Текст книги "Брат и сестра (сборник)"

Глава V

Ha другое утро Вера проснулась поздно. Хотя голова и грудь ее еще болели, но она уже могла встать с постели. Митя и Жени давно уже ушли в гимназию, Андрей Андреевич уехал из дома по делам, Боря занимался в своей комнате с учителем, Софья Павловна одна ждала дочь в столовой. Чтобы не раздражать девочку и не вызвать повторение болезненного припадка, она заговорила с ней весело и ласково, не вспоминая о вчерашнем. Вера отвечала нехотя и сама навела разговор на то, что, по-видимому, сильно занимало ее.

– Мама! Жени рассказала тебе, что было в гимназии?

– Да, милая, рассказала.

– Значит, ты знаешь, как меня обидели? Я после этого не могу больше ходить в гимназию.

– Полно, душенька! Жени поступила в гимназию вместе с тобой да была наказана уже два раза, и Митю наказывают иногда; надо принимать это спокойнее.

– Нет, мама, я не могу принимать это спокойно, – меня наказали несправедливо! Девочки смеялись надо мной, обижали меня, им Раиса Ивановна ничего не сказала, a меня, первую ученицу, поставила y доски перед целым классом! Этого никто и никогда не может перенести спокойно!

– Может быть, классная дама и в самом деле поступила с тобой слишком строго, но, сознайся, что ведь и ты была виновата: ты дралась с подругами, била их, – этого тебе нигде не позволят! Постарайся жить в мире с подругами, и тебе будет весело в гимназии…

– Нет, этого я также не могу! Они завидуют мне за то, что я умнее их, лучше учусь; они обижают меня, насмехаются надо мной, a я… Я ненавижу их. Я никогда, никогда не буду жить с ними в мире!

– Но, милая, в таком случае тебе придется часто терпеть наказания; я уверена, что папенька не согласится взять тебя из гимназии.

– A я не буду там учиться!

Софья Павловна не стала продолжать разговор, который раздражал девочку; но на деле вышло так, как она говорила. Андрей Андреевич и слышать не хотел о том, чтобы потакать «капризам избалованной девчонки», и строго приказал Вере на следующий день отправляться в гимназию. Вера не посмела ослушаться отца, но она явилась в класс в самом дурном расположении духа. Во время уроков она была небрежна и невнимательна, с подругами говорила грубо и сердито, на замечания классной дамы отвечала дерзостями. Кончилось тем, что ее опять наказали, и она вернулась домой с головной болью, из-за которой опять пролежала весь вечер в постели.

Так дело тянулось недели две. Вера ничему не училась, ссорилась и бранилась со всеми подругами, навлекала на себя беспрестанные выговоры и наказания, и от всех этих неприятностей постоянно хворала. Наконец Андрей Андреевич решился серьезно поговорить с девочкой.

– Послушай Вера, – сказал он ей, – что за дурь забрала ты себе в голову? Тебя все хвалили, думали, что из тебя выйдет умная, образованная женщина, a ты хочешь бросить ученье, остаться на всю жизнь невеждой?

– Нет, папа, я очень хочу учиться, только я, право, не могу быть в гимназии, – там меня очень обижают.

– Тебя везде будут обижать, если ты не постараешься исправить свой отвратительный характер. У меня нет средств, чтобы нанимать тебе отдельных учителей. Не хочешь учиться в гимназии – расти дурой.

– Позвольте мне, папа, учиться дома, вместе с Борей.

Андрей Андреевич не ответил на это ни да, ни нет, но, обдумав дело и переговорив с Софьей Павловной, нашел, что на просьбу Веры можно согласиться.

– Если бы она была крепкая, здоровая девочка, с ней можно бы обращаться построже, – говорила мать. – Но ведь ты видишь, какая она слабенькая, как всякая неприятность гибельно действует на нее. За это время она похудела и побледнела до того, что на нее страшно смотреть; пусть себе спокойно живет дома и учится, как и сколько может; вырастет, поумнеет – может быть, и исправится, a нет – что делать! Еще хуже, если она наживет себе какую-нибудь тяжелую болезнь.

