее присутствии имя какого бы то ни было поэта. Впрочем, я полагаю, что мне нет надобности описывать все подробности, поскольку ваша тетка, которая ее видала, вам, конечно, об этом расскажет. В течение нескольких недель я не могу освободиться от мысли об этой смерти, я искренно ее оплакиваю. Я его действительно очень, очень любила».

Последняя фраза: «Я его действительно очень, очень любила» – звучала тогда не только из уст одной лишь Марии Лопухиной, но и ее сестры Варвары Александровны Бахметевой. Бахметевой она стала после замужества, а ведь фамилия ее могла быть и другая…

Варенькой Лопухиной поэт очень увлекся в свой «малый молчановский» период жизни, это было уже после Н.Ф. Ивановой.

Современник писал: «Будучи студентом, он был страстно влюблен в молоденькую, милую, умную, как день, и в полном смысле восхитительную В.А. Лопухину; это была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная. Как теперь помню ее ласковый взгляд и светлую улыбку; ей было лет 15–16; мы же были дети и сильно дразнили ее; у ней на лбу чернелось маленькое родимое пятнышко, и мы всегда приставали к ней, повторяя: “у В[ареньки] родинка, В[аренька] уродинка”, но она, добрейшее создание, никогда не сердилась. Чувство к ней Лермонтова было безотчетно, но истинно и сильно, и едва ли не сохранил он его до самой смерти своей, несмотря на некоторые последующие увлечения; но оно не могло набросить (и не набросило) мрачной тени на его существование; напротив: в начале своем оно возбудило взаимность, впоследствии, в Петербурге, в гвардейской школе, временно заглушено было новою обстановкой и шумною жизнью юнкеров тогдашней школы; по вступлении в свет – новыми успехами в обществе и литературе; но мгновенно и сильно пробудилось оно при неожиданном известии о замужестве любимой женщины; в то время о байронизме не было уже и помину».

Знакомство Лермонтова с Варварой Лопухиной случилось в первых числах ноября 1831 года, а 4 декабря он был приглашен на ее именины. Вскоре поэт написал: «Вчера еще я дивился продолжительности моего счастья! Кто бы подумал, взглянув на нее, что она может быть причиною страданья!» Эта запись, тем не менее, не отражала истинного положения вещей. Лермонтов в течение всей жизни то и дело мысленно обращался к личности Варвары Лопухиной. Учась в юнкерской школе, он нередко зарисовывал ее профиль в своих тетрадях, интересовался ею. Например, в письме к Марии Лопухиной он спрашивал: «Я очень хотел бы задать вам один вопрос, но перо отказывается его написать». Мария Лопухина правильно интерпретировала этот вопрос, поняв, о ком и о чем хочет узнать поэт, и написала, что Варенька проводит однообразные дни, охраняющие ее «от всяких искушений». Лермонтов успокоился, но не перестал вспоминать Вареньку.

Однажды спор о ней стал причиной ссоры Лермонтова с его другом Акимом Шан-Гиреем, что говорит о том, что чувства к Варваре Лопухиной по-прежнему жили в душе поэта: «Через год, то есть в начале 1834 г., я прибыл в Петербург для поступления в Артиллерийское училище и опять поселился у бабушки. В Мишеле я нашел опять большую перемену. Он сформировался физически; был мал ростом, но стал шире в плечах и плотнее, лицом по-прежнему смугл и нехорош собой; но у него был умный взгляд, хорошо очерченные губы, черные и мягкие волосы, очень красивые и нежные руки; ноги кривые (правую, ниже колена, он переломил в школе в манеже, и ее дурно срастили).

Варвара Александровна Лопухина-Бахметева. Акварель работы Лермонтова, 1835

Я привез ему поклон от Вареньки. В его отсутствие мы с ней часто о нем говорили; он нам обоим хотя и неодинаково, но равно был дорог. При прощаньи, протягивая руку, с влажными глазами, но с улыбкой, она сказала мне:

– Поклонись ему от меня; скажи, что я покойна, довольна, даже счастлива.

Мне очень было досадно на него, что он выслушал меня как будто хладнокровно и не стал о ней расспрашивать; я упрекнул его в этом, он улыбнулся и отвечал:

– Ты еще ребенок, ничего не понимаешь!

– А ты хоть и много понимаешь, да не стоишь ее мизинца! – возразил я, рассердившись не на шутку.

Это была первая и единственная наша ссора; но мы скоро помирились».

А время шло. И в конце концов на горизонте возник другой жених.

Пусть не такой молодой и талантливый, но зато основательный.

