Текст книги "Снежная почта"

Полковник

 
Стареющий полковник не успел
Повоевать. Теперь уже недолго
До пенсии. Я славлю чувство долга,
Но мне обидно за его удел.
 
 
Вот вам деталь: когда он говорит,
Он раскрывает рот, как для приказа,
Но мирная обыденная фраза
Заметно портит общий колорит.
 
 
Всю жизнь он терпеливо ждал войны,
В то время как вокруг другие лица
Могли спокойно жить и веселиться,
Не ощущая перед ним вины.
 
 
Средь прочих я, писатель этих строк,
Мог ворошить свой дедовский рифмовник
Лишь потому, что где-то жил полковник,
Не спал, служил, был к подчиненным строг.
 
 
Теперь представьте: где-то в глубине
Америки, у черта на куличках,
Жил некто в соответствующих лычках,
Не спал, служил, готовился к войне.
 
 
Он тоже, к счастью, не успел убить,
И тоже будет вскорости уволен.
Не правда ли, наш мир немного болен?
Иначе это трудно объяснить.
 

«Мужчины играют в войну…»

 
Мужчины играют в войну.
Один, побелевший от ярости,
Стреляет в другого без жалости,
Укрывшись от пуль за сосну.
 
 
Солдат девятнадцати лет,
Приученных службой к усердию,
Вовек не склонял к милосердию
Полит – извините! – просвет.
 
 
Чего же ты хочешь от них,
Твоих молодых современников?
Ужель превратить их в изменников
Посредством читания книг?
 
 
Ты сам опоясан ремнем,
Одет в гимнастерку с погонами,
И теми же замкнут законами,
И тем же сгораешь огнем.
 

Брат

 
Мой брат, капитан третьего ранга,
На взгляд чуть поменьше среднего танка,
Служил в районе Белого моря
И жил, как мне кажется, там без горя.
 
 
Ему полагались оклад и форма.
В Крыму отдыхал он, устав от шторма.
Теперь в Академии Вэ эМ Флота,
Как зверь, он секретное учит что-то.
 
 
– Ну что? – говорит он. – Как в мире слова?
Пальто, – говорит, – у тебя не ново.
– Ну да, – говорю донельзя нежнее. —
Куда нам, писателям! Вы нужнее.
 
 
– Угу, – отвечает, косясь в тетрадку. —
Могу, – говорит, – одолжить десятку.
– Нет-нет, это лишнее. Что я, нищий?
Поэт, – говорю, – сыт духовной пищей.
 
 
– Ха-ха! – он смеется. – А кроме шуток?
Стиха не сложить на пустой желудок.
– Ну да! – отвечаю, тетрадь листая. —
Беда – это если душа пустая.
 

«Кукушка с утра завела…»

 
Кукушка с утра завела
В лесу звуковые повторы.
Работы, заботы, дела,
Мечты, суеты, разговоры.
 
 
А ну, погадай мне! Ку-ку…
Мой срок отсчитай мне, сестрица.
И жить дальше так не могу,
И некогда остановиться.
 
 
Ку-ку… Жил да был индивид.
Ку-ку… Делал, вроде бы, дело.
Ку-ку?.. Может быть, делал вид?
Ку-ку да ку-ку! Надоело…
 

«Вот ведь какая петрушка!…»

 
Вот ведь какая петрушка!
Накуковала кукушка,
Наговорила тоска,
Лампа дрожит у виска.
 
 
Вот ведь какая задача!
Так ничего и не знача,
Прожил один гражданин.
Впрочем, он был не один.
 
 
Разве была она пыткой,
Жизнь его? Нет, лишь попыткой,
Чтоб оправдаться с трудом
Перед неясным судом.
 
 
Он был подопытной мошкой,
Занятый вечной зубрежкой
С тихим восторгом лица
Под микроскопом Творца.
 