Для Бори Андрей Андреевич нашел строгого, взыскательного учителя, который очень серьезно занимался со своим учеником и никак не давал ему лениться. Узнав, что Вера хочет брать уроки вместе с ним, мальчик очень обрадовался: хотя он не был дружен с сестрой и ссорился с ней в последнее время реже только потому, что y обоих было мало свободного времени, но все-таки сидеть в классе вместе с ней казалось ему веселее, чем наедине с суровым, молчаливым учителем. Учитель, напротив, не выразил никакого удовольствия, узнав, что y него появляется новая ученица.

– Я не привык заниматься с маленькими детьми, – сухо заметил он, неприветливо оглядывая Веру с ног до головы, – и не знаю, сумею ли взяться за дело. Особенно с девочками – беда! Сейчас начнутся слезы, писк…

– Я никогда не плачу в классе! – гордо проговорила Вера. – Я только годом моложе Бори, со мной можно обращаться так же, как с ним…

Самоуверенный голос так не шел к ее маленькой, тщедушной фигурке, что учитель не мог удержаться от улыбки.

– Увидим! – сказал он. – Чему же вы хотите учиться, большая девица?

– Всему, чему учится Боря.

– Как? И латинскому языку?

– Конечно, я буду стараться, вы увидите, что я не глупее Бори!

– Я вижу, что вы довольно высокого о себе мнения. Урок начался. Учитель, желая немного убавить самоуверенность девочки, не старался делать его для нее ни легче, ни интереснее. Вера была этому очень рада: она любила, чтобы к ней относились серьезно, как к взрослой девочке, чтобы ей давали возможность выказать все свои способности. Учитель остался очень доволен ею, и она слышала, как, уходя, он сказал ее матери: «Кажется, мы будем дружны с вашей дочкой: удивительно способная и прилежная девочка».

Эти слова придали новую бодрость Вере, и теперь она уже не сомневалась более в своих силах.

– С чего это ты выдумала, Вера, учиться по-латыни? – говорил ей Боря. – Девочки никогда не учатся древним языкам: это для них слишком трудно.

– Пустяки! Одна учительница в гимназии говорила нам, что девочкам стоит только постараться, и они могут всему научиться не хуже мальчиков. Я и постараюсь! Я знаю, что я не могу быть такой хорошенькой и ловкой, как Жени, но я наверняка не глупее тебя и Мити; увидишь, что я догоню и перегоню тебя в учении!

Такое «нахальное хвастовство», как назвал Боря слова сестры, передавая их позднее Мите, до того поразило мальчика, что он не нашелся ответить на него, a Вера, между тем, принялась серьезно исполнять свое намерение догнать и перегнать его.

Она прилежно училась до и после поступления в гимназию, но это прилежание не шло ни в какое сравнение с той, можно сказать, жадностью, с какой она набросилась теперь на книги.

Учитель, заметив, что y нее большие способности к математике, в занятиях с ней обратил особенное внимание на этот предмет, и через несколько недель она стала решать арифметические задачи быстрее и правильнее Бори. Этот успех не удовлетворил честолюбивую девочку: ей, главным образом, хотелось сравняться с братом в том, чем он наиболее гордился, – в латинском языке. Это было дело нелегкое. Боря уже два года учился латыни и успел преодолеть первые трудности латинской грамматики, она же только что знакомилась с русской грамматикой, a по-латыни не знала ни слова. Но это не смущало ее. «У меня способности не хуже, чем y Бори, – говорила она сама себе, – это и учитель сказал; Боря ленив, a я прилежна, он учится пять часов в день, a я буду учиться десять; через год я точно догоню его!»

– Вера, Верочка! – звала ее мать, видя, как она сидит за своим письменным столиком, оперев на обе руки усталую голову, не слушая и не слыша ничего, что делалось вокруг, заучивая целые сотни латинских слов и десятки грамматических правил. – Верочка, я с тобой говорю!

Девочка ничего не слышала, и мать должна была класть руку на ее книгу, чтобы заставить ее оглянуться.

