Текст книги "Руденко. Главный обвинитель Нюрнбергского трибунала"

Незаметно оставив свой пост, в 1940 году Андрей Януарьевич уходит «в дипломатию» и становится заместителем наркома иностранных дел – ведь он прекрасно знал многие европейские языки, имел острое мышление и был хорошо образован.

С первых дней работы в Наркоминделе Вышинский занимался отношениями СССР со странами формировавшейся антигитлеровской коалиции, прежде всего с Великобританией.

В октябре 1943 года в Москве состоялась конференция министров иностранных дел СССР, США и Великобритании, которая рассматривала вопросы сокращения сроков войны против гитлеровской Германии и открытия второго фронта. Для участия в работе Европейской консультативной комиссии Вышинский выехал в Алжир. В феврале 1945 года Андрей Януарьевич Вышинский – член советской делегации на Ялтинской конференции руководителей трех союзных держав.

Победоносное завершение войны было ознаменовано 9 мая 1945 года подписанием Германией акта о безоговорочной капитуляции. Привез текст акта в Берлин Вышинский, оказавший маршалу Жукову правовую поддержку в столь ответственный момент. Фотография, сделанная на процедуре подписания, зафиксировала его присутствие. После короткого пребывания в Москве он вновь, в составе советской делегации, едет в июле в Берлин на Потсдамскую конференцию. В январе 1946 года советское правительство назначило Вышинского главой делегации СССР на первой сессии Генеральной Ассамблеи ООН.

Прямо связан с его именем Нюрнбергский процесс. Вышинский руководил работой советской делегации, с его мнением считались союзники. Приезды Андрея Януарьевича в Нюрнберг становились событием для всего трибунала. Однажды Главный обвинитель от США Р. Х. Джексон устроил в его честь прием и ужин в «Гранд-отеле». На другой день ответную встречу организовала советская сторона, а затем всех пригласили к себе англичане. Д. Ирвинг отмечал, что к Вышинскому с особым вниманием относились зарубежные коллеги. Ощущая себя представителем Сталина, он чувствовал себя хозяином положения и за столом мог позволить кроме остроумных и благодушных тостов тосты нетактичные. 1 декабря 1945 года на банкете в его честь, устроенном Д. М. Файфом, участником обвинения от Великобритании, он поднял бокал «за самых лучших и благородных союзников СССР – англичан и американцев». Оскорбленные французы демонстративно покинули зал…

Невозможно представить, что это была оговорка. Вышинский не мог допустить подобных промашек. Скорее всего, будучи рупором Сталина, Вышинский в своем застольном спиче напомнил французам о недовольстве советского руководства слишком быстротечным падением Франции под натиском фашистской Германии.

В 1949 году Вышинский становится министром иностранных дел, а 5 марта 1953 года, в день смерти Сталина, освобождается от этой должности. Теперь его назначают постоянным представителем СССР при Организации Объединенных Наций в ранге замминистра. В Нью-Йорке он дал волю своей артистической натуре, и на концертные номера, в которые он по старой привычке превращал свои речи, собиралось много людей.

Человек с моментальной реакцией, блестящей эрудицией, богатейшим лексическим запасом, он славился непредсказуемыми выходками. «Вот он, поджигатель войны!» – мог крикнуть Вышинский, указывая на человека пальцем. 22 ноября 1954 года, за час до начала очередного выступления, во время диктовки предстоящей речи по поводу создания Международного агентства по атомной энергии, он скоропостижно скончался. После его смерти в сейфе нашли заряженный браунинг, что породило ложные слухи о самоубийстве Вышинского.

Грозный Ягуарович, как за глаза называли его сослуживцы, был примерным семьянином – еще в 1903 году он женился на Капитолине Исидоровне Михайловой и прожил с ней в счастливом браке больше 50 лет.

Похоронен Вышинский в Москве, в Кремлевской стене на Красной площади.

Коллеги и соратники

Михаил Иванович Панкратьев родился 4 ноября 1901 года в деревне Каблуково Бежецкого уезда Тверской губернии в семье мелкого служащего.

Тяжелые жизненные обстоятельства, постоянные нужда и скудость, преследующие семью, не позволили Михаилу Панкратьеву получить в юности хорошее образование. Он сумел окончить лишь три класса церковно-приходской школы да по одному классу в начальном и реальном училищах в Бежецке. Трудиться начал с 15 лет. После Февральской революции 1917 года работал грузчиком на Виндаво-Рыбинском участке Московской железной дороги.

