Текст книги "«Жили-были в Москве…»: Лермонтов, Гоголь, Чехов и Толстой"

К Максимовичу, на Мещанскую

Новое свидание с Первопрестольной произошло более чем через три месяца: Гоголь возвращался из отпуска. 18 октября 1832 года по пути в столицу он заехал и в Москву, где завел еще одного друга, земляка с Полтавщины Михаила Александровича Максимовича. Профессор Московского университета, поэт, филолог и фольклорист, переводчик и историк, он занимался еще и исследованиями в области ботаники, возглавляя Ботанический сад. Жил Максимович на 1-й Мещанской улице (совр. Проспект Мира, дом 28). О заслугах профессора одобрительно высказывался Пушкин: «Мы господина Максимовича давно считаем нашим литератором – он подарил нас малороссийскими песнями…». Слова эти Михаил Максимович, знаток малороссийского фольклора, естественно, запомнил, – такое не забывается.

С Гоголем они были на «ты», регулярно переписывались, доказательством чего служат 26 посланий писателя. Переписка началась сразу после московского знакомства, ее активность пришлась на 1834 год. Сохранившиеся письма обнаруживают не только их духовную близость, но и общность увлечений украинскими народными песнями и малороссийской стариной. Например, в конце декабря 1833 года Гоголь сообщает:

«Благодарю тебя за все: за письмо, за мысли в нем, за новости и проч. Представь, я тоже думал. Туда, туда! в Киев! в древний, в прекрасный Киев! Он наш, он не их, не правда? Там или вокруг него деялись дела старины нашей.

Я работаю. Я всеми силами стараюсь; но на меня находит страх: может быть, я не успею. Мне надоел Петербург, или, лучше, не он, но проклятый климат его: он меня допекает. Да, это славно будет, если мы займем с тобой киевские кафедры. Много можно будет наделать добра.

А новая жизнь среди такого хорошего края! Там можно обновиться всеми силами. Разве это малость? Но меня смущает, если это не исполнится… Если же исполнится, да ты надуешь – тогда одному приехать в этот край, хоть и желанный, но быть одному совершенно, не иметь с кем заговорить языком души – это страшно! Говорят, уже очень много назначено туда каких-то немцев, это тоже не так приятно. Хотя бы для святого Владимира побольше славян. Нужно будет стараться кого-нибудь из известных людей туда впихнуть, истинно просвещенных и так же чистых и добрых душою, как мы с тобою. Я говорил Пушкину о стихах. Он написал путешествуя две большие пиесы, но отрывков из них не хочет давать, а обещается написать несколько маленьких. Я со своей стороны употреблю старание его подгонять.

Прощай до следующего письма. Жду с нетерпением от тебя обещанной тетради песен, тем более что беспрестанно получаю новые, из которых много есть исторических, еще больше – прекрасных. Впрочем, я нетерпеливее тебя и никак не могу утерпеть, чтобы не выписать здесь одну из самых интересных, которой, верно, у тебя нет:

 
Наварыла сечевыци
Поставыла на полыци
Сечевыця сходыть, сходыть
Сам до мене козак ходыть.
Наварыла гороху
Да послала Явдоху…»
 

Он действительно много работает, пишет в 1833 году «Портрет», «Невский проспект». Но о каких кафедрах ведет речь Гоголь?

В ноябре 1833 года указом императора Николая I в Киеве был учрежден университет Святого Владимира. Друзья обсуждали возможные перспективы работы в новом университете: Максимовичу предстояло занять кафедру русской словесности, а Гоголю он советовал кафедру всеобщей истории.

В частности, 22 марта 1835 года Николай Васильевич начинает очередное письмо с той самой полюбившейся ему песни «Ходит гарбуз по городу», с которой он появился у Щепкина. Это был словно позывной для близких ему выходцев из Малороссии и тех, кто подолгу жил в этом благословенном крае:

 
«Ой, чи живi, чи здоровi,
Bci родичи гарбузовi?
 

Благодарю тебя за письмо. Оно меня очень обрадовало, во-первых, потому, что не коротко, а во-вторых, потому, что я из него больше гораздо узнал о твоем образе жизни.