– Что тебе, мама? – недовольным голосом спрашивала она, досадуя на перерыв в занятиях.

– Брось ты эту латынь, голубушка; посмотри, как ты измучилась: голова горит, руки как лед; я занимаюсь с тобой французским и немецким языками, – право, этого для тебя довольно!

– Отчего же для Бори не довольно, a для меня довольно?.. Не мешайте мне учиться, мама.

– Боре все легче дается, чем тебе, дружок. Вон он уже давно приготовил все уроки и скачет, как конь без узды, a ты целый день сидишь над книгой, – это вредно, ты заболеешь.

– Никогда не заболею от учения! Уж если заболею, так скорей от того, что вы мне мешаете делать, что мне хочется, что мне приятно.

Мать со вздохом отходила от упрямой девочки, a на следующий день Вера отвечала учителю урок втрое больше заданного им, и отвечала так твердо и хорошо, что на несколько минут вся его суровость исчезала и он осыпал ее похвалами.

Эти похвалы, особенно когда к ним присоединялось какое-нибудь замечание о недостатке прилежания y Бори, заставляли девочку забывать и усталость, и головную боль; они придавали ей силу и бодрость на новые труды. Учитель и не подозревал, что его одобрение постоянно питает и развивает тщеславие девочки; впрочем, если бы он даже и подозревал, это не заставило бы его изменить обращения: он брался учить детей, сообщать им как можно больше знаний и заботился только об их успехах в науках. Чувства же учеников, свойства их характера вовсе не интересовали его. Ему было все равно, из-за чего учится ребенок, – из страха, из тщеславия или из любви к науке, только бы он всегда исправно готовил заданные уроки да смирно, внимательно сидел в классе.

Боря не нравился ему своей живостью, впечатлительностью, недостатком усидчивости. Вера же вполне его удовлетворяла, и он с видимым удовольствием занимался с ней. Он не замечал, что, слушая его объяснения или рассказы, девочка не интересуется тем, о чем он говорит, не заботится понять вполне смысл его слов, a думает только, как бы запомнить его выражения, его фразы и потом повторять их; что она старается только заучивать уроки, a не основательно выучиться чему-нибудь; что ее не радует, как Борю, когда она может узнать что-нибудь новенькое, a напротив, ей больше нравится или повторять старое, потому что это легче и она скорей может заслужить похвалу, или запоминать мудреные слова, которыми можно похвастать. Благодаря этим мудреным словам, которые девочка старалась и кстати и некстати вставлять в свои разговоры, благодаря книгам, которые она не выпускала из рук, все домашние скоро стали считать ее не по летам умной.

– Не жалей о том, что ты нехороша собой, – говорила ей иногда мать. – Ум важнее красоты; если ты будешь умной, образованной женщиной, никто не станет обращать внимания на твою наружность.

Вера и сама стала меньше прежнего думать о своей наружности. Смотря на себя в зеркало и сравнивая свое некрасивое лицо с прелестным личиком сестры, она не печалилась, не сердилась, как прежде, a напротив, гордо встряхивая своими темными, жесткими кудрями, думала: «Пусть себе Жени гордится своей красотой, – это все пустяки: когда мы вырастем большие, ею будут любоваться, a со мной все-таки всякому приятнее будет и посидеть, и поговорить, потому что я буду гораздо умнее ее».

Наряды также перестали занимать Веру. Когда она видела, что мать собирается шить обновки ей и сестре, она не кричала, как прежде: «Пожалуйста, мама, мне такое же, как Жени!» – a напротив, презрительно замечала: «Наряжайте, мама, Жени, – мне этого не нужно!» Теперь Вера ссорилась с сестрой и с братьями меньше прежнего, но вовсе не оттого, что стала добрее, что стала больше любить их. Она по-прежнему завидовала им и не желала сочувствовать ни их радостям, ни их горестям. Только теперь и y нее, и y них было меньше свободного времени, им некогда было заводить длинные споры и ссоры из-за всякого пустяка; они перебрасывались несколькими бранчливыми фразами, затем по целым часам дулись, ничего не говорили друг с другом, и в детской господствовала тишина, радовавшая Андрея Андреевича.