Элегия

 
Я за окно глядел, и хитрый взгляд луны,
Сообщницы моей, которой не даны
Пять наших чувств, чтоб мучаться, томясь,
Напоминал, что существует связь
Меж нами. О холодное светило!
Я знаю, в глубине твоей таится сила,
Душевный жар, покрытый мертвым слоем
Песка и камня, но, гордясь покоем,
Холудностью своей, которой все низки,
Ты не заботишься, пробьются ль сквозь пески
Да камни на тебя направленные взгляды,
И от аструномов своих не ждешь награды.
А я, постыдный раб хвалы или хулы,
Желал, но не достиг бесстрастия скалы
И не зажег волшебного огня,
Которым светишь ты надменно на меня.
 

«Давайте говорить о главном…»

 
Давайте говорить о главном.
Нет времени на пустяки.
Родившись с именем державным,
Мы от величья далеки.
 
 
Мы, покорители пространства,
Забыли, что на бытии
Лежит печать непостоянства,
И хладны Стиксовы струи.
 
 
Казалось бы, наш дерзкий разум
Почти с Божественным сравним,
И повинуются приказам
И твердь, и топь, и огнь, и дым.
 
 
Но мы, вращаясь в высших сферах,
Как бы в приемной божества,
По-прежнему живем в пещерах
И катакомбах естества.
 
 
Темны пустые переходы,
И звук шагов пугает нас.
И дальний светлячок свободы
Уж поколеблен и угас.
 

«Какая там птичка щебечет, звеня?…»

 
Какая там птичка щебечет, звеня?
Какая там травка в цвету?
Названья Природы темны для меня,
Признаюсь к большому стыду.
 
 
Другие породы, другие цветы
Заучены издавна мной.
Они на земле оставляют следы
Колесами, дымом, броней.
 
 
Простите, растения, бедность мою!
Вы, птицы, простите мой слух!
Я сам ведь неназванный песни пою,
А значит, я брат вам и друг.
 

Запись в дневнике

 
Вчера мой сверстник в форме капитана,
Вернувшийся на днях из Казахстана,
Где расположен Энский полигон,
(Не дай мне, Боже, выболтать секрета!)
Рассказывал, как действует ракета,
Причем, весьма был этим увлечен.
 
 
Он говорил, не в силах скрыть азарта,
Что зрелище ракеты после старта
Божественно и полно красоты.
Земля дрожит, трава на ней дымится,
Горит… Тебе такое, мол, не снится!
(Он незаметно перешел на «ты».)
 
 
И странно – я, певец разоруженья,
Не смог унять душевного движенья,
Представив этот грохот и полет.
Так что же сердце заставляет биться?
Неужто жажда крови и убийства,
Что в глубине души моей живет?
 
 
Скорее, здесь мальчишеское что-то:
К оружию пристрастье и охота
Зайти, как в детстве, в ярмарочный тир…
Я сверстника разглядывал, тупея.
Запомнились зачем-то портупея
И новенький, с иголочки мундир.
 

«Комариный писк…»

 
Комариный писк,
Медленный, летучий.
Светел лунный диск.
Ветер гонит тучи.
 
 
В сероватой мгле
Четкий контур ставен.
Будто на земле
Я один оставлен.
 
 
Будто эта ночь
Долгая, как повесть,
Мне должна помочь
Умереть на совесть.
 
 
Завершить дела,
Погасить светильник…
На краю стола
Тикает будильник.
 

«Эта белая ночь так тиха…»

 
Эта белая ночь так тиха,
Что прохожих шаги под балконом,
Как ударные стопы стиха,
Во дворах отдаются со звоном.
 
 
Эта белая ночь так пуста,
Что словами ее не заполнить,
Но пространство пустого листа
Приглашает все это запомнить.
 
 
Эта белая ночь так черна,
Так длинна и так тянется сладко,
Что душа, ее свойствам верна,
Растворяется в ней без остака.
 

Восточный мотив

 
Обращаюсь к звезде:
неужели мы так одиноки?
Нет нам братьев нигде,
так зачем ты горишь на востоке?
И зачем ты нас дразнишь
подобием жизни и света?
Нет мучительней казни,
чем видеть твой взгляд без ответа.
 
 
Неужели мы все
от простой опечатки природы?
Эти травы в росе,
эти всходы и вешние воды,
Эта жизнь без конца —
неужели она только шутка
Молодого Творца,
от которой становится жутко?
 