Когда свершился Октябрьский переворот, поступил делопроизводителем в Бежецкий уездный продовольственный комитет. В январе 1920 года он был принят в члены партии и с марта стал заведующим учетным подотделом, а после избрания в августе в члены бюро укома возглавил организационный отдел Бежецкого укома РКП(б). В мае 1921 года его призвали в Красную армию, где он служил вначале инструктором, а затем и начальником организационной части политотдела 27-й Омской стрелковой дивизии. В сентябре 1923 года молодого офицера выдвинули на должность комиссара штаба 8-й стрелковой дивизии, а в январе 1925 года он занял аналогичный пост в 22-м стрелковом полку той же дивизии.

Панкратьев служил в войсковых частях до сентября 1929 года, занимая должность военного комиссара в различных полках. За годы службы много читал, серьезно увлекался юриспруденцией и даже сумел прослушать два курса юридического факультета Института красной профессуры. Все это привело его к мысли оставить строевую службу и перейти в органы прокуратуры. В апреле 1933 года при формировании корпуса железнодорожных войск его назначили военным прокурором 4-й бригады железнодорожных войск, которая обслуживала строительство железной дороги Москва – Донбасс. В марте 1933 года Главный военный прокурор переводит Панкратьева на работу в центральный аппарат. Здесь он служил в должности военного прокурора отдела, а позднее – начальником отдела и помощником Главного военного прокурора.

В апреле 1937 года Панкратьев был избран заместителем секретаря партийного комитета Прокуратуры СССР. В характеристике, подписанной секретарем парткома Горбулевым, отмечалось, что Панкратьев принимал активное участие в работе прокуратуры по выкорчевыванию врагов народа и ликвидации последствий вредительства. Сам Михаил Иванович писал в автобиографии, что он колебаний от линии партии не имел, взгляды разного рода оппозиции не разделял.

Жил он очень замкнуто, не любил ходить ни в театры, ни в гости.

20 мая 1938 года Панкратьев был назначен Прокурором РСФСР и проработал на этой должности в течение года. Он ревностно выполнял все директивы партии и правительства, а также указания и распоряжения Прокурора Союза ССР Вышинского. Последний рекомендовал его на свое место после того, как стал заместителем Председателя Совнаркома СССР. Правда, особого выбора у него и не было – после основательных и жестоких сталинских чисток кадры органов прокуратуры серьезно оскудели.

31 мая 1939 года Панкратьев занял кабинет Прокурора Союза ССР в здании на Пушкинской улице. На высоком посту он пробыл немногим более года. Первая жена Панкратьева, Ольга Сергеевна, рассказывала:

«Михаила назначили на эту должность в страшное время. Шли аресты и расстрелы людей, занимавших высокие посты. Телефон в нашей квартире на Ленинском проспекте звонил, не умолкая, хоть совсем его срезай, да нельзя. По сто раз на дню: «Помогите с Михаилом Ивановичем встретиться, умоляю!» Мне было запрещено отвечать, и я молча вешала трубку. Все равно повлиять на мужа никак не могла. Бакинский прокурор, с которым когда-то жили в одном доме, был арестован. Его жена все время искала со мной встречи. Я жалела ее, рассказывала мужу, как она убивается, спрашивала, можно ли ей помочь. Михаил закрыл эту тему раз и навсегда. Говорить дома о его работе было запрещено… С какого-то времени Михаил стал просить, чтобы в доме был коньяк, чтоб, когда он придет с работы, бутылка стояла. Так всю ночь, бывало, за бутылкой и просидит.

А когда я забывала поставить, сердился: «Ты пойми, Оля, мне хоть рюмочку, но обязательно надо выпить».

Сколько санкций на арест и расстрел ему приходилось подписывать! Неимоверное количество! Он много подписывал, но и на пересмотр много отсылал. Не терпел никакой неясности. Когда его секретарь спрашивала, что делать с неподписанными доносами и жалобами, которые шли мешками, орал: «Рвать не читая!» Анонимки приводили мужа в ярость, его трясло. А как еще прикажете реагировать, когда от твоей подписи зависят столько жизней? У него голова шла кругом».