Была ли Вера в это время счастливее, чем в первые годы своего детства? Она, как и все дети, не задавала себе этого вопроса, но стоило взглянуть на ее вечно нахмуренное, озабоченное личико, чтобы понять, как ей далеко было до счастья. Да и правду сказать: мало радостей, и зато много неприятных, горьких минут приходилось ей переживать.

Вот возвращается из гимназии Жени, свеженькая и веселенькая, как всегда, и со смехом рассказывает разные гимназические приключения; Вера молча слушает, и грустно ей, что y нее нет подруг, нет сверстниц, с которыми она могла бы и поиграть, и пошалить иногда. В воскресенье к Мите собирались товарищи, y них затевались разные шумные игры, первым зачинщиком которых был обыкновенно Боря, но в которых и Жени часто принимала деятельное участие. Вера не могла бегать и скакать, как другие, она сидела над книгой, стараясь утешить себя мыслью, что она зато будет всех умнее, но эта мысль плохо помогала ей: всякий раз, когда до ее ушей долетали взрывы веселых криков и смеха, сердце девочки болезненно сжималось; она чувствовала, что, будь она так же здорова, как Жени, и она с радостью отбросила бы латинскую грамматику и стала веселиться вместе с другими.

Жени с Борей ушли в уголок и о чем-то оживленно шепчутся; они помогают друг другу во всех шалостях, оттого y них всегда секреты, всегда какие-то особенные, приятные разговоры.

– О чем это вы говорите? – подходя к ним, спрашивает Вера.

– Тебе что за дело? Поди прочь! – резко отвечает Жени.

– Отправляйся к своим книгам, ты ведь ученая! – прибавляет Боря.

Вера отходит, награждая их названием «дураки», но это нисколько не утешает ее. Ей грустно, что никто никогда не пошепчется дружески с ней, не расскажет ей своих секретов, что она чужая и для сестры, и для братьев.

Митя достал себе новую книгу, он читает ее с интересом, с увлечением. Щеки его разгорелись, глаза блестят, он готов ради книги забыть и пищу, и питье. Он с одушевлением разговаривает о прочитанном со всеми, кто согласен слушать его; видно, что чтение доставляет ему величайшее удовольствие. Вера с удивлением смотрит на него; она целые дни просиживает над книгами, но никогда не испытывает ничего подобного. Для нее и чтение, и ученье – труд, тяжелый труд, a никак не наслаждение; она не понимает, как может Митя радоваться тому, что понял или узнал что-нибудь, за что никто не будет его хвалить, восхищаться им. Она не понимает, a между тем ей ясно, что чувства брата приятны; и грустно ей, что она не может испытать того же…

Даже те радостные минуты ее жизни, когда она слышала себе похвалы, были часто, очень часто отравлены. Когда учитель, прослушав ее и Борин ответ, замечал: «Хорошо! Вы, Верочка, очень твердо выучили, но Боря, кажется, лучше понял, в чем дело; послушайте, он вам объяснит», – то она готова была заплакать от досады. Когда кто-нибудь из гостей, часто обедавших y отца ее, обращался с каким-нибудь вопросом к ее братьям и давал им возможность показать свои знания, она бледнела от зависти. Всякая похвала другим казалась ей личным оскорблением, унижением ее достоинства; те же похвалы, которые получала она сама, представлялись ей недостаточными. Она обижалась, когда учитель просто говорил ей: «Хорошо, очень хорошо!» – и выбивалась из сил, чтобы заслужить от него более горячие одобрения; a он, как нарочно, становился все скупее на эти одобрения, a силы все чаще и чаще изменяли ей.