«Серебряный кораблик…»

 
Серебряный кораблик
Над облаком летит.
Мне нравится, мне нравится
Его беспечный вид.
 
 
Он легкий и блестящий,
Как щелочной металл.
Ах, век бы я над миром
Корабликом летал!
 
 
Чтоб надо мной звенели
Пустые небеса,
Чтоб солнце отражали
Литые паруса,
 
 
Чтоб я счастливым не был,
Но пролетал, как дым,
Корабликом по небу,
Живительным, живым.
 

«Наша родная Вселенная…»

 
Наша родная Вселенная
С звездочками во тьме —
Облачко обыкновенное,
Спрятанное в уме.
 
 
Крупный масштаб мироздания,
В общем, легко понять.
Он для венца создания
Проще, чем пятью пять.
 
 
Но, неразгаданный в вечности
И стерегущий нас,
Жуткий приют бесконечности
Там, за зрачками глаз.
 
 
Там, за пределами знания,
Сбивчивы, неясны —
Наши надежды, страдания,
Страсти, сомненья, сны.
 

«Я родился… Какая загадка!…»

 
Я родился… Какая загадка!
Нет, послушайте, это про вас.
В мире хаоса и беспорядка
Я родился. Лучинка зажглась.
 
 
Значит, были к тому предпосылки,
И имелся такой уголок,
Чтобы пламенем тусклой коптилки
Осветить его хоть на вершок.
 
 
Значит, кто-то поставил задачу.
Кто – неважно, но был кто-нибудь.
Я живу, я сгораю, я значу.
Я свечу… В этом, собственно, суть.
 

Иисус

 
Все печальнее речи
И суровее взгляд,
Но сыны человечьи
Не о том говорят.
 
 
Как мне сделать понятней
Эту музыку сфер?
Вам бы все позанятней,
Про любовь, например.
 
 
Я ль страстей не имею,
На две трети земной?
Но немею, немею
Пред любовью иной.
 
 
Продолжение рода —
Это ль главное, друг?
С вечным зовом: Свобода! —
Продолжается дух.
 
 
Не желаю лукавить
И грозить вам судом.
Только бы не оставить
Ничего на потом.
 

«Все совершится только здесь…»

 
Все совершится только здесь.
Умрешь ты полностью и весь.
Твоя душа ни в ад, ни в рай
Не попадет, и не мечтай.
 
 
Все совершится только тут,
За эти несколько минут,
В общенье с этими людьми.
Меня ты правильно пойми.
 
 
С так называемым Творцом
Легко казаться мудрецом,
Хотя, по правде, – нет его.
Короче – нету ничего.
 
 
И все-таки: Творец… душа…
А жизнь сложна и хороша,
Полна предчувствий и причуд,
Хоть завершится только тут.
 

Мудрец из Монтаньолы

Герману Гессе,

автору «Игры в бисер».

 
Спокойна альпийская крепость
И в дымке почти не видна.
А в мире – такая нелепость! —
Которое лето война.
 
 
Осталось, как видно, немного,
Чтоб рухнул весь божеский свет.
Но поза индийского йога —
Единственно верный ответ.
 
 
Глядит на цветущую вишню
В безмолвии вещем старик,
И рядом с ним Шива и Вишну
Глядят на больной материк.
 
 
Нужны ли защитники духа,
Хранители древних даров,
Коль скоро касается слуха
Лишь пушек воинственный рев?
 
 
Но старец глаза прикрывает
И долгим кивком мудреца
Дает убедиться, что знает
О замысле тайном Творца.
 
 
Пускай там земные сраженья
Проходят своим чередом…
Служенье, служенье, служенье!
Ты призван нездешним судом.
 

«В электричке стоящий в проходе…»

 
В электричке стоящий в проходе,
Изучающий жизнь на бегу,
Что я знаю об этом народе?
Чем помочь его мыслям могу?
 
 
Не представить, к примеру, как сложен
Этот розовый пенсионер,
Но меж нами контакт невозможен
По причине хороших манер.
 
 
Не узнать, почему эти двое
Так устало в окошко глядят.
Что у них там случилось такое?
Размышленье? Размолвка? Разлад?
 