Выступая на Всесоюзной конференции лучших следователей, Панкратьев говорил: «Живя в капиталистическом окружении, чувствуя и осязая это окружение, мы должны всегда иметь в виду, что враг оружия не сложил. Он только меняет формы и методы борьбы. Естественно, что наши органы следствия, призванные прежде всего к борьбе с вражеской работой, не могут, не имеют права застывать как в смысле своей политической подготовки, так и в смысле профессиональных знаний и опыта. Наши следственные органы должны быть остро отточенным оружием, крепко закаленным, метко разящим. Наши следователи должны быть всесторонне политически подготовленными овладеть марксистско-ленинской теорией, хорошо знать советское право и в совершенстве усвоить методику, технику и тактику расследования преступлений». Что он мог еще тогда сказать?

29 ноября 1939 года Панкратьев и нарком юстиции СССР Рычков подписали приказ о возбуждении уголовных дел по всем фактам массового истребления колхозниками и единоличниками скота, находящегося в их личном пользовании. Такие случаи стали распространяться в Дагестане, Башкирии и некоторых других регионах под влиянием слухов о готовящемся будто бы постановлении, ограничивающем содержание поголовья скота в личном пользовании. Суду стали предаваться не только лица, допустившие хищнический убой высокопородного, племенного скота, но и подстрекатели. Колебаний в проведении линии партии Панкратьев по-прежнему не допускал.

Как Прокурор Союза ССР, к тому же не пользующийся популярностью и влиянием в верхах, Панкратьев конечно же не мог что-либо противопоставить тем беззакониям, которые продолжались в стране, хотя и не с таким размахом. Уже через несколько месяцев после назначения Панкратьева Прокурором Союза некоторые старейшие работники центрального аппарата Прокуратуры СССР обратились с письмом в ЦК ВКП(б), к тогдашнему секретарю Жданову.

Они писали о том, что «постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 года об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия указало на грубейшие искривления советских законов органами НКВД и обязало эти органы и прокуратуру не только прекратить эти преступления, но и исправить грубые нарушения законов, которые повлекли за собой массовое осуждение ни в чем не повинных, честных советских людей к разным мерам наказания, а зачастую и к расстрелам». И далее: «Эти люди – не единицы, а десятки и сотни тысяч – сидят в лагерях и ждут справедливого решения, недоумевают, за что они были арестованы и за что, по какому праву мерзавцы из банды Ежова издевались над ними, применяя средневековые пытки».

В письме напоминалось, что вместо мобилизации всех усилий на немедленное выправление преступной линии мерзавца Ежова и его преступной клики происходит обратный процесс и что пришедший на смену Вышинскому Панкратьев не может обеспечить проведение в жизнь решения СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 года, в силу своей неавторитетности в прокурорской среде, а особенно в глазах работников НКВД.

Это наглядно проявлялось, по их мнению, в его участии в заседаниях Особого совещания, где решающее значение и окончательное слово принадлежит не представителю надзора – прокурору, а Берии и его окружению. «Присутствующий на этих совещаниях т. Панкратьев, – отмечалось в письме, – склоняет голову перед кандидатом в члены Политбюро т. Берией и молчаливо соглашается с явно неправильными решениями. Таким путем проваливаются на Особых совещаниях правильные и законные протесты Прокурора СССР при прямом попустительстве Прокурора СССР т. Панкратьева…

Подобная практика дезориентировала аппарат Прокуратуры СССР, тех честных прокуроров, которые непосредственно проверяют эти вопиющие дела, проводят за ними бессонные ночи и болеют за советских людей, невинно осужденных ежовской бандой».

Прокуроры просили секретаря ЦК ВКП(б) Жданова взяться за это дело первостепенной важности и, если нет никакой возможности изменить преступную практику, прививаемую в стенах НКВД, переменить систему, возложить на прокуратуру пересмотр дел, неправильно решенных ежовской бандой, без участия в этих делах авторитета т. Берии, который вольно или невольно культивирует защиту чести мундира работников НКВД во что бы то ни стало. «Подумайте только, – продолжали они, – что сотни тысяч людей, ни в чем не повинных, продолжают сидеть в тюрьмах и лагерях, а ведь прошел почти год со дня решения ЦК партии. Неужели это никого не беспокоит? Поговорите с прокурорами специальных прокуратур (железнодорожной, водной), и они Вам расскажут факты, от которых волосы встают дыбом, и покажут эти дела, этот позор для советской власти».