Им оказался тамбовский помещик Николай Федорович Бахметев. Доброхоты быстро донесли эту весть до Лермонтова. «Когда разнесся слух, что Варенька Лопухина, снизойдя одному из ухаживавших [за ней], выходит замуж, поэт пришел в негодование, потом загрустил и долго не виделся с нею. Они случайно встретились опять в доме у общих друзей. Там объяснилось, что все вздор, что никогда не думала она любить другого и что брак, о котором было заговорили, был исключительно проектирован родными», – указывает Висковатов.

В письме к своей кузине А.М. Верещагиной Лермонтов довольно сдержанно отреагировал на ранившее его известие: «М-lle Barbe выходит замуж за г. Бахметьева. Не знаю, должен ли я верить ей, но, во всяком случае, я желаю m-lle Barbe жить в супружеском согласии до празднования ее серебряной свадьбы и даже долее, если до тех пор она не пресытится». Всю свою горечь поэт выплеснул в творчестве, посвятив Варваре Лопухиной ряд стихотворений.

Но все же забыть Лопухину Лермонтову было не суждено, воплощение ее образа он искал и в других женщинах. Пятигорская знакомая Лермонтова Екатерина Григорьевна Быховец в последний год его жизни вспоминала: «Так он мне всегда говорил, что ему жизнь ужасно надоела, судьба его так гнала, государь его не любил, великий князь ненавидел, <они> не могли его видеть – и тут еще любовь: он был страстно влюблен в В.А. Бахметьеву; она ему была кузина; я думаю, он и меня оттого любил, что находил в нас сходство, и об ней его любимый разговор был».

Интересно, что имя Варвары Лопухиной долгие годы не упоминалось ни в комментариях к сочинениям Лермонтова, ни в работах о нем. И даже через сорок лет после смерти поэта его биограф Висковатов вынужден был всячески обходить факт романтических отношений между поэтом и В.А. Лопухиной по требованию ее родных. Также и Шан-Гирей не мог напечатать свои воспоминания, в которых упоминалась Лопухина. Лишь смерть ее мужа Николая Бахметева в 1884 году отменила негласное табу. Жили Бахметевы в Москве на Арбате.

«В Большом театре я сидел»

По свидетельству Шан-Гирея, «с 1829 по 1833 год… он [Лермонтов] был характера скорее веселого, любил общество, особенно женское, в котором почти вырос и которому нравился живостию своего остроумия и склонностью к эпиграмме; часто посещал театр, балы, маскарады; в жизни не знал никаких лишений, ни неудач; бабушка в нем души не чаяла и никогда ни в чем ему не отказывала; родные и короткие знакомые носили его, так сказать, на руках; особенно чувствительных утрат он не терпел; откуда же такая мрачность, такая безнадежность? Не была ли это скорее драпировка, чтобы казаться интереснее, так как байронизм и разочарование были в то время в сильном ходу, или маска, чтобы морочить обворожительных московских львиц? Маленькая слабость, очень извинительная в таком молодом человеке…»

Трудно не согласиться с тем, что частое посещение московских театров не могло не повлиять и на такую важную часть лермонтовского творчества, как драматургия. «Маскарад» стал лучшим драматическим произведением Лермонтова и одной из главных пьес русского классического театрального репертуара.

Но истоки любви к театру лежат еще в детстве Лермонтова. Мы уже знаем, что домашний театр играл важнейшую роль в культурной жизни Чембарского уезда. Более того, прадед поэта, Алексей Столыпин, держал в Москве театральную труппу, послужившую основой Московского казенного театра, о чем не мог не знать Михаил Юрьевич. Жил Столыпин в Большом Знаменском переулке, дом 8.

«Труппа актеров А.Е. Столыпина, – пишет Михаил Пыляев, – в свое время пользовалась большой известностью… В 1806 году этих бедняков помещик намеревался продать. Проведав про это, артисты выбрали из среды своей старшину, Венедикта Баранова; последний от лица всей труппы актеров и музыкантов подал прошение императору Александру I:

“Слезы несчастных, – говорил он в нем, – никогда не отвергались милосерднейшим отцом, неужель божественная его душа не внемлет стону нашему. Узнав, что господин наш, Алексей Емельянович Столыпин, нас продает, осмелились пасть к стопам милосерднейшего государя и молить, да щедротами его искупит нас и даст новую жизнь тем, кои имеют уже счастие находиться в императорской службе при Московском театре. Благодарность будет услышана Создателем Вселенной, и он воздаст спасителю их”.

Просьба эта через статс-секретаря князя Голицына была препровождена к обер-камергеру А.А. Нарышкину, который представил государю следующее объяснение: “Г. Столыпин находящуюся при Московском Вашего Императорского Величества театре труппу актеров и оркестр музыкантов, состоящий с детьми их из 74 человек, продает за сорок две тысячи рублей.