Посылаю тебе “Миргород”. Авось-либо он тебе придется по душе. По крайней мере, я бы желал, чтобы он прогнал хандрическое твое расположение духа, которое, сколько я замечаю, иногда овладевает тобою и в Киеве. Ей-богу, мы все страшно отдалились от наших первозданных элементов. Мы никак не привыкнем (особенно ты) глядеть на жизнь, как на трын-траву, как всегда глядел казак. Пробовал ли ты когда-нибудь, вставши поутру с постели, дернуть в одной рубашке по всей комнате тропака? Послушай, брат: у нас на душе столько грустного и заунывного, что если позволять всему этому выходить наружу, то это черт знает что такое будет. Чем сильнее подходит к сердцу старая печаль, тем шумнее должна быть новая веселость. Есть чудная вещь на свете: это бутылка доброго вина. Когда душа твоя потребует другой души, чтобы рассказать всю свою полугрустную историю, заберись в свою комнату и откупори ее, и когда выпьешь стакан, то почувствуешь, как оживятся все твои чувства. Это значит, что в это время я, отдаленный от тебя 1500 верстами, пью и вспоминаю тебя. И на другой день двигайся и работай, и укрепляйся железною силою, потому что ты опять увидишься со старыми своими друзьями. Впрочем, я в конце весны постараюсь припхаться в Киев, хотя мне, впрочем, совсем не по дороге.

…Но прощай. Напиши, в каком состоянии у вас весна. Жажду, жажду весны! Чувствуешь ли ты свое счастие? знаешь ли ты его? Ты, свидетель ее рождения, впиваешь ее, дышишь ею – и после этого ты еще смеешь говорить, что не с кем тебе перевести душу… Да дай мне ее одну, одну, и никого больше я не желаю видеть, по крайней мере на все продолжение ее, ни даже любовницы, что, казалось бы, потребнее всего весною.

Но прощай. Желаю тебе больше упиваться ею, а с нею и спокойствием и ясностью жизни, потому что для прекрасной души нет мрака в жизни. Твой Гоголь».

«Миргород», изданный в 1835 году, – результат огромной литературной работы Николая Васильевича на протяжении предшествующих двух с лишним лет. В первую часть сборника вошли «Старосветские помещики» и «Тарас Бульба», а во вторую – «Вий» и «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». К тому времени Максимович уже жил в Киеве, где стал ректором нового Киевского университета Святого Владимира. А Николаю Васильевичу было не суждено занять кафедру и «припхаться в Киев» надолго: ему была предложена кафедра всеобщей истории в «надоевшем» Петербурге, в университете. Гоголь читал лекции, но в итоге в 1835 году отказался от профессуры. А с «земляком» Михаилом Максимовичем (так не раз называл его Гоголь) они продолжали общаться. Интересовался Николай Васильевич и русским фольклором, исследованию которого посвятил свою жизнь Петр Васильевич Киреевский, с которым они также встречались в Москве.

На приеме у врача

Изучение переписки Гоголя позволило сделать вывод, что в 1832 году в Москве он побывал у известного врача, заведовавшего с 1831 года терапевтической клиникой Московского университета, Иустина Евдокимовича Дядьковского. Скорее всего, опытного эскулапа рекомендовали писателю знакомые пациенты – Белинский, Станкевич, Максимович, Мочалов, Щепкин. Дядьковский – статский советник и профессор патологии, терапии и клиники внутренних болезней – принимал непосредственное участие в Отечественной войне 1812 года. Доктором медицины он был утвержден еще в 1816 году. А диссертация его называлась «Рассуждение об образе действия лекарств на человеческое тело». Активный участник борьбы с холерой (свирепствовавшей в Москве в 1830–1831 годах), Иустин Евдокимович за свой неустанный медицинский труд был награжден двумя орденами. Добравшись до Полтавы, Гоголь сообщал Погодину 20 июля 1832 года: «Приехавши в Полтаву (17 июля), я тотчас объездил докторов и удостоверился, что ни один цех не имеет меньше согласия и единодушия, как этот. <…> Так что мне не остается иного средства, как просить вас прибегнуть к Дядьковскому и попросить у него первый рецепт. Уверьте его, что с величайшею признательностью буду благодарить его, сколько позволит мне мое состояние, и по гроб буду помнить его помощь». Михаил Петрович просьбу выполнил, поехав к Дядьковскому за рецептом. В аптеке по рецепту Гоголь получил пилюли, судьба которых, однако, не ясна. «Пилюль Дядьк<овского> боюсь принимать (которые давно уже я получил из аптеки), потому что в рецепте, как вы пишете, была ошибка», – читаем в письме к Погодину от 2 сентября 1832 года. Но улучшение все равно наступило, о чем с радостью сообщал писатель тому же адресату уже 25 ноября 1832 года: «Впрочем, я покамест здоров и даже поправился.