Не раз приходилось ей два-три дня лежать в постели; от сильной головной боли не раз, просидевши несколько часов кряду над книгами, она с ужасом замечала, что ничего не знает, ничего не могла выучить, и в отчаянии бросала занятия. «О, как тяжело, как страшно тяжело делаться ученой! – думала она иногда, сжимая руками свою бедную, больную голову, – и отчего мне это так особенно тяжело, отчего для меня ни в чем нет удовольствия, во всем одно горе, одно мучение?…»

Глава VI

На улице, перед домом, где живут Петровские, лежит густой слой соломы: y Петровских родился новый член семьи. Рождение детей не было чрезвычайным событием в этом семействе: после Жени y Софьи Павловны было четверо малюток, и ни один из них не доживал до трех лет. На этот раз рождение маленького Пети возбудило общую тревогу, потому что оно сопровождалось опасной болезнью Софьи Павловны. Из-за этой болезни лежала на улице солома, из-за этой болезни все в доме говорили шепотом, ходили на цыпочках. Андрей Андреевич проводил дни и ночи y постели больной жены, детей к ней не пускали, им приказано было не выходить из своих комнат. Туда приносили им обед и чай, туда доходили до них отрывистые сведения о положении матери, сведения грустные и тревожные.

– Сегодня папенька пригласил еще двух докторов, – сообщила им утром горничная, – наш-то не берется один лечить, говорит – плохо!

– Неужели, в самом деле, плохо? Неужели мама умрет? – перешептывались встревоженные дети. – Нет, не может быть! Новые доктора помогут ей; ведь мама часто бывает больна! – И они старались утешать друг друга, отгонять от себя страшную мысль.

Вечером в комнату их вошел отец; он был страшно бледен.

– Дети, – сказал он каким-то изменившимся, не своим голосом, – идите к матери!

– Что же мама? Лучше ли ей? – спрашивали они.

– Ничего, идите!

Они вошли в спальню и, дрожа от какого-то непонятного страха, подошли к постели. Вид матери несколько успокоил их: она не кричала, не стонала, наружность ее не выражала страдания, она лежала неподвижно; лицо ее, окруженное прядями спутавшихся волос, было бледно, полуоткрытые глаза глядели в пространство, из посинелых запекшихся губ вылетало редкое, прерывистое дыхание.

– Маменька, мы к тебе пришли; видишь ты нас? – прошептала Жени, положив ручку на руку матери.

Больная не пошевелилась.

– Разве мама спит? – спросила Вера y дамы в темном платье, стоявшей подле постели.

– Да, спит, поцелуйте ее осторожно и уйдите, – ответила дама.

Дети наклонились над больной, они целовали ее в губы, в лоб, в руки – она ни одним движением не показала, что чувствует эти поцелуи. Неподвижность матери, взгляд полуоткрытых глаз испугали детей.

– Мама, мама, проснись, если ты спишь! – со слезами закричала Вера, забывая всякую осторожность и хватая обеими руками холодеющую руку матери.

По лицу больной пробежала судорога.

– Довольно, довольно, дети, уходите! – торопливо заговорила дама в темном платье и быстро выпроводила их за двери.

На другое утро, проснувшись раньше обыкновенного, дети услышали в доме шум и суматоху. Горничная, пришедшая на зов их, залилась слезами при вопросе их: «Что мама?»

– Что это значит? Неужели мама умерла? – взволнованным голосом спросил Митя.

– Скончались, сегодня, в четыре часа, – рыдая, ответила горничная.

В первые минуты эта страшная весть не столько огорчила, сколько испугала, ошеломила детей. Они несколько раз видали гробы в своей квартире, но то были маленькие гробики крошечных братцев и сестриц, к которым они еще не успели привыкнуть, которых они еще не успели полюбить.

A тут вдруг гроб матери.

Первые дни, когда в дом постоянно приезжали и родственники, и знакомые то на панихиды33
  Панихи́да – христианская церковная служба по умершему.