 
Не понять даже самую малость
Из увиденных мною окрест:
И ребенка невинную шалость,
И стареющей женщины жест.
 
 
И поэтому в силу привычки
Говорю, как могу, о себе:
– Пассажиры, – прошу, – электрички!
Хоть в моей разберитесь судьбе.
 
 
Я такой же случайный прохожий,
Представитель трудящихся масс.
Вот ладонь. Наши линии схожи.
Вот стихи. Они тоже про вас.
 
 
И, внимая им на повороте
И в пространстве чертя полукруг,
Может быть, вы себя узнаете
И себе удивляетесь вдруг.
 

«Казалось бы, уже забыл…»

 
Казалось бы, уже забыл
Тебя за давностью утраты.
Умерен юношеский пыл
И стерлись имена и даты.
 
 
Казалось бы, ты далеко,
Мы знать не знаем друг о друге.
Но вот поди ж ты, как легко
Подняться вновь душевной вьюге!
 
 
Девчонка, школьница, как ты —
И некрасива, и красива,
Твои далекие черты
Случайным взглядом воскресила.
 
 
Она взглянула, как тогда.
Не знаю, что уж ей казалось?
Моя давнишняя беда
Ее, по счастью, не касалась.
 
 
Искала, может быть, ответ,
Косясь и с кем-то там толкуя?..
Но я-то прожил столько лет.
Но я-то видел в ней другую.
 

«Прости, зверек неосторожный…»

 
Прости, зверек неосторожный,
Попавший в сети хитреца!
С какой улыбкой невозможной
Ты сберегаешь честь лица,
 
 
Скрываешь признаки испуга,
Твоя ладонь слегка дрожит.
Мы так опасны друг для друга,
Что, может, вправду нам дружить?
 
 
И, прикрываясь легким тоном
Коротких и случайных встреч,
Быть верным всяческим законам
И долг беречь, и дом стеречь.
 

Записка

 
Напишу ему: «Здравствуй, потомок!
Ты прости, что твой пра-пра-прадйд
Был по вашим понятьям подонок
И к тому же никчёмный поэт.
 
 
Ты прости ему бедную лиру,
И обман, и притворство его.
Он хотел лишь понравиться миру
И повсюду играл своего.
 
 
Среди русских считался он русским,
Средь евреев казался еврей,
Среди женщин был чуточку грустным
И веселым средь старых друзей.
 
 
В этом не было даже расчету,
А скорее, позор да беда.
Но по самому строгому счету
Был чужим он везде и всегда.
 
 
Поносили его и венчали,
Улыбался он, скромен и мил.
„В многой мудрости много печали“,—
Повторять он частенько любил.
 
 
Утомясь от борьбы постепенно,
Стал он тих и покорен судьбе.
Ну, а если сказать откровенно,—
Он мечтал быть понятным тебе.
 
 
Ты прости ему эту записку,
Заготовленную наперед…
Знаю я: наша встреча не близко.
Холод времени пальцы сведет».
 

Детская сказка

 
Непонятно – где,
Непонятно – как,
На одной звезде
Жил один дурак.
 
 
Он не изучал
Книжек мудрецов,
Не видал начал,
Не видал концов.
 
 
Только ел да ел,
Только спал да спал,
Но однажды сел
И во сне сказал:
 
 
«Объясните мне,
Для чего живу?
Или я во сне,
Или наяву?»
 
 
Тут над ним как раз
Ворон пролетал
И, скосивши глаз,
Так ему сказал:
 
 
«Я живу в труде
Несколько веков.
Стало на звезде
Много дураков.
 
 
Видно, я отстал,
Это верный знак…»
«Долго ли я спал?»,—
Говорит дурак.
 
 
Он протер глаза,
Голову поднял,
Глянул в небеса,
Звезды увидал.
 
 
«Я не так уж глуп,—
Проворчал дурак.—
Вот звезда Дануб,
Вот созвездье Рак.
 
 
Вижу Южный Крест,
Вижу Млечный Путь…
Столько разных мест
Знает кто-нибудь?»
 