Следствие ли это советов Дядьковского, которыми он меня снабдил на дорогу и которому изъявите при случае мою признательность и благодарность, или здешнего моего врачевателя Гаевского, который одобряет многое, замеченное Дядьковским, только я чувствую себя лучше против прежнего».

Советы Дядьковского помогали многим, ведь он был не просто доктором, но и разносторонне образованным человеком, имеющим глубокие познания в ботанике, физике и химии.

В ряде источников утверждается, что Гоголь был у Дядьковского в Брюсовом переулке, в доме № 21, но архивные данные свидетельствуют, что если доктор и жил по этому адресу, то уже после 1832 года. А Гоголь и позже интересовался консультациями Дядьковского: «Я слышал, что Дядьковский отправился на Кавказ. Он еще не возвратился? Если возвратился, то что говорит о Кавказе, о употреблении вод, о степени их целительности, и в каких особенно болезнях?» (из письма Максимовичу от 2 июля 1833 года). Во врачебной помощи Гоголь нуждался все сорок два года своей жизни. Какие только болезни у него не находили и при жизни, а еще больше после смерти. И неврастению, и психоз, и малярию (последствие пребывания в Италии), и даже «периодическую меланхолию». А еще геморрой и несварение желудка. Кроме того, он был невоздержан в еде. Короче говоря, болезней Гоголя с лихвой хватило бы на медицинский справочник.

Гоголевские чтения: «Слушатели задыхались, корчились, ползали на четвереньках»

В следующий раз Гоголь вновь оказался проездом в Москве в начале мая 1835 года (дальнейший путь его лежал на Полтавщину). В его творческом багаже – комедия «Женихи», в дальнейшем известная как «Женитьба». Николай Васильевич начал работу над пьесой в 1833 году, рассчитывая на ее инсценировку в 1835 году. Однако создание другой, не менее известной его комедии – «Ревизор» – заставило его отложить «Женихов» в долгий ящик. В результате пьеса была закончена лишь в 1841 году. В феврале 1843 года Михаил Щепкин выбрал ее для своего бенефиса, сыграв Подколёсина.

А покамест Гоголь читает «Женихов» в домах своих московских друзей. Читал он превосходно. Князь Александр Урусов вспоминал: «Когда Гоголь читал или рассказывал, он вызывал в слушателях неудержимый смех, в буквальном смысле слова смешил их до упаду. Слушатели задыхались, корчились, ползали на четвереньках в припадке истерического хохота. Любимый род его рассказов в то время были скабрезные анекдоты, причем рассказы эти отличались не столько эротическою чувствительностью, сколько комизмом во вкусе Раблэ. Это было малороссийское сало, посыпанное крупною аристофановскою солью».

«Женихи» в авторском исполнении ожили в домах Погодина, Дмитриева, Аксакова (что квартировал в Красноворотском проезде). Сергей Тимофеевич рассказывал: «Не помню, через сколько времени Гоголь опять был в Москве проездом, на самое короткое время; был у нас и опять попросил меня ехать вместе с ним к Загоскину, на что я охотно согласился. Мы были у Загоскина также поутру; он по-прежнему принял Гоголя очень радушно и любезничал по-своему; а Гоголь держал себя также по-своему, то есть говорил о совершенных пустяках и ни слова о литературе, хотя хозяин заговаривал о ней не один раз.