Вид Большого театра. Художник В.О. Вивьен, начало XIX века

Умеренность цены за людей, образованных в своем искусстве, польза и самая необходимость театра, в случае отобрания оных, могущего затрудниться в отыскании и долженствующего за великое жалованье собирать таковое количество нужных для него людей, кольми паче актрис, никогда со стороны не поступающих, требуют непременной покупки оных…”». В итоге со Столыпиным сговорились за 32 000 рублей. А ведь не продай прадед театральную труппу, и ее актеры могли бы играть и для Лермонтова, хотя они и играли для него, но уже будучи в труппе Императорского театра. Правда, история театра (тогда Петровского, а ныне Большого) началась не на Театральной площади, над которой вот уже много лет царит квадрига Аполлона. Случилось это на Знаменке, там, где сегодня находится музыкальная школа им. Гнесиных. Что касается театральных увлечений юного Лермонтова, то в пансионский период жизни его особо привлекала игра Павла Мочалова и Михаила Щепкина, а наибольшее впечатление произвели на поэта драмы Фридриха Шиллера и Уильяма Шекспира. Именно под их воздействием Лермонтов обращается к драматургии. Однажды он даже пытался защищать Мочалова в письме к Марии Акимовне Шан-Гирей в 1829 году: «Помните ли, милая тетенька, вы говорили, что наши актеры (московские) хуже петербургских. Как жалко, что вы не видали здесь “Игрока”, трагедию “Разбойники”. Вы бы иначе думали. Многие из петербургских господ соглашаются, что эти пьесы лучше идут, нежели там, и что Мочалов в многих местах превосходнее Каратыгина». Действительно, по мнению очевидца, когда играли «Разбойников» Шиллера в первый раз, игра Мочалова до того была восхитительна, что вся многочисленная публика находилась в каком-то оцепенении. «До сих пор не могу забыть поразительной игры в сцене свиданья Карла Моора с своим отцом. Когда к нему товарищи его, разбойники, вынесли из подземелья башни дряхлого и едва живого старика, и он, обращаясь к ним, сказал, указывая на старика: “Это отец мой”, – то в театре, среди мертвой тишины, вдруг послышался невольный стон всей публики. У меня волосы стали дыбом и замерло дыхание, и на меня после этого ни один уже актер не производил такого впечатления». А вот как писал о Мочалове Белинский (в письме от 9 октября 1829 года): «Я был четыре раза в театре… Видел в ролях Отелло и Карла Моора знаменитого Мочалова, первого, лучшего трагического московского актера, единственного соперника Каратыгина. Гений мой слишком слаб, слишком ничтожен, недостаточен, чтобы достойно описать игру сего неподражаемого актера, сего необыкновенного гения, сего великого артиста драматического искусства». Неменьшее восхищение игра Мочалова произвела и на еще одного лермонтовского сверстника – Александра Герцена, рассказывавшего, как на представлении «Разбойников» он, задыхаясь, смотрел на эту юношескую поэму, на это страдание Шиллера, принявшее плоть в Карле Мооре, на этот разврат его века, принявший плоть во Франце; как он бывал болен душой при представлении Шекспира и Шиллера. Лермонтов имел замечательную возможность любоваться игрой Мочалова и в роли Жермини-сына в мелодраме В. Дюканжа «Тридцать лет, или Жизнь игрока». Поэт вплел образ великого русского актера в канву своей драмы «Странный человек», сделав его игру предметом спора героев. Биографы Лермонтова отмечали огромное влияние именно мочаловской интерпретации героев Шиллера на драматургию Лермонтова. В свою очередь, Мочалов оценил величие творчества Лермонтова, признав его достойным своего актерского гения. Уже после гибели автора он мечтал сыграть Арбенина в «Маскараде». А вот с другим столпом русской сцены, Михаилом Щепкиным, Лермонтов был знаком лично. Произошло это в мае 1840 года у Погодина. Талант Щепкина зрители оценивали так: «Что же касается до комедии и опер, то я не знаю, может ли что-нибудь быть во всей нравственной и физической природе совершенней представлений оных. Лучший комический актер здесь Щепкин; это не человек, а дьявол, вот лучшая и справедливейшая похвала его» (из письма Белинского). Помимо Мочалова и Щепкина Лермонтов видел игру и других актеров, имена которых дошли до нас, – трагической актрисы Марии Львовой-Синецкой, комиков Александра Сабурова и Василия Живокини. Оперный театр блистал Петром Булаховым, балет – танцовщицей Фелицатой Гюллень-Сор. В Большом театре Лермонтов видел и оперу «Пан Твардовский» композитора А.Н. Верстовского по либретто М.Н. Загоскина, премьера которой состоялась в мае 1828 года. Верстовский, если можно так выразиться, был штатным композитором Большого театра, прослужив в нем тридцать пять лет – сначала инспектором музыки, затем инспектором репертуара императорских московских театров, с 1830 года, и, наконец, управляющим конторой Дирекции императорских московских театров, до 1860 года. Неудивительно, что эти годы называли эпохой Верстовского, а некоторые ставили его по популярности даже выше Глинки.

