Текст книги "«Жили-были в Москве…»: Лермонтов, Гоголь, Чехов и Толстой"

Глава 2
Николай Гоголь: «Тянет меня в Москву!»

В Москве проездом

«И хотя мысли мои, мое имя, мои труды будут принадлежать России, но сам я, но бренный состав мой будет удален от нее», – так писал Николай Васильевич Гоголь Василию Андреевичу Жуковскому 28 июня 1836 года из Гамбурга. Почти во всем оказался прав великий русский писатель, за исключением одного обстоятельства – последнее пристанище нашел он не вдали от России, а в самом сердце ее – Первопрестольной.

Хотя городов и весей объехал он немало, судьбе было угодно, чтобы жизненный путь автора «Ревизора» и «Мертвых душ» окончился именно в Москве, отношение к которой у Гоголя весьма разнилось. В письме к Михаилу Максимовичу 12 марта 1834 года Гоголь упрекает его: «Что ж, едешь, или нет?

(в Киев. – А.В.). Влюбился же в эту старую, толстую бабу-Москву, от которой, кроме щей да матерщины, ничего не услышишь». Образное сравнение, выразительное.

Правда, находясь вдали от Москвы и России, ностальгирующий писатель жить не может не только без щей, но и различных идиоматических выражений: «Я очень соскучился по России и жажду с нетерпением услышать вокруг себя русскую речь…» – читаем в письме от 2 декабря 1847 года Степану Шевыреву. Впрочем, речь эту можно было услышать в Петербурге, не менее любимом городе Гоголя. Он признавался: «Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге; для него он составляет все». А всё – это и русский народ, который «любит изъясняться такими резкими выражениями, каких они (дамы – А.В.), верно, не услышат даже в театре».

Последние две цитаты про Невский проспект как раз из одноименной повести.

Так что выдумывать несуществующую проблему и гадать, кого Гоголь любил сильнее: новую столицу или старую, не будем.

Каждый из двух этих прекрасных городов он любил по-своему, предельно ясно сформулировав свое отношение в «Петербургских записках 1836 года», написав, что «Москва нужна для России; для Петербурга нужна Россия». Николай Васильевич и без Северной Пальмиры жить не мог, и без Белокаменной: «Какая разница, какая разница между ими двумя! Она еще до сих пор русская борода, а он уже аккуратный немец. Как раскинулась, как расширилась старая Москва! Какая она нечесаная!

Как сдвинулся, как вытянулся в струнку щеголь Петербург!

…Москва – старая домоседка, печет блины, глядит издали и слушает рассказ, не подымаясь с кресел, о том, что делается в свете; Петербург – разбитной малый, никогда не сидит дома, всегда одет и, охорашиваясь перед Европою, раскланивается с заморским людом».

Поразительно, что Гоголю хватило одной лишь статьи, чтобы сопоставить два абсолютно разных мира – московский и петербургский: «Петербург весь шевелится, от погребов до чердака; с полночи начинает печь французские хлебы, которые назавтра все съест немецкий народ, и во всю ночь то один глаз его светится, то другой; Москва ночью вся спит, и на другой день, перекрестившись и поклонившись на все четыре стороны, выезжает с калачами на рынок. Москва женского рода, Петербург мужеского. В Москве всё невесты, в Петербурге всё женихи. Петербург наблюдает большое приличие в своей одежде, не любит пестрых цветов и никаких резких и дерзких отступлений от моды; зато Москва требует, если уж пошло на моду, то чтобы во всей форме была мода: если талия длинна, то она пускает ее еще длиннее; если отвороты фрака велики, то у ней, как сарайные двери. Петербург – аккуратный человек, совершенный немец, на всё глядит с расчетом и прежде, нежели задумает дать вечеринку, посмотрит в карман; Москва – русский дворянин, и если уж веселится, то веселится до упаду и не заботится о том, что уже хватает больше того, сколько находится в кармане; она не любит средины… В Москве литераторы проживаются, в Петербурге наживаются.