 
Ворон каркнул раз,
Ворон каркнул два
И, скосивши глаз,
Он сказал слова:
 
 
«Черен день-деньской,
Страшен час суда.
Где звезда тоской,
Там близка беда».
 
 
И, сказавши так,
Дальше полетел.
Ну, а наш дурак
На звезде сидел.
 
 
Чтоб понять мораль
В небо не смотри.
Бесконечна даль.
Истина внутри.
 

«Мертвые, мертвые…»

 
Мертвые, мертвые,
совершенно мертвые люди
Пьют, смеются похабному анекдоту.
Мертвые женщины носят мертвые груди
Так, словно выполняют общественную работу.
 
 
Когда же я умер? Какую смертную дату
Прикажете выгравировать на блестящей табличке?
Мертвый мой голос, точно завернутый в вату,
Не имена называет теперь, а клички.
 
 
Мертвые лица склонились ко мне с участьем.
Мертвым надеждам не суждено сбыться.
Как?
Вот это и называется счастьем?
И ради этого стоит на миг продлиться?
 

«Обращаюсь к читателю…»

 
Обращаюсь к читателю,
А читателя нет.
Предан скоросшивателю
Мой словесный портрет.
 
 
В тонких линиях абриса
Невесомый почти,
Он – посланье без адреса,
Кто-нибудь, да прочти!
 
 
Не прошу снисхождения
За мое ремесло.
Все мои заблуждения —
Незаметное зло.
 
 
Мой потомок с беспечностью
Их осудит, смеясь.
Вот и будет мне с вечностью
Долгожданная связь.
 

«Даты жизни целой…»

 
Даты жизни целой
В строчки уложу.
Вот еще незрелый
Вам рукой машу.
 
 
В горделивой позе,
Точно чемпион,
Неподвластный прозе
Нынешних времен.
 
 
Вот уже умнее
И печальней взгляд.
Что со мною? Старею.
Возраст виноват.
 
 
Кое-что усвоил
Из простых манер.
Понял, чту я стоил
Раньше, например.
 
 
Вот совсем уж скучный,
Умудренный весь,
Неблагополучный,
Утерявший спесь,
 
 
Слабый, виноватый
Напрочь, навсегда.
Вот такие даты.
Месяцы. Года.
 

«Долго совести до Бога добираться…»

 
Долго совести до Бога добираться.
Долго сор мести и долго завираться.
 
 
Долго книжные осваивать науки.
Всем мы ближние, но в этом столько муки!
 
 
Долго, долго драться с собственною тенью.
Чувство долга – многолетнее растенье.
 
 
Долго повести печатать на бумаге.
Чувство совести нуждается в отваге.
 

Ироническая молитва
(1972-79)

I

 
Я вспомнил всех, кого я не любил
(Их оказалось на поверку мало):
Приятеля, с которым водку пил,
Его жену, что всё на свете знала,
Ученого соседа моего,
Известного поэта одного,
А может, двух… Учительницу пенья,
Редактора на радио, кому
Высказывал в письме я точку зренья,
Неясную тогда мне самому.
Я вспомнил всех, кого я не любил,
И оказалось: я покладист был.
 
 
Я вспомнил всё, к чему был равнодушен
(Я не скажу, что вовсе нетерпим).
Успех у женщин? Он, конечно, нужен,
Но вот хлопот не оберешься с ним.
Тщеславие меня не подгоняло
И зависти я, вроде бы, не знал.
Не требовал от ближних пьедестала,
И то сказать: к чему мне пьедестал?
Всё выходило так, что я не воин,
Хотя в себе уверен и спокоен.
 
 
Я вспомнил всё. А то, что позабыл,
Фантазией расчетливо восполнил.
Я вспомнил всех, но я тебя не вспомнил.
Не потому, что тоже не любил,
А потому, что страсти не в почете,
Спокойствие оплачено ценой
Достаточной, и при таком расчете
Тебе одной известно, что со мной.
 
 
1972
 

 
Эти письма порви поскорей,
Раскроши их на малые дольки
И развей за окошком… но только
Ни о чем, ни о чем не жалей.
 
 
Всё, что было когда-то милей
И любого подарка дороже,
Выбрось в форточку разом… и всё же
Ни о чем, ни о чем не жалей.
 