Наряду с этим прокуроры настаивали исправить грубейшую ошибку с назначением Панкратьева. «Дайте нам высокоавторитетного руководителя, способного дать по рукам и Берии».

Далее они отмечали, что их, старых работников, всегда удивляло отношение руководства партии и правительства к аппарату прокуратуры, этому острейшему орудию диктатуры пролетариата. Они напоминали о том, что прокуроров нельзя на протяжении десятка лет держать в полуголодном состоянии, не обеспечивая их материально. Даже прокуроры центрального аппарата, работающие по 10–15 лет, получали всего 650–700 рублей в месяц, тогда как полуграмотные юнцы в аппарате НКВД имели оклады в 1200–1500 рублей, а также получали за выслугу лет, обмундирование и пользовались другими благами.

Сегодня трудно понять, где здесь бесстрашие, а где наивность… Жаловаться Жданову на Берию! Считать, что их взгляды на советское правосудие чем-то отличаются! Думать, что Вышинский может бороться с беззаконием! Конечно, это обращение ничего не изменило ни в положении самих прокуроров, ни в отношении к органам прокуратуры со стороны властей.

Панкратьев продолжал оставаться на посту Прокурора Союза ССР, а НКВД по-прежнему вершило свои дела. Вот только некоторые факты. В начале 1940 года в Прокуратуру СССР поступило явно незаконное указание, подписанное заместителем Председателя СНК СССР Вышинским, предлагающее запретить судам по делам, расследованным органами госбезопасности, освобождать из-под стражи оправданных в суде граждан без согласия на это соответствующих начальников НКВД. А прокурорам запрещалось без их же согласия освобождать из-под стражи граждан, в отношении которых вынесены постановления о прекращении дел и освобождении обвиняемых из-под ареста. Таким образом, получалось, что органам НКВД фактически было предоставлено право контроля за работой прокуратуры и судов. Это указание было отменено только в мае 1953 года после смерти Сталина по представлению Прокуратуры СССР, несмотря на возражения Берии.

Необходимо заметить, что, по словам очевидцев, Панкратьев во время заседаний Особого совещания вначале пытался как-то защищать протесты прокуратуры и возражал Берии. Последний с присущей ему наглостью и бесцеремонностью, в присутствии работников НКВД и прокуратуры однажды так отчитал его, что после этого Панкратьев вообще перестал ходить на эти совещания. А вскоре последовало снятие Панкратьева с поста Прокурора СССР.

Но при Панкратьеве появилось пресловутое решение Политбюро ЦК ВКП(б) об освобождении арестованных за контрреволюционные преступления лиц только с согласия органов НКВД.

В своих воспоминаниях бывший Главный военный прокурор Н. П. Афанасьев так рассказывает об этом. В начале 1940 года к нему, бывшему тогда заместителем Главного военного прокурора, попало заявление члена Военного совета Ленинградского военного округа Магера, арестованного за причастность к заговору Тухачевского и других военачальников. Он писал о том, что незаконно арестован, подвергается избиениям и издевательствам. Изучив дело и допросив Магера, Афанасьев выяснил, что лица, занимавшиеся им, сами арестованы за фальсификацию материалов следствия.

Тогда он предложил допросить следователя об обстоятельствах ареста Магера. Тот признался, что никаких оснований для ареста не было и что на допросах Магера избивали, наказывали стойками, не давали спать.

Афанасьев вынес постановление о прекращении дела Магера за отсутствием в его действиях состава преступления. С этим он и пошел к Панкратьеву. Тот с постановлением согласился и попросил оставить дело для изучения. Через несколько дней он вернул дело Афанасьеву, сказав при этом: «А вы что, боитесь ответственности? Зачем тут мое утверждение. Решали же вы до сих пор дела – решайте и это».

Афанасьев попытался было объяснить, что дело Магера наверняка дойдет до ЦК партии. «Ну и что? – заявил Панкратьев. – Вот тогда, если будет нужно, мы пойдем вместе в ЦК и докажем, что Магер не виноват. А сейчас давайте кончайте дело сами».

Магер был освобожден из тюрьмы. Однако, когда он явился в Наркомат обороны, а затем в ЦК партии для решения вопроса о трудоустройстве, его дело снова завертелось. Афанасьева вызвал к себе нарком внутренних дел Берия.

«Как только я вошел, – пишет Н. П. Афанасьев, – Берия стал спрашивать, на каком основании и почему я освободил из тюрьмы Магера и прекратил о нем дело. Я объяснил.