Москва всегда едет, завернувшись в медвежью шубу, и большею частию на обед; Петербург в байковом сюртуке, заложив обе руки в карман, летит во всю прыть на биржу или “в должность”.

Москва гуляет до четырех часов ночи и на другой день не подымется с постели раньше второго часу; Петербург тоже гуляет до четырех часов, но на другой день, как ни в чем не бывал, в девять часов спешит в своем байковом сюртуке в присутствие. В Москву тащится Русь с деньгами в кармане и возвращается налегке; в Петербург едут люди безденежные и разъезжаются во все стороны света с изрядным капиталом. В Москву тащится Русь в зимних кибитках по зимним ухабам сбывать и закупать; в Петербург идет русский народ пешком летнею порою строить и работать. Москва – кладовая, она наваливает тюки да вьюки, на мелкого продавца и смотреть не хочет; Петербург весь расточился по кусочкам, разделился, разложился на лавочки и магазины и ловит мелких покупщиков. …Москва – большой гостиный двор; Петербург – светлый магазин… Сказал бы еще кое-что, но – дистанция огромного размера!..»

Вот вам и социология, и культура, и экономика, и филология, и демография. И всё в одной статье. Многие до Гоголя (да и после него) пытались сказать свое веское слово по вопросу московско-петербургского противостояния, но пока лучше Николая Васильевича это никто не сделал. А если мы вспомним и Киев, также привечаемый писателем, то, пожалуй, наш рассказ о московском житье-бытье Гоголя начнется нескоро.

Но Полтаву-то обязательно надо упомянуть. Напомню, что появился на свет Николай Васильевич 20 марта (1 апреля) 1809 года в местечке Великие Сорочинцы на Полтавщине.

Назвали его в честь святого Николая. Мать писателя, Марию Ивановну, урожденную Косяровскую (1791–1868), выдали замуж в четырнадцать лет за Василия Афанасьевича Гоголь-Яновского (1777–1825), малороссийского поэта и драматурга.

Жених был в два раза старше невесты. Всего у них родилось более десяти детей, из которых лишь один сын – Николай – дожил до совершеннолетия. Потому и получил он имя чудотворца, согласно обету, данному матерью. С дочерями им повезло больше – у Гоголя было четыре сестры, самая младшая из которых, Ольга, дожила до 1907 года, ей было 82 года (как старший брат он впоследствии проявит трепетную заботу о сестрах, что будут учиться в Петербурге).

Среднее образование Николай Гоголь получил в Гимназии высших наук в Нежине, где проучился в 1821–1828 годах. Нельзя сказать, что он был отличником, но хорошая память позволяла ему готовиться к экзаменам, не затрачивая много времени, добиваясь успехов в русской словесности. Уровень образования в гимназии, конечно, не сравнить с Царскосельским лицеем. Зато в затеянном учениками рукописном журнале нашли отражение первые литературные опыты Гоголя – стихотворения, историческая поэма и даже повесть. Играет он и в самодеятельном театре.

В шестнадцать лет Николай теряет отца – тот умирает, не дожив даже до пятидесяти. Единственный сын у матери, Гоголь вскоре становится и надеждой, и моральной опорой семьи.

А в июле 1828 года он заканчивает учебу в гимназии с правом на чин 14-го класса. Эх, знали бы его преподаватели, поставившие Николаю на выпускном экзамене по математике не самую высшую оценку, какое будущее предстоит ему. Тем не менее баллов для более высокого чина – 12-го – ему не хватило (ныне бывшая гимназия носит имя Гоголя и зовется Нежинским государственным университетом).

Амбициозный и целеустремленный юноша подумывает о чиновничьей карьере, и не где-нибудь в Полтаве или Киеве, а в столице Российской империи. Высокой самооценке способствует и мнение матушки: Мария Ивановна души не чает в сыне, который стал для нее «светом в окошке». Честолюбивые планы приводят Гоголя в Петербург, где суровая столичная реальность заставляет его несколько поубавить аппетиты.