 
И вина напоследок налей,
Пригуби из бокала немного
И забудь меня, но… ради Бога,
Ни о чем, ни о чем на жалей!
 
 
1974
 

 
Безрадостна любовь в разлуке вековой.
Пора уже смахнуть на письмах паутину.
Я в затяжном прыжке лечу вниз головой,
И звездный ветерок мне зябко дует в спину.
 
 
Безрадостна любовь без губ твоих и глаз,
Без видимых примет и без прикосновений.
Какой небесный дух отнял ее у нас?
Обнял тебя, унес – какой жестокий гений?
 
 
Безрадостна любовь, сгоревшая в два дня.
По Млечному Пути нельзя шататься праздно.
Лети за мной, лети! Не покидай меня!
Но не губи себя – бессмысленно, напрасно…
 
 
1974
 

 
Печку на ночь затопили,
Принесли вязанку дров,
Стол накрыли, чай попили,
Разогрели чаем кровь.
 
 
Все дневные огорченья
И превратности судьбы
Без особого мученья
Вылетели из трубы.
 
 
Только влажный шепот сада
И бормочущая печь —
Вот и всё, что было надо,
Чтобы выпрямилась речь.
 
 
Чтобы тайные изломы
Нашей жизни суетной
Стали вовсе незнакомы
И ходили стороной.
 
 
1976
 

 
На Васильевском острове ночь коротка.
Над Васильевским островом спят облака,
Повторяя его очертанья,
Прикрывая ночное свиданье.
 
 
В темных сквериках липы наклонно торчат,
И какие-то типы в подъездах молчат.
Сигаретки горят со значеньем,
Приглашая к ночным приключеньям.
 
 
На Васильевском острове глуше шаги.
Синий ангел слетает с трамвайной дуги
И лицо твое искрой крылатой
Вырывает из тьмы вороватой.
 
 
Сотня окон разинула черные рты
И глотает холодный настой пустоты,
Но не спрятаться нам, не согреться.
В этом городе некуда деться.
 
 
1976
 

 
Все поэты с ума посходили,
Повлюблялись, забросили стих,
Поглупели, забыли о стиле,
Никакой нет управы на них!
 
 
В январе, феврале и апреле,
В сентябре, октябре, ноябре
Всё грустили, печалились, млели,—
Вечерком, среди дня, на заре.
 
 
Ревновали, искали предлога,
Уезжали черт знает куда.
И – ни рифмы, ни буквы, ни слога,
Только письма туда и сюда.
 
 
Целовали возлюбленных в груди,
Совершали иные грехи…
А другие какие-то люди
Потихоньку кропали стихи.
 
 
1974
 

В. Б.

 
Зима такая – то заплачет,
То горьким снегом завалит.
Наверно, это что-то значит,
И в этом замысел сокрыт.
Наверно, хитрая природа
Опять готовит недород,
Но все упорней год от года
Наш удивительный народ.
А впрочем, есть такое мненье,
Что потеплело все вокруг.
И теплые стихотворенья
Шлет с юга недалекий друг.
Повсюду теплое участье
В моих немыслимых делах,
И даже тепленькое счастье
В квартирных светится углах.
Сижу на кухне за машинкой,
И капли бьются о карниз.
Вот чертик с бешеной лезгинкой
Из Грузии, без всяких виз,
Блестя кавказскими глазами,
Сжимая узенький кинжал,
Весь в газырях, смешной, с усами,
Ко мне внезапно забежал.
 
 
Откуда? Что за наважденье?
Ведь я элегией болел!
Но чертик, чувствуя смятенье
Мое, на табуретку сел
И, наслаждаяся кинжалом,
Полезным духом макарон
И сыра запахом лежалым,
Повел такие речи он:
«Вы думаете, сочинитель,
Что я, шутейный персонаж,
В поэме этой только зритель?
Отнюдь! Я соблазнитель ваш.
Вы думаете, я не смею
Оставить запись на полях?
Все ваши рифмы я имею
В моих блестящих газырях!»
И вслед за этим, как проворный
И ловкий иллюзионист,
Рукою тоненькой и черной
Он стал набрасывать на лист
Такие рифмы: лето-мета,
Зима-письма, тебе-судьбе…
Во всем похожий на поэта
И с бородавкой на губе.
И я, скорее под диктовку,
Чем по велению ума,
Используя его сноровку,
Постыдно начал: «Шла зима.
Летел февраль подбитой птицей.
Я ждал письма. Оно не шло.
Над нашей северной столицей
Пока еще не рассвело…
 