«Да, – ответил Берия, – я вот читаю его дело (оно действительно каким-то образом оказалось у него). Материалов в деле нет, это верно, и постановление правильное, но вы все равно должны были предварительно посоветоваться с нами. На Магера есть камерная агентура. Сидя в тюрьме, он ругал Советскую власть и вообще высказывал антисоветские взгляды».

Никакой агентуры в деле не было, но Берия повторил: «Надо было посоветоваться с нами, прежде чем решать дело…»

Утром, едва я пришел на работу, меня вызвал Панкратьев. Он был явно расстроен и сразу же набросился на меня: «Что вы сделали с делом Магера. Получился скандал. В дело вмешался товарищ Сталин, и теперь черт знает что может быть! И зачем было связываться с этим Магером?»

Пока Панкратьев испуганно причитал в этом роде, в кабинет вошел фельдъегерь связи НКВД и вручил ему красный пакет (в них обыкновенно рассылались важные правительственные документы, имеющие срочный характер). Приняв пакет и прочитав находящуюся там бумагу, Панкратьев вновь обратился ко мне: «Вот видите, чем обернулось для нас дело Магера?»

Бумага была выпиской из решения Политбюро ЦК за подписью Сталина. В ней значилось:

Слушали: доклад тов. Берия.

Постановили: Впредь установить, что по всем делам о контрреволюционных преступлениях, находящимся в производстве органов прокуратуры и суда, арестованные по ним могут быть освобождены из-под стражи только с согласия органов НКВД».

Громкое дело. Рогинский

Характерным для тех лет (1939) было и дело заместителя Прокурора Союза ССР Григория Константиновича Рогинского. На протяжении последних лет он был самым ближайшим сотрудником Вышинского, курировал органы НКВД, утверждал почти все обвинительные заключения по так называемым контрреволюционным делам, участвовал в подготовительных заседаниях Военной коллегии Верховного суда СССР, а также присутствовал при казни лиц, осужденных к расстрелу. Иногда в отсутствие Вышинского он исполнял обязанности Прокурора Союза ССР. Словом, этот человек был необходим главному инквизитору Сталина. И тем не менее Вышинский все же сдал Рогинского.

Рогинский был непосредственно причастен к гибели многих людей, чьи обвинительные заключения он так бесстрастно утверждал. Среди них немало прокурорских работников, в том числе первый Прокурор Союза ССР И. А. Акулов, нарком юстиции РСФСР и СССР Н. В. Крыленко, когда-то облагодетельствовавший самого Рогинского, и другие. Направляя в суд дела в отношении бывших соратников, Рогинский, по воспоминаниям современников, не был твердо уверен и в собственной безопасности.

Во время приведения в исполнение приговора в отношении Акулова Рогинский присутствовал при казни вместе с заместителем наркома внутренних дел Фриновским. Акулов, обращаясь к Фриновскому, сказал: «Ведь вы же знаете, что я не виноват». Тогда Рогинский, который был неспокоен за себя и делал все возможное, чтобы заручиться поддержкой и доверием со стороны работников НКВД, демонстрируя свою непримиримость к врагу народа, стал осыпать бывшего Прокурора Союза ССР бранью. Впоследствии же он признавался, что далеко не убежден в действительной виновности Акулова, которого всегда считал хорошим большевиком.

Основания опасаться за свою судьбу у Рогинского были веские. Вышинский мог сдать его органам НКВД в любое время, что он и сделал 25 мая 1939 года, направив лично начальнику следственной части НКВД СССР Кобулову строго секретное письмо. В нем сообщалось, что в уголовном деле бывших судебных и прокурорских работников Красноярского края имеются данные о принадлежности Рогинского к контрреволюционной организации, якобы существующей в органах прокуратуры.

Однако до ухода Вышинского из Прокуратуры Союза ССР Рогинский продолжал выполнять свои обязанности. Карающий меч опустился на него только в августе 1939 года. Новый Прокурор Союза ССР Панкратьев 7 августа издал приказ (№ 1129), в котором нашел уважительную причину для увольнения Рогинского. В нем было сказано: «За преступное отношение к жалобам и заявлениям, поступающим в Прокуратуру Союза ССР, тов. Рогинского Григория Константиновича, несущего непосредственную ответственность за работу аппарата по жалобам и заявлениям, снять с работы заместителя Прокурора Союза ССР». На самом же деле причиной увольнения были не жалобы, которые тогда никого не интересовали, а некий мифический заговор прокуроров, в котором будто бы участвовал и Рогинский. Кстати, сам он многих прокуроров отправил под суд именно по такому же подозрению.