[Закрыть], то просто с изъявлением своего сожаления, дети невольно развлекались и не вполне чувствовали свое сиротство. Но вот тело отвезли на кладбище, родственники и знакомые, провожавшие покойницу в ее последнее жилище, разъехались, Андрей Андреевич заперся y себя в кабинете, дети остались одни в опустелых комнатах. Да, исчез только один человек, a между тем все комнаты кажутся опустелыми, дети чувствуют себя одинокими, покинутыми. Они могут играть, шуметь и шалить, сколько хотят, они не услышат голоса, заботливо предостерегающего их: «Тише, дети, папенька рассердится!» или «Перестаньте, приготовьте прежде уроки!» – но ни игры, ни шалости не идут им на ум! О, как дорого дали бы они, чтобы услышать опять этот голос, даже если бы он звучал не лаской, a угрозой, сулил им не радость, a наказание!

Митя взял книгу и попробовал читать, но чтение не занимало его; он отбросил книгу и медленными шагами ходил взад и вперед по комнате; Боря, сидя в углу, насвистывал какой-то грустный мотив; Жени взяла в руки свою любимую куклу: ясно представилось ей, как всего месяц тому назад мать помогала ей шить наряды и одевать маленькую восковую красавицу, и ее быстро охватило сознание, что никогда, никогда больше заботливая рука матери ничего для нее не сделает, и, прижавшись головкой к мягкой ручке дивана, бедная девочка горько заплакала.

Вера стояла y окна, прижавшись лбом к холодному стеклу, и машинально глядела на улицу, в сумрак дождливого осеннего вечера. Страшное «никогда», вызвавшее слезы Жени, сжимало ее сердце грустью и страхом. В первый раз явилось в ней сознание непрочности всего окружающего, ее охватил ужас смерти, этого страшного «чего-то», так неожиданно, так быстро похитившего ее мать, готового, может быть, так же неожиданно унести и других, и ее саму. Ей вдруг стало казаться, что это чудовище стоит тут, подле, за ее спиной, и она не смела пошевелиться, не смела повернуть головы.

– Завтра надо идти в гимназию! Там нам будет лучше – дома невыносимо скучно! – первый прервал тяжелое молчание Митя. – Ты пойдешь, Боря?

– Да, конечно, – ответил Боря, и в голосе его слышалась радость, как будто слова брата дали ему надежду освободиться от непривычного уныния, угнетавшего его.

Два месяца тому назад он очень хорошо выдержал экзамен и находил, что учиться в общественном заведении несравненно приятнее, чем y строгого учителя.

– A ты, Женичка? Полно плакать, милая! – обратился Митя к девочке таким ласковым голосом, какой сестры редко слышали от него.

– Я не могу ходить в гимназию, – плаксиво ответила Жени, – я не умею приготовить уроков без моей милой мамы!

– Я помогу тебе, давай хоть сейчас! – предложил Митя, видимо, желавший чем-нибудь рассеяться от печальных мыслей.

Жени нехотя достала свои тетради, нехотя подала их брату, нехотя слушала его объяснения. Да это было и ему все равно: он говорил не для нее, не для того, чтобы учить ее, a сам для себя, чтобы развлечь себя. Боре давно бессознательно хотелось того же; он подошел к брату и также заговорил сначала об арифметических задачах Жени, a потом о чем-то совсем постороннем.

И Митя, и Жени поддерживали разговор – лучше говорить что-нибудь, о чем-нибудь, только не молчать, только опять не думать, не чувствовать того, что так тяжело думалось и чувствовалось за несколько минут перед тем.

A Вера по-прежнему стояла молча одна. Громкие звуки голосов прогнали ужас, охвативший ее, и он сменился горькой печалью: ей вдруг ясно представилось, как много раз огорчала она мать, какой неблагодарностью платила за ее заботы, как часто холодно принимала ее ласки, – и ей до боли захотелось этих ласк, и казалось ей, что теперь она сумела бы оценить их. О, если бы можно было вернуть прошлое, если бы не существовало этого страшного «никогда», – как сильно, как нежно любила бы она мать, как старалась бы она на каждом шагу угождать ей, предупреждать ее желания, и как со своей стороны полюбила бы ее мать, как часто называла бы она ее своим сокровищем, своим утешением! A теперь! Кто когда-нибудь полюбит ее? Из всех окружающих одна мать относилась к ней нежно, сочувственно. Она, правда, не была любимой дочкой, как Жени; Борю также мама любила больше ее, но все же и ее любила, a теперь? Теперь ее уже и совсем некому любить!