Замечательного ничего не происходило, кроме того что Загоскин, показывая Гоголю свои раскидные кресла, так прищемил мне обе руки пружинами, что я закричал; а Загоскин оторопел и не вдруг освободил меня из моего тяжкого положения, в котором я был похож на растянутого для пытки человека. От этой потехи руки у меня долго болели. Гоголь даже не улыбнулся, но впоследствии часто вспоминал этот случай и, не смеясь сам, так мастерски его рассказывал, что заставлял всех хохотать до слез. Вообще в его шутках было очень много оригинальных приемов, выражений, складу и того особенного юмора, который составляет исключительную собственность малороссов; передать их невозможно. Впоследствии бесчисленными опытами убедился я, что повторение гоголевых слов, от которых слушатели валялись со смеху, когда он сам их произносил, – не производило ни малейшего эффекта, когда говорил их я или кто-нибудь другой.

И в этот приезд знакомство наше с Гоголем не подвинулось вперед… В 1835 году мы жили на Сенном рынке, в доме Штюрмера.

Гоголь между тем успел уже выдать “Миргород” и “Арабески”. Великий талант его оказался в полной силе. Свежи, прелестны, благоуханны, художественны были рассказы в “Диканьке”, но в “Старосветских помещиках”, в “Тарасе Бульбе” уже являлся великий художник с глубоким и важным значением. Мы с Константином, моя семья и все люди, способные чувствовать искусство, были в полном восторге от Гоголя. Надобно сказать правду, что, кроме присяжных любителей литературы во всех слоях общества, молодые люди лучше и скорее оценили Гоголя. Московские студенты все пришли от него в восхищение и первые распространили в Москве громкую молву о новом великом таланте…

Гоголь вез с собою в Петербург комедию, всем известную теперь под именем “Женитьба”; тогда называлась она “Женихи”.

Он сам вызвался прочесть ее вслух в доме у Погодина для всех знакомых хозяина. Погодин воспользовался этим позволением и назвал столько гостей, что довольно большая комната была буквально набита битком. И какая досада, я захворал и не мог слышать этого чудного, единственного чтения. К тому же это случилось в субботу, в мой день, а мои гости не были приглашены на чтение к Погодину. Разумеется, Константин мой был там. Гоголь до того мастерски читал или, лучше сказать, играл свою пьесу, что многие понимающие это дело люди до сих пор говорят, что на сцене, несмотря на хорошую игру актеров, особенно господина Садовского в роли Подколесина, эта комедия не так полна, цельна и далеко не так смешна, как в чтении самого автора. Я совершенно разделяю это мнение, потому что впоследствии хорошо узнал неподражаемое искусство Гоголя в чтении всего комического. Слушатели до того смеялись, что некоторым сделалось почти дурно; но, увы, комедия не была понята! Боˆльшая часть говорила, что пьеса неестественный фарс, но что Гоголь ужасно смешно читает.

Гоголь сожалел, что меня не было у Погодина; назначил день, в который хотел приехать к нам обедать и прочесть комедию мне и всему моему семейству. В назначенный день я пригласил к себе именно тех гостей, которым не удалось слышать комедию Гоголя. Между прочими гостями были Станкевич и Белинский. Гоголь очень опоздал к обеду, что впоследствии нередко с ним случалось. Мне было досадно, что гости мои так долго голодали, и в пять часов я велел подавать кушать; но в самое это время увидели мы Гоголя, который шел пешком через всю Сенную площадь к нашему дому. Но, увы, ожидания наши не сбылись: Гоголь сказал, что никак не может сегодня прочесть нам комедию, а потому и не принес ее с собой. Все это мне было неприятно, и, вероятно, вследствие того и в этот приезд Гоголя в Москву не последовало такого сближения между нами, какого я желал, а в последнее время и надеялся.

Я виделся с ним еще один раз поутру у Погодина на самое короткое время и узнал, что Гоголь на другой день едет в Петербург». Упоминание Аксаковым Белинского невольно заставляет нас вспомнить его знаменитое письмо, обращенное к Гоголю, написанное из Зальцбрунна 3 июля 1847 года. Содержание этого хрестоматийного послания перевернуло страницу в отношениях Гоголя и Белинского. По-настоящему близко сошлись они осенью 1839 года, когда Николай Васильевич вернулся из-за границы. «Поклонись от меня Гоголю, – просил Виссарион Григорьевич Аксакова, – и скажи ему, что я так люблю его, и как поэта и как человека, что те немногие минуты, в которые я встречался с ним в Питере, были для меня отрадою и отдыхом». Белинский ставил Гоголя во главе всей современной русской литературы, считая его первым русскоязычным писателем-реалистом и основоположником «Натуральной школы», представителями которой были также Иван Гончаров, Иван Тургенев, Николай Некрасов.