Почти месяц после увольнения Рогинского не трогали. Он был арестован 5 сентября 1939 года. Санкцию на арест дал Панкратьев (он и Берия сделали это только 7 сентября). В постановлении отмечалось, что имеющимися материалами в НКВД Рогинский Г. К. достаточно изобличается как один из руководящих участников антисоветской правотроцкистской организации, существовавшей в органах прокуратуры.

В отличие от многих политических дел того времени, когда трагическая развязка наступала довольно скоро, дело Рогинского расследовалось почти два года. Первое время он держался очень стойко и категорически отрицал какую-либо причастность к антисоветским организациям.

Судя по всему, на него было оказано жесточайшее психологическое давление, так как согласно документам, имеющимся в деле, Рогинский стал проявлять в тюрьме истерические реакции, которые выражались в плаксивости, боязни ложиться в кровать из-за того, что на него падают стены и он проваливается в пропасть. В начале января 1940 года Рогинский был осмотрен врачами, которые констатировали, что он душевной болезнью не страдает и обнаруживает ряд навязчивых ярких представлений неприятного характера, связанных со сложившейся для него ситуацией.

Вот выдержка из протокола его допроса:

«– Рогинский, вы государственный преступник и вам надлежит говорить на следствии не об облегчении тюремного режима, а о своих вражеских делах. Прекратите крутиться и приступайте к показаниям.

– Прошу мне изменить тюремные условия. Я не в состоянии рассказывать следствию о своих преступлениях.

– До сих пор упорно не желаете давать показания, ссылаясь на свое нервное расстройство. Прекратите свои увертки и говорите правду о ваших враждебных делах!

– Я уже говорил, что при таком психическом состоянии, в котором я сейчас нахожусь, я не могу давать показания о своих преступлениях.

– Из имеющегося у следствия акта психиатрической экспертизы видно, что ваше нервное расстройство – сплошная симуляция. Не валяйте дурака, а приступайте немедленно к показаниям.

– Я не симулянт. Все мои мысли направлены к тому, чтобы дисциплинировать себя и приступить к показаниям о своей преступной работе. Но я не могу взять себя в руки».

На этом в полночь допрос был окончен. Рогинский, конечно, тут выглядит жертвой, но ведь он и сам был одним из ревностных служителей машины репрессий.

Только через год следователям удалось вырвать у Рогинского признание. На суде Рогинский сказал: «Граждане судьи, в антисоветских преступлениях я не повинен. Я прошу проанализировать мой жизненный путь. Я всегда и везде проводил правильную политику партии и Советского правительства, я вел борьбу с троцкистской оппозицией. В 1925–1927 годах я беспощадно громил рабочую оппозицию, проникнувшую в Верховный суд Союза ССР. Будучи на Кавказе, я вел ожесточенную борьбу с кулачеством. В то время Андреев называл меня «огнетушителем». Все последующие годы я по-большевистски вел борьбу с врагами партии и советского народа. Я повинен в том, в чем повинны все работники прокуратуры и суда, что просмотрели вражескую работу некоторых работников НКВД и что к следственным делам относились упрощенчески. Если суд вынесет мне обвинительный приговор, то это будет крупнейшей судебной ошибкой. Я неповинен. Жду только одного, чтобы мое дело объективно было доследовано».

Рогинский избежал смертного приговора, который обыкновенно выносился по такого рода делам. Была ли тому причиной начавшаяся война или что-то иное – сказать трудно. В ноябре 1992 года он был реабилитирован. Такова судьба многих «по-большевистски ведших борьбу с врагами». А после освобождения из лагеря он поселился в Красноярске, где и умер в 1959 году.

В силу целого ряда обстоятельств, в том числе и личностного плана (низкий общеобразовательный уровень, недостаточная твердость, простодушие, неумение эффектно преподнести властям свою работу, что особенно ярко проявилось на фоне такого блестящего оратора и эрудита, изворотливого и хитрого, когда нужно – беспощадного, как Вышинский), Панкратьев не мог, конечно, долго удержаться в кресле Прокурора СССР. Формальным поводом для освобождения его от занимаемой должности 5 августа 1940 года стало якобы необеспечение руководства работой прокуратуры по выполнению Указа Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 года «О переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений».