Девочка опустила голову на грудь, и крупные капли слез омочили ее новое траурное платье.

На следующее утро Митя и Боря пошли в гимназию более молчаливые и грустные, чем обыкновенно, но отчасти с облегченным сердцем: те тяжелые чувства, какие они испытывали в последние дни, были так для них непривычны и так мучительны, что им бессознательно хотелось поскорей отбросить их, поскорей забыть свое первое серьезное горе в кругу товарищей, среди обычных занятий, мелких забот, шумных игр. Жени также пошла в гимназию, но прежде чем выйти из дома, ей пришлось горько поплакать: ее передник оказался невычищенным, y нее не нашлось ни одной пары чистых нарукавничков.

– Отчего вы мне с вечера не сказали, барышня, что вам приготовить, – ответила горничная на ее упреки, – a я-то и не подумала!

Слезы брызнули из глаз девочки. «Не подумала! Конечно, с какой стати горничная станет думать, заботиться о ней! Но кто же о ней подумает, позаботится? Неужели никто? Мама всегда говорила, что она еще мала, что время забот для нее еще не скоро придет, и вот оно пришло, пришло так неожиданно! Мама, милая мама, зачем она умерла?… Как тяжело жить без нее!»

Вера осталась одна дома. Андрей Андреевич с раннего утра ушел со двора; прислуга, наскоро убрав комнаты, удалилась в кухню; ничто не нарушало уединения девочки. В доме всегда было тихо по утрам, пока дети были в гимназии, но это не была такая мертвая тишина, как теперь. Вера всегда занималась уроками, сидя одна в комнате, но тогда она знала, что стоит ей отворить дверь – и она увидит мать; стоит ей прислушаться – и она услышит голос матери, разговаривающей с кем-нибудь из домашних, всегда готовой ответить на всякий ее вопрос. A теперь – все двери отворены, нигде ни души; из кухни долетают временами звуки голосов, хохот людей, очевидно, чужих, мало ей сочувствующих. Чувство одиночества и какой-то заброшенности сжало сердце девочки. Она се ла y своего столика и попробовала заняться уроками. Но учебники показались ей еще более сухими и безынтересными, чем обыкновенно. С тех пор как Боря стал ходить в гимназию и она одна брала уроки y учителя, ее прилежание значительно уменьшилось, соревнование с братом не подстрекало более, a учение само по себе никогда не казалось ей привлекательным. Она сидела перед открытой книгой, машинально повторяя латинские слова, a в голове и на сердце ее была тяжесть…

Вдруг до слуха ее долетел слабый, жалобный крик. Она не сразу догадалась, откуда это; не сразу вспомнила, что кроме нее в доме есть еще ребенок – ее маленький новорожденный братец. Среди хлопот и горя, вызванных болезнью и смертью Софьи Павловны, о малютке мало заботились. Ему наняли кормилицу, отвели маленькую комнатку, и больше никто о нем не думал. Вера видела его мельком, раза два, и мало интересовалась им. Теперь, из любопытства, от скуки, ей захотелось посмотреть на него.

Она прошла в комнатку, предназначенную Пете. Кормилицы там не было; в маленькой, значительно потертой колыбельке пищало и барахталось крошечное человеческое существо; своими беспокойными и бессмысленными движениями малютка свернул простыню и одеяло, в которое был завернут, так что они упали ему на лицо, оставив тельце его до половины открытым; руки его беспомощно протягивались во все стороны. Вера осторожно открыла его личико, закутала его в одеяльце, и вдруг маленькая, сморщенная красненькая рожица разгладилась, малютка перестал пищать, и Вере показалось, что он глядит на нее с благодарностью.