А потом последовало следующее признание Белинского из того самого письма 1847 года: «Да, я любил вас со всею страстью, с какою человек, кровно связанный с своей страною, может любить ее надежду, честь, славу, одного из великих вождей ее на пути сознания, развития, прогресса». А виной всему книга Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями», вышедшая в свет 31 декабря 1846 года, за которую Белинский пригвоздил писателя к позорному столбу как «проповедника кнута, апостола невежества, поборника обскурантизма и мракобесия, панегириста татарских нравов». Для кого-то Николай Васильевич оказался крепостником, а для других – близким по духу единомышленником. Например, для графа Сергея Уварова, благодаря которому триада «православие, самодержавие, народность» превратилась в государственную идеологию николаевской эпохи…

Бывал ли Гоголь у Белинского в Москве? Мы можем лишь предполагать. К тому же жилищные условия Виссариона Григорьевича были далеки от идеальных. Например, в середине 1830-х годов он на правах литературного секретаря живет у богатого графомана Александра Полторацкого, написавшего под псевдонимом Дормидонт Крутиков книгу с характерным названием «Провинциальные бредни». Однако роль литературного негра – а именно в этом была суть занятий Белинского – быстро ему наскучила. И тогда он переезжает на Кудринскую улицу, а затем в Рахмановский переулок, дом 4. При всем своем желании принять у себя Гоголя Виссарион Григорьевич сделал бы это с трудом.

Охотно общался Гоголь и с Евгением Абрамовичем Баратынским. Надо полагать, интерес был взаимным. Еще в феврале 1833 года Баратынский, находящийся под впечатлением от «Вечеров…», просил Петра Вяземского: «Наша московская литературная братия задумала издать альманах к светлому празднику, и мне препоручено, любезный князь, просить Вашего содействия. Подайте нам руку помощи во имя Москвы, Вами любимой. Здешние вкладчики – Киреевский, Языков, Чадаев (в переводе), я и несколько других молодых людей, Вам незнакомых, но которых, может быть, выгодно с Вами познакомить. Попросите Пушкина нас не оставить и дать хоть безделицу в знак товарищества. Вероятно, у Вас бывает Гоголь, автор “Вечеров на Диканьке“, и наверное он часто видится с Пушкиным. У него много в запасе. Попросите у него от всех нас посильной вкладчины…». В середине 1830-х годов Баратынский живет на Спиридоновке (дом не сохранился), но чаще, конечно, в Муранове, где Евгений Абрамович по собственным чертежам выстроил новый усадебный дом. Во второй половине августа 1835 года Гоголь заезжает в Москву по дороге в Петербург. Вновь он посетит Первопрестольную через четыре года. Впредь он будет останавливаться только у друзей, не суждено будет Гоголю иметь в Москве свой угол, да и жить он будет зачастую в долг. Благо что желающие материально помочь писателю найдутся – и Погодин, и Жуковский, и даже император Николай I.

«Приеду к вам в Москву обновленный»

Гоголя ждали в Белокаменной и в 1836 году, но вмешались неожиданные обстоятельства, вызванные петербургской премьерой «Ревизора». 15 мая 1836 года Николай Васильевич писал Погодину из Петербурга: «Я получил письмо твое. Приглашение твое убедительно, но никаким образом не могу: нужно захватить время пользования на водах. Лучше пусть приеду к вам в Москву обновленный и освеженный. Приехавши, я проживу с тобою долго, потому что не имею никаких должностных уз и не намерен жить постоянно в Петербурге. Я не сержусь на толки, как ты пишешь, не сержусь, что сердятся и отворачиваются те, которые отыскивают в моих оригиналах свои собственные черты и бранят меня. Не сержусь, что бранят меня неприятели литературные, продажные таланты, но грустно мне это всеобщее невежество, движущее столицу, грустно, когда видишь, что глупейшее мнение ими же опозоренного и оплеванного писателя действует на них же самих и их же водит за нос».