Женой композитора была актриса Надежда Васильевна Репина. Ее отец, как и она сама, был крепостным актером прадеда Лермонтова. Репину выкупили у Столыпина вместе со всей труппой. Жили Верстовские в окрестностях Арбата, недалеко от Малой Молчановки.

Поскольку «Пан Твардовский» был только-только поставлен на сцене Большого театра, первые представления оперы отличались свежестью и новизной. Лермонтова увлекли и необычный сюжет, и любопытное оформление спектакля. По содержанию опера чем-то напоминает «Фауста» Гуно. Только место действия перенесено в Польшу. Согласно народной легенде, передающейся из поколения в поколение, пан Твардовский, живший в XVI веке, так же, как и студент Фауст, продает свою душу дьяволу. Пережив немало приключений, Твардовский все же избегает ада. Взамен ему остается витать в воздухе между небом и землей в ожидании Страшного суда.

Лермонтова особенно захватывали сцены с участием цыган, инсценированные песни и пляски этого вольного народа.

И, в частности, цыганская песня «Мы живем среди полей» на слова Загоскина. Цыгане вообще пользовались популярностью в Москве и не только. В частности, попав под действие их чар, создал своих знаменитых «Цыган» и Александр Сергеевич Пушкин.

И вот однажды, в 1829 году, не в первый раз пережив ни с чем не сравнимое чувство встречи с прекрасным, находясь под огромным впечатлением от очередного представления «Пана Твардовского» в Большом театре, Лермонтов замыслил план создания первого в его жизни либретто оперы из жизни цыган. А сюжет ему подсказали те же пушкинские «Цыганы».

Сохранившийся отрывок этого первого драматического опыта в творчестве Лермонтова говорит о том, что юный автор предполагал использовать пушкинский текст как непосредственно, так и в вольном прозаическом переложении с привлечением понравившихся ему цитат из «Пана Твардовского». Поэт намеревался использовать для либретто также и стихотворение С.П. Шевырева «Цыганская песня».

Помимо музыки Верстовского, Лермонтов имел возможность слушать в Большом театре и сочинения европейских композиторов – Скриба, Обера, Россини. У последнего он очень любил оперу «Семирамида». В 1835 году А.М. Верещагина писала Лермонтову: «А ваша музыка? Играете ли вы по-прежнему увертюру “Немой из Портичи” (опера Обера. – А.В.), поете ли вы дуэт из “Семирамиды”, столь памятный, поете ли вы его как раньше во все горло и до потери дыхания?» Интересно, что сохранилась даже эпиграмма Лермонтова, в которой упоминается Большой театр, адресованная Н. Кукольнику в связи с постановкой его псевдопатриотической пьесы «Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский». Однако есть мнение, что речь в эпиграмме идет о Петербургском Большом театре, где эта пьеса также ставилась. Вот почему до сих пор нет единой точки зрения и о точной дате написания эпиграммы – то ли 1835, то ли 1837 год:

 
В Большом театре я сидел,
Давали Скопина – я слушал и смотрел.
Когда же занавес при плесках опустился,
Тогда сказал знакомый мне один:
– Что, братец! Жаль! – Вот
умер и Скопин!..
Ну, право, лучше б не родился.
 

Эпиграмма носит явный критический характер.

Творчество Лермонтова очень сценично. И хотя не все его творческие планы оказались осуществлены (драматическая поэма о Мстиславе Черном, инсценировка романа Ф.Р. Шатобриана «Атала», разбойничья пьеса в духе трагедии «Бури и натиска»), тем не менее уже после смерти поэта многие московские театры включили в свой репертуар инсценировки по его произведениям.

А постановку «Маскарада» автор так и не увидел на театральной сцене по причине цензурных придирок. Драму не удалось поставить ни в 1835, ни в 1836 году. Лишь в 1852 году было получено официальное разрешение на постановку на сцене Александринского театра Петербурга. В московском же Малом театре некоторые сцены из «Маскарада» зрители увидели лишь в январе 1853 года. Уже в двадцатом веке инсценировались «Два брата», «Испанцы», «Странный человек» и, конечно, «Герой нашего времени».