 
Я шел по Невскому. Струились
Огни машин по мостовой,
И окна медленно слезились,
И фонари вниз головой
В просторных лужах отражались.
Висела водяная пыль.
Прохожие в сторонку жались,
Когда бежал автомобиль.
Я шел по Невскому на запад,
К Адмиралтейству, но на грех
Дальневосточный дикий запах
На Мойке, на виду у всех,
Меня поймал за нос, и тут же
Я провалился и исчез,
Оставив вам витрины, лужи,
Февраль, тоску и райсобес…»
 

 
На берегу того залива,
Почти что на краю земли,
Где волны весело, игриво
Барашки белые несли,
Стояли девочка и мальчик,
Прожившие полжизни врозь…
Такой затейливый кошмарчик,
Что только оторви да брось!
Любовь?.. Скорее, отсвет детства
И юности свободный стих,
За то полученный в наследство,
Что было чистого у них,
Что сберегли они подспудно
И пронесли с собой тайком
По жизни медленной и трудной,
Где на коне, а где пешком.
 
 
Три встречи было, три разлуки,
Три ожидаемых беды.
Твои опущенные руки
И рельсов жуткие следы.
Вагон пошел, как нож по вене,
Болтая красным фонарем.
Мы трижды гибли в этой сцене,
Но сколько раз еще умрем?
Нам посчастливилось родиться
В такой обширнейшей стране!
Мы, точно маленькие лица
На брейгелевском полотне,
Разбросаны в углах небрежно
Среди чужих и чуждых лиц
И наблюдаем безнадежно
Парение свободных птиц.
Кричи, зови – не дозовешься!
И щель почтовая узка.
По письмам вряд ли разберешься,
Какие долгие века
Прошли без нас, пока мы ждали,
Пока читали невпопад
Слова вокзальные в журнале
И шли вперед с лицом назад.
Зачем нам память, если болью
Она прорезалась опять?
Зачем нам этой крупной солью
Былые раны посыпать?
Зачем нам долгое мученье
И плач по дурочке-судьбе?
Я хоть в словах ищу спасенья,
Но что останется тебе?
 

 
С такими мыслями я вышел
На Стрелку. Серая Нева
Катила мимо. Кто услышал
Мои печальные слова?
Но все казалось мне печальным:
На рострах вид печальных тел,
И ангел в золоте сусальном
Печально крыльями блестел.
Печален был наш тяжкий город,
Тосклив зеленый Эрмитаж.
А тот, кто смолоду был молод,
Далекий современник наш,
Уже на каменной подставке
Стоял с откинутой рукой,
Внеся последние поправки
В свою судьбу своей строкой.
Чужая память колоннады,
Дворцов, торцовых мостовых…
Но почему же мы не рады
Всему великолепью их?
Откуда эта безысходность
И почему печален крик?
Любовь, как малая народность,
Хранит свой собственный язык.
Все было в мире, и наверно,
Любовь различная была.
Любили преданно и верно,
Любовь была добра и зла.
Воспетая в стихах и прозе,
Она всегда была в ходу,
Уподобляясь часто розе,
Цветущей где-то на виду.
 
 
Но тайная, полуслепая,
Сплетенная из редких встреч,
Обыкновенная такая,
Вот эта, о которой речь,
Которая случилась с нами,
Со мной случилась и с тобой,
Годами мерянная, днями —
Нет, больше не было такой!
Когда увидимся?.. Кто знает!
Когда расстались мы?.. Давно!
Февральский снег повсюду тает.
Нам больше жизни не дано.
И только город этот странный,
Наверно, впишет пару дней
В строку, но вид его туманный
Не станет ближе и ясней.
 
 
Февраль 1974