Единственное, на что он может рассчитывать, – самый мелкий канцелярский чин в одном из министерств с доходом, позволяющим едва сводить концы с концами. Но даже эта должность требовала знакомства. В октябре 1829 года Гоголь пишет следующее письмо:

«Его высокопревосходительству господину министру внутренних дел генерал-адъютанту и кавалеру Арсению Андреевичу Закревскому. От студента 14-го класса Николая Гоголь-Яновского.

Прошение. Окончив курс наук в Гимназии высших наук князя Безбородко, получил я аттестат с правом на чин 14-го класса, который при сем имею честь представить. Ныне же имея желание вступить в гражданскую его императорского величества службу, покорнейше прошу Ваше высокопревосходительство повелеть определить меня в оную по управляемому вами министерству внутренних дел. Студент 14-го класса Николай Гоголь-Яновский». Арсений Андреевич удовлетворил просьбу студента Гоголя и приказал взять его на службу, о чем свидетельствует следующая собственноручная резолюция министра: «Употребить на испытание в Департаменте государственного хозяйства и публичных зданий, и при первом докладе лично г-ну директору со мной объясняться 15 ноября 1829 г.». Так началась первая петербургская служба Гоголя.

Как удалось выяснить биографам писателя, письмо к министру попало в незапечатанном конверте, из чего следует вывод, что Гоголь имел протекцию именно у Закревского. Человеком, просившим за студента, вероятно, был А.А. Трощинский, дальний родственник матери. Документ, который мы привели, интересен сам по себе, так как он проливает свет на малоизвестный эпизод биографии писателя. Еще Фаддей Булгарин в «Северной пчеле» за 1854 год, № 175, имел смелость утверждать, будто Гоголь по приезде в Петербург явился к одному петербургскому журналисту (т. е. к самому Булгарину), который, «тронутый его беспомощностью», устроил ему место в канцелярии Третьего отделения. С тех пор эта версия была принята большинством биографов. С опубликованием подлинных прошений Гоголя на имя Закревского служба его именно по Министерству внутренних дел, а не в Третьем отделении, в конце 1829 – начале 1830 года была подтверждена документально. А как радовалась мать Гоголя, Мария Ивановна! В своем письме от 6 апреля 1830 года П.П. Косяровскому она не скрывала восторженных чувств: «Николай мой служит в министерстве внутренних дел… А я не в состоянии теперь ему послать ничего, тем боле, что дом начали отделывать, и не могу вспомнить без ужасу, что он мне будет стоить».

Но почему мы вспомнили Закревского? Именно он будет московским военным генерал-губернатором в 1852 году, в год смерти Гоголя. Вот какое интересное совпадение. Вряд ли Закревский предполагал, что письмо это сохранится и попадет в научный оборот не в связи с тем, что написано на его министерское имя, а по причине того, что автор послания – будущий великий русский писатель. Но даже если бы Арсению Андреевичу сказали, чью судьбу он решает – ни один мускул на его лице не дрогнул бы. Сам Закревский не раз говорил, что Гоголя не читал. Он и на отпевание писателя в феврале 1852 года в храме Св. Татьяны при Московском университете приехал не выразить свое уважение, а чтобы предотвратить возможные беспорядки. А вот прототипом городничего он был бы прекрасным. Лучше не найти!

«Стоит только попристальнее вглядеться в настоящее, будущее вдруг выступит само собою. Дурак тот, кто думает о будущем мимо настоящего», – это слова Гоголя из «Выбранных мест из переписки с друзьями». Не став актером на петербургской сцене, впитав всю атмосферу чиновничьей столицы, абсолютно противной самому его естеству, Гоголь отдается литературному творчеству. Одно из первых опубликованных им произведений (летом 1829 года) идиллия «Ганц Кюхельгартен», что вышла под псевдонимом В. Алов, словно «первый блин» не вызвала восторга у читающей публики и критики. Нераспроданная часть тиража отправилась по решению импульсивного автора туда же, куда почти через два десятка лет последовал и второй том «Мертвых душ», то есть в огонь.