Несмотря на драконовские меры (за незначительные опоздания рабочих и служащих подвергали исправительным работам, а иногда и тюремному заключению) и показательные суды, указ не достиг своей цели.

7 августа 1940 года Панкратьев был освобожден от должности Прокурора Союза ССР. Его жена рассказывала: «Я узнала о том, что его сняли, из газет и сразу вылетела к нему из Сочи. Он очень переживал, но старался не подавать виду. Говорил: «Не волнуйся, за мной ничего нет, я кристально чист. Вы с дочкой можете спать спокойно».

Вскоре для Панкратьева нашлась подходящая должность в системе Наркомата юстиции СССР. В октябре 1943 года Панкратьев стал председателем военного трибунала 2-го Прибалтийского фронта. В этой должности он служил до конца Великой Отечественной войны. Судя по служебным характеристикам этого периода, он вполне удовлетворял требованиям военного командования. Панкратьев правильно строил карательную политику, вел беспощадную борьбу с врагами Родины, а в период наступательных боев добился оперативности в разборе дел. Потом он служил в Прибалтике в должности председателя военного трибунала Прибалтийского военного округа. Ревизия, проведенная в марте 1946 года Главным управлением военных трибуналов, установила, что Панкратьев правильно обеспечивает руководство судебной практикой военных трибуналов округа. Панкратьев и дальше продолжал бы успешно служить на военно-судебном поприще, если бы не допустил одну серьезную политическую промашку. Министр юстиции СССР Горшенин свою просьбу об освобождении Панкратьева от занимаемой им должности мотивировал тем, что «20 декабря 1949 года на общем открытом собрании военных трибуналов и прокуратуры Прибалтийского военного округа Панкратьев в своем выступлении допустил ряд антипартийных, клеветнических и политически ошибочных высказываний».

Что же случилось на открытом партийном собрании 20 декабря 1949 года?

В тот день торжественные собрания и заседания проходили повсеместно – страна отмечала 70-летие Сталина. Вначале все шло хорошо. Панкратьев в своем выступлении, отдавая должное вождю, сказал, что Сталин далеко предвидел вперед, глубоко анализировал события и делал выводы, всегда ставил предельно ясные вопросы. А потом вдруг простодушно стал рассказывать о том, о чем следовало бы умолчать. Говоря, например, о методах ведения следствия, Панкратьев, со ссылкой на Сталина, заявил, что вполне допустимо применение физического воздействия в отношении обвиняемых в контрреволюционных преступлениях. Далее, опять же ссылаясь на вождя, он объяснил причину фактического запрещения досрочного освобождения осужденных – закон о досрочном освобождении плохой, так как приговор должен быть устойчивым и выполняться полностью.

Панкратьев также подробно рассказал о том, как он участвовал в приеме, организованном в Кремле в 1939 году в честь 60-летия Сталина.

Конечно, все эти откровенные высказывания Панкратьева в официальный протокол собрания включены не были. Но бдительные слушатели поспешили сообщить об этом выступлении в Москву. Панкратьев был вызван в столицу, где признал допущенные им грубые ошибки и недостойное поведение и согласился с тем, что оставаться в занимаемой должности он не может.

За неправильное поведение в бытность председателем военного трибунала Прибалтийского военного округа Панкратьеву был объявлен строгий выговор с предупреждением и занесением в учетную карточку.

В октябре 1950 года Панкратьев был отправлен в отставку. Ему было тогда всего 49 лет. Больше он никакой номенклатурной должности не занимал и находился на пенсии. Работал в ДОСААФ, вначале руководителем семинара в системе партпросвещения, а затем инструктором внештатного отдела пропаганды военных знаний.

Умер 23 сентября 1974 года.

Думается, даже те немногочисленные факты, которые здесь были приведены, дают представление о том, в каких условиях трудились тогда работники прокуратур страны, в том числе и Руденко.

Предвоенные годы были особенно суровыми, даже страшными. Сталин проводил кадровую революцию, одновременно жестоким террором утверждая свою единоличную власть. В безостановочно работавшую мясорубку мог попасть кто угодно. И спасти не могли ни прежние заслуги, ни высокие награды и звания, ни самые высокие связи…