Провал «Ревизора» (а именно так расценил это автор пьесы) тягостно отразился на душевном состоянии Гоголя: «Грустно, когда видишь, в каком еще жалком состоянии находится у нас писатель. Все против него, и нет никакой сколько-нибудь равносильной стороны за него. “Он зажигатель! Он бунтовщик!” И кто же говорит? Это говорят люди государственные, люди выслужившиеся, опытные, люди, которые должны бы иметь на сколько-нибудь ума, чтоб понять дело в настоящем виде, люди, которые считаются образованными и которых свет, по крайней мере русский свет, называет образованными. Выведены на сцену плуты, и все в ожесточении, зачем выводить на сцену плутов. Пусть сердятся плуты; но сердятся те, которых я не знал вовсе за плутов. Прискорбна мне эта невежественная раздражительность, признак глубокого, упорного невежества, разлитого на наши классы. Столица щекотливо оскорбляется тем, что выведены нравы шести чиновников провинциальных; что же бы сказала столица, если бы выведены были хотя слегка ее собственные нравы? Я огорчен не нынешним ожесточением против моей пиесы; меня заботит моя печальная будущность.

Таким увидели Гоголя москвичи в первой половине 1830-х годов. Рисунок с литографического портрета А.Г. Венецианова, 1834

Провинция уже слабо рисуется в моей памяти, черты ее уже бледны, но жизнь петербургская ярка перед моими глазами, краски ее живы и резки в моей памяти. Малейшая черта ее – и как тогда заговорят мои соотечественники? И то, чтобы приняли люди просвещенные с громким смехом и участием, то самое возмущает желчь невежества; а это невежество всеобщее.

Сказать о плуте, что он плут, считается у них подрывом государственной машины; сказать какую-нибудь только живую и верную черту – значит в переводе опозорить все сословие и вооружить против него других или его подчиненных».

А вот Николаю I комедия пришлась по нраву: «Ну и пьеса! Всем досталось, а мне больше всех», – якобы молвил император, покидая царскую ложу. Но, по мнению Гоголя, актеры не поняли всю глубину образов «Ревизора», что вызвало у драматурга тяжелую депрессию. И в этой ситуации мысли его связаны с Москвой: «Рассмотри положение бедного автора, любящего между тем сильно свое отечество и своих же соотечественников, и скажи ему, что есть небольшой круг, понимающий его, глядящий на него другими глазами, утешит ли это его? Москва больше расположена ко мне, но отчего? Не оттого ли, что я живу в отдалении от ней, что портрет ее еще не был виден нигде у меня, что, наконец… но не хочу на этот раз выводить все случаи. Сердце мое в эту минуту наполнено благодарностью к ней за ее внимание ко мне. Прощай. Еду разгулять свою тоску, глубоко обдумать свои обязанности авторские, свои будущие творения и возвращусь к тебе, верно, освеженный и обновленный. Все, что ни делалось со мною, все было спасительно для меня. Все оскорбления, все неприятности посылались мне высоким провидением на мое воспитание. И ныне я чувствую, что не земная воля направляет путь мой. Он, верно, необходим для меня. Целую тебя несчетно. Пиши ко мне. Еще успеешь».

Путь Николая Васильевича лежит не в Москву, а гораздо дальше, на Запад, в Германию, Швейцарию, Францию и Италию. В Риме – Вечный город произвел на него неизгладимое впечатление – Гоголь продолжает работать над «Мертвыми душами» и заканчивает «Шинель». Рим полюбился ему не меньше Москвы, в которую он возвращается спустя три года, осенью 1839 года. Сопутствует ему Погодин, с которым они пересеклись в Вене. У Михаила Петровича он и поселяется, на Девичьем поле 26 сентября 1839 года. Эту усадьбу Погодин приобрел, переехав в 1835 году с Мясницкой. Нигде больше Гоголь не жил столь длительный срок, как у Погодина – в 1839 году, а затем в 1841–1842 и 1848 годах. Принимали его на Девичьем поле как родного.