А вот первая часть «Вечеров на хуторе близ Диканьки», что увидела свет летом 1831 года, была по достоинству оценена литературными гурманами, как и ее автор – «Пасичник Рудый Панько». Новый псевдоним оказался для Гоголя счастливым. И уж подлинное свое имя он скрывал недолго. Это в случае неудачи не хочется раскрывать псевдоним (что вполне понятно), а когда публика требует «автора» – здесь скромничать не следует.

Прочитав вошедшие в первый том повести «Сорочинская ярмарка», «Вечер накануне Ивана Купала», «Майская ночь, или Утопленница» и «Пропавшая грамота», не сдерживал эмоций Александр Пушкин. В конце августа 1831 года он писал из Царского Села: «Сейчас прочел “Вечера близ Диканьки”. Они изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия! какая чувствительность! Все это так необыкновенно в нашей нынешней литературе, что я доселе не образумился.

Мне сказывали, что когда издатель вошел в типографию, где печатались “Вечера”, то наборщики начали прыскать и фыркать, зажимая рот рукою. Фактор объяснил их веселость, признавшись ему, что наборщики помирали со смеху, набирая его книгу. Мольер и Фильдинг, вероятно, были бы рады рассмешить своих наборщиков. Поздравляю публику с истинно веселою книгою, а автору сердечно желаю дальнейших успехов.

Ради бога, возьмите его сторону, если журналисты, по своему обыкновению, нападут на неприличие его выражений, на дурной тон и проч…» Реакция наборщиков типографии стала известна Александру Сергеевичу от самого Гоголя, чуть ранее сообщившего об этом в своем письме. С Пушкиным они уже успели познакомиться – в мае 1831 года у Плетнева – и друг другу понравились. Насколько ровными были их отношения? Скажем так, была ли в их оценке друг друга равнозначность? Биограф Гоголя Александр Воронский писал, что литературной критикой верно отмечалось, будто Гоголь, изображая отношения между собой и Пушкиным, допускал преувеличения: «Несмотря на различие их художественного дара, а скорее именно благодаря этому различию, Гоголь необыкновенно высоко ценил Пушкина; больше, он любил и преклонялся пред ним. Пушкин со своей стороны относился к Гоголю дружественно, но едва ли они были так близки, как об этом можно заключить из гоголевских писем». Случайно ли тогда в уста своего Хлестакова Гоголь вложил следующие слова? «С Пушкиным на дружеской ноге.

Бывало, часто говорю ему: “Ну что, брат Пушкин?” – “Да так, брат, – отвечает, бывало, – так как-то все…” Большой оригинал». Трактовать это можно по-разному.

В исследованиях гоголевской биографии советского периода было довольно распространено мнение о Пушкине – благодетеле Гоголя: «Молодого автора обласкали Пушкин и Жуковский, приняли в свой круг лучшие литераторы столицы», – утверждается, например, в книге «Русские писатели в Москве» 1977 года. А если бы не «обласкали»? Что тогда? Неужели бы талант Гоголя не пророс? И потом, что это за «свой круг» такой? Групповщина какая-то получается. Николай Васильевич с его малороссийской сметливостью и умением заводить друзей не пропал бы и без «круга». Не зря же Павел Анненков утверждал: «Известно, что Гоголь взял у Пушкина мысль „Ревизора“ и „Мертвых душ“, но менее известно, что Пушкин не совсем охотно уступил ему свое достояние. Однако же, в кругу своих домашних, Пушкин говорил, смеясь: „С этим малороссом надо быть осторожнее: он обирает меня так, что и кричать нельзя“».