Она села подле колыбельки и стала тихонько качать ее; маленькие глазки закрылись, ребенок заснул. Вера продолжала сидеть и глядеть на него; если она уйдет от него, он останется опять один; чужая женщина, взявшаяся заботиться о нем, не любит его, ей скучно сидеть с ним, и она его бросает. Любящей матери y него нет и никогда, никогда не узнает он ее ласки; при этой мысли слезы навернулись на глаза Веры, слезы жалости к бедному, беспомощному крошке, лежавшему подле нее. «Жени плакала сегодня, что о ней некому позаботиться, – думала она, – и всем нам будет худо без мамы, но мы все-таки уже довольно большие, а как же будет жить он, такой крошка? Как мама заботилась о маленьких братьях! Как часто она целые дни нянчилась с ними, не спала ночи из-за них! Для него никто не будет этого делать… Когда y Жени был круп, доктор говорил, что только мамины заботы могли спасти ее. A если заболеет Петя? Его никто не станет спасать, да, может быть, никто и не пожалеет о нем. Папа всегда говорит, что не любит совсем маленьких детей, на Петю он даже и смотреть не хочет».

Грустные мысли Веры были прерваны приходом кормилицы. Она, видимо, сконфузилась, что ее поймали на небрежном исполнении обязанностей, и заговорила с Верой заискивающим, сладеньким голоском:

– Что, барышня, братца пришли понянчить? Что же – это хорошо, понянчите! Он ведь сиротиночка, бедненький, a вы ему старшая сестрица, заместо матери можете быть.

«Вместо матери? В самом деле? Неужели она, в самом деле, может заменить мать этому крошечному созданию? Да отчего же нет! Она уже начинает любить его». И Вера не слушала дальнейших разглагольствований кормилицы, объяснявшей ей причину своего долгого отсутствия в детской и все трудности своего занятия. Новый ряд мыслей и чувств, вызванных случайно брошенными словами этой женщины, вполне овладел ею.

Она так часто грустила о своем одиночестве, о своей, как она мысленно называла, «заброшенности», о недостатке любви к себе всех окружающих, и вот перед ней существо, еще более заброшенное, еще более нуждающееся в любви! Что, если она даст ему эту любовь? Не отплатит ли он ей тем же, когда в состоянии будет чувствовать и понимать? Она будет для него матерью, и он полюбит ее как сын, так же, как она любила свою мать. Даже больше, потому что мать делила привязанность между многими, оставляя на ее долю меньшую часть, a она отдаст все свое сердце этому крошке, он будет ее единственной заботой, единственной привязанностью, a она также станет для него единственной любовью…

– Вот хоть и маленький человек, – тараторила между тем кормилица, – a дела за ним немало; ведь все я сама должна – ни кухарка, ни горничная ни в чем не помогают: давеча пеленки стирала, теперь надо бы их покатать44
  Катать – гладить белье при помощи катка, валька.


[Закрыть], a как мне уйти, ребенка одного оставить? Кухня далеко – заплачет, я и не услышу! Да вот еще и приданого ему мало наготовлено; распашоночки маменька скроила, да, видно, сшить не успела; всего четыре штучки и есть, a с этим далеко не уйдешь.

– Дай я пошью, – предложила Вера, которой хотелось сразу же начать исполнение своих материнских обязанностей, – ты иди в кухню, катай пеленки, a я буду здесь сидеть и шить; когда Петя проснется, я тебя позову.

– Ах, барышня, умница! – обрадовалась кормилица. – Вот уж добрая сестрица, о братце заботится!

Она сунула Вере начатую работу и, продолжая расхваливать ее, с видимым удовольствием воспользовалась возможностью улизнуть из детской.

Вера опять осталась одна y колыбели. Она прилежно принялась за шитье и в то же время беспрестанно поглядывала на ребенка. Он спал так тихо и спокойно, что дыхания его почти не было слышно; несколько раз Вере казалось, что он даже совсем перестал дышать; ей становилось страшно – не умер ли он, и она с тревогой наклонялась над ним, прислушивалась к его дыханию; солнце заглянуло в комнату, и луч его упал прямо на колыбельку. Вера поспешно опустила штору и задернула занавески колыбельки. Первый раз в жизни заботилась она не о себе, a о другом, работала не для себя, a для другого.