Самобытный талант Гоголя оценили многие. Например, Евгений Баратынский, писавший весною 1832 года: «Я очень благодарен Яновскому за его подарок. Я очень бы желал с ним познакомиться. Еще не было у нас автора с такою веселою веселостью, у нас на севере она великая редкость. Яновский – человек с решительным талантом. Слог его жив, оригинален, исполнен красок и часто вкуса».

В общем шуме аплодисментов потонул почти одинокий голос московского критика Николая Полевого, напустившегося на Гоголя в «Московском телеграфе», обвинив его в желании «подделаться под малоруссизм», в «скудости изобретения» и «отступлении от устава вкуса и законов изящного» и «ошибках против правописания». Что и говорить, страшные грехи. Но кто помнит нынче Полевого? Чаще называют его однофамильца из XX века. Но как критик Гоголя он и сохранился. А ведь Москва приняла Николая Васильевича радостно – литературный талант появился в Белокаменной как автор популярнейших «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Читали их все, делясь друг с другом впечатлениями от встречи с новым и необычным слогом ранее незнакомого писателя. Многие хотели с ним познакомиться.

На Мясницкой, у Погодина

В конце июня 1832 года Гоголь, направляясь из Петербурга на родную Полтавщину, впервые приезжает Москву. Где конкретно он жил, можно лишь предполагать (к тому же писатель был весьма скрытен). Вероятно, что в одной из гостиниц. Зато осталось достаточно московских адресов Николая Васильевича, подтвержденных фактами и свидетельствами современников. Одним из первых, кого он посетил, стал Михаил Погодин, обосновавшийся на Мясницкой улице, в доме № 8. Михаила Петровича Погодина – ровесника XIX века – не зря называют «русским самородком», происходил он из крепостных графа Ивана Салтыкова, после смерти которого в 1806 году получил вольную вместе со своим отцом – домоправителем графа, за «честную, трезвую, усердную и долговременную службу».

Затем жил у другого графа – Федора Ростопчина. Самоучка Погодин быстро освоил грамоту, да так, что мальчишкой от корки до корки читал газету «Московские ведомости», не говоря уже о попадающихся ему книгах. «Погодин видел кругом себя довольно долгое время нужду и бедность, с необычайным трудом выбрался на ту дорогу, которой искала его душа, дорогу большего и высшего образования, нежели среда, в какой сначала он вращался», – отмечал современник. Погодин даже научил сына Федора Ростопчина – Андрея – писать по-латыни.

С 1814 года Погодин учился в Московской губернской гимназии, а по ее окончании в 1818 году поступил на словесное отделение Московского университета, где близко сошелся с будущими «любомудрами»[1]1
  «Любомудры», члены общества «любомудров» – философско-литературного кружка московских интеллектуалов («архивных юношей», по выражению А.С. Пушкина), который был образован в 1823-м и просуществовал до декабря 1825 года. – Прим. ред.


[Закрыть]. Окончив в 1821 году Московский университет, Погодин стал преподавать географию в университетском Благородном пансионе, а с 1825 года в самом Московском университете читал историю. Как профессор кафедры российской истории Михаил Петрович очень много сделал для становления этого предмета в качестве самостоятельной университетской дисциплины. Авторитетом он пользовался большим, и не только в научной среде. К Погодину – литератору, историку, коллекционеру, библиофилу – тянулись, с ним хотели дружить, ведь он не только писал, но и редактировал литературные журналы. В частности, «Москвитянин».

Михаил Погодин. Литография П.Ф. Бореля, середина XIX века

С Николаем Васильевичем у Михаила Петровича поначалу возникли теплые отношения, характер которых подтверждается письмом от 8 июля 1832 года, отправленным из Подольска, обозначавшего для путешественников первую станцию от Москвы: «Вот что называется выполнять свои обещания: я обещал к вам писать по крайней мере из Тулы, а пишу из Подольска. Я ехал в самый дождь и самою гадкою дорогою и приехал в Подольск и переночевал, и теперь свидетель прелестного утра. Ехать бы только нужно, но препроклятое слово имеет обыкновение вырываться из уст смотрителей: “Нет лошадей”.

Видно, судьба моя ехать всегда в дурную погоду. Впрочем, совестливый смотритель объявлял, что у него есть десяток своих лошадей, которых он, по доброте своей (его собственное выражение), готов дать за пятерные прогоны. Но я лучше решился сидеть за Ричардсоновой “Кларисою” в ожидании лошадей, потому что ежели на пути попадется мне еще десять таких благодетелей человеческого рода, то нечем будет доехать до пристанища. Впрочем, присутствия духа у меня довольно: вот скоро уже 12 часов, а мне еще всё люли и нипочем. Не знаю, так ли будет после 12-ти. Ну, обнимаю вас еще раз. Может быть, вы еще не выехали в деревню. Эх, как весело иметь деревню в 50 верстах! Почему бы правительству не поручить какому-нибудь искусному инженеру укоротить путь, чтобы из 800 верст хотя 700 выбросить, и то бы было хорошо, все-таки меньше. Но это мечты, которые я себе позволил по § цензурного устава. Прощайте, мой бесценный Михаил Петрович, брат по душе! Жму вашу руку. Может быть, это пожатие дошло до вас прежде моего письма. Верно, вы чувствовали, что ваша рука кем-то была стиснута, хотя во сне: это жал ее ваш Гоголь».

С этого письма и началась долгая переписка двух литераторов, из которой мы узнаем немало интереснейших подробностей о жизни Гоголя. «Брат по душе» – эта оценка устами писателя дорогого стоит. В эту пору начала их дружбы отношения были самые прекрасные. Погодин, со своей стороны, называл Гоголя «талантом первоклассным». А «Тарас Бульба» был аттестован им в 1835 году так: «Какое разнообразие! Какая поэзия!

Какая верность в изображении характеров! Сколько смешного и сколько высокого, трагического! О! на горизонте русской словесности восходит новое светило, и я рад поклониться ему в числе первых!..» Тем не менее в дальнейшем отношения эти дадут серьезную трещину, словно проделав путь от любви до ненависти. Они даже не найдут в себе сил разговаривать друг с другом. Но пока все идеально. Погодин для Гоголя – лучший друг в Москве. Они подолгу беседуют на интересующие обоих темы, выясняется, что на многие вопросы смотрят схоже.

Михаил Петрович гостеприимно угощает гостя чаем, благо что самоваров у него было в избытке. Среди собираемых им предметов старины коллекция самоваров занимала заметное место. Встречались и серебряные, с медалями. Сегодня бы такой самовар – из которого пил чай великий русский писатель – пригодился бы музею Гоголя. Жаль, что взять неоткуда.

Гоголь часто заходил к Погодину, но в следующий свой приезд Михаил Петрович принимал гостя уже по другому адресу.

В 1834 году Погодин продает свой особняк переводчице и поэтессе (еще допушкинской эпохи) Екатерине Бахметевой, произведения которой публиковались одно время в том числе и в шаликовском журнале «Приятное и полезное препровождение времени». Так что литературная история здания не пресеклась.

После Бахметевой кто здесь только не жил – основательница «Общества кружевниц» Наталья Новосельцева, педагог Александр Чугаев, карикатурист Николай Степанов. В конце концов в 1894 году участок был выкуплен для нужд Торгового дома Матвея Кузнецова – фарфорового короля Российской империи. И в 1898 году здесь по проекту Федора Шехтеля началось строительство нового большого здания, известного многим поколениям москвичей как Дом фарфора. От Погодина и его гостей, среди которых был не только Пушкин, но и Гоголь, и следа не осталось…