Текст книги "Брат и сестра (сборник)"

Глава X

Время шло и приносило с собой разные перемены в доме Петровских. Андрей Андреевич стал очень часто прихварывать, он рано превратился в старого, болезненного старика и постоянно нуждался в заботе и уходе добродушной Анны Матвеевны, которая одна умела успокаивать его и предупреждать его желания. Боря достиг своей цели и отправился в свое первое отдаленное морское плавание. Митя, кончив курс наук в университете, намеревался приготовиться к профессорской кафедре, a пока давал уроки, стараясь внушить своим ученикам такую же любовь к серьезным занятиям, какую всегда сам чувствовал. Жени девятнадцати лет вышла замуж за человека, который без памяти любил ее и окружал такими нежными, предусмотрительными заботами, что, несмотря на свое звание «дамы» – она, заметим кстати, очень гордилась этим званием, – ей приходилось по-прежнему вести жизнь балованного ребенка.

В судьбе Веры перемен не произошло. Ее младшему брату исполнилось десять лет, но отношения их нисколько не изменились: он по-прежнему оставался ее любимцем, ее питомцем, ее ребенком. По-прежнему кроватка Пети стояла в ее комнате, она помогала ему одеваться и раздеваться, она приводила в порядок его вещи, она распределяла его времяпрепровождение, она сама учила его, всеми силами стараясь сделать для него это учение как можно более легким и интересным. Вера сама гуляла с ним зимой по улицам Петербурга, летом – по аллеям Царскосельского парка, сама играла с ним, придумывая игры, которые забавляли бы мальчика и в то же время служили его умственному развитию.

Вся жизнь ее была посвящена заботам о нем; она училась тому, чему хотела выучить Петю, читала только такие книги, знакомилась только с такими людьми, которые могли сообщить ей что-нибудь для него полезное. Отдаваясь всецело своему воспитаннику, она в то же время ревниво оберегала его от всяких посторонних влияний. Она упросила отца не нанимать ему ни гувернанток, ни учителей, решительно воспротивилась желанию Мити давать ему уроки, знакомства выбирала для него сама и никогда не позволяла ему без своего надзора играть с чужими детьми. Петя рос, как по большей части растут сыновья слишком нежных маменек, – слабым, хилым, робким ребенком, лишенным самостоятельности и самодеятельности. Он нисколько не тяготился неусыпным надзором сестры; он так к нему привык, что считал его неизбежным условием своей жизни. Иногда ему скучно было сидеть в комнате часто прихварывавшей Веры, и он с завистью поглядывал на детей, весело бегавших по двору и по улице, но не высказывал этих чувств сестре, зная как сильно огорчат они ее. И чувства эти быстро проходили, и, читая в книгах или слушая рассказы о тех опасностях или неприятностях, каким подвергаются другие дети, он ютился поближе к сестре и утешался мыслью, что все эти опасности и неприятности не могут коснуться его.

– Эх ты, Петя, баба! Нюня! Никогда из тебя не выйдет порядочного моряка! – дразнил братишку Боря во время месячного отпуска, который он проводил дома перед отплытием в море.

– Я сошью ему розовое платьице, он совсем девочка, a не мальчик, – подсмеивалась Жени.

– Я боюсь, что ты изнежишь мальчика до того, что совсем испортишь его, – серьезно замечал сестре Митя.

Вера и сама видела недостатки Пети; она видела, что он беспомощен в таких вещах, которые кажутся очень легкими другим мальчикам его лет, что он не в состоянии бороться с трудностями, что он бледнеет и дрожит при всякой, даже воображаемой, опасности, что он не умеет сходиться с товарищами своих лет, что он часто задумывается над вопросами, слишком серьезными для его возраста, и пренебрегает детскими занятиями. Эти недостатки огорчали ее, но как уничтожить их, и главное, что разовьется взамен их? Ведь если он сделается одним из тех резвых, шумливых мальчиков, которые нравятся Мите, то разве будет он по целым часам тихо, не шевелясь, просиживать y постели Веры во время ее мучительных головных болей, разве станет так покорно слушать все советы и наставления, разве станет так нежно ласкать ее, так откровенно высказывать ей всякую свою мысль? A без этого какова же будет ее жизнь? Нет, Петя добр, умен; если он не похож на большинство мальчиков своих лет, то что за беда! Из него выйдет честный, образованный человек, не очень ловкий, не очень храбрый – но разве это так необходимо? И, наконец, ведь он еще очень мал; она будет постепенно приучать его к самостоятельности и, если ей удастся, выработает в нем особенно твердый, решительный характер, зато своим надзором и влиянием она наверняка убережет его от многих пороков, весьма распространенных среди детей.

Так утешала себя Вера, старательно заглушая внутренний голос, который иногда шептал ей, что ее любовь к брату эгоистична, что даже ради его пользы она не может решиться расстаться с ним, допустить постороннее влияние на него…

– Поздравьте меня, – объявил один раз за обедом Дмитрий Андреевич, как мы теперь должны называть нашего старого знакомца Митю; уменьшительное имя не идет к его важной, высокой фигуре и серьезному лицу. – Я получил уроки, которые, кажется, будут мне очень по душе.

– Что же такое? – полюбопытствовала Вера.

– Это уроки в так называемой семейной школе. Несколько семейств сложились, чтобы давать вместе образование своим детям, приглашены хорошие учителя, накуплены отличные учебные пособия, нанято превосходное помещение. Детей всего будет десять человек, приблизительно одного возраста и одинаковых познаний, так что заниматься будет приятно. Хочешь, я свожу тебя в воскресенье осмотреть помещение нашей школы? Ты увидишь там много иностранных учебных пособий. Хочешь?

– Хорошо, пойдем, – согласилась Вера.

В воскресенье брат и сестра в сопровождении маленького Пети, напросившегося с ними, отправились в школу. Дмитрий Андреевич не без основания хвастался новым местом своих занятий. Комната, предназначенная для класса, была очень большая, высокая, светлая. Петя не мог оторвать глаз от картин, украшавших ее стены; Вера обратила внимание на стеклянные шкафы, наполненные чучелами, моделями, различными образцами произведений как искусственных, так и естественных. Дмитрий Андреевич подробно объяснял ей устройство классной мебели и те гигиенические условия, каким она удовлетворяла, показал ей небольшую, но тщательно выбранную детскую библиотеку, и затем отворил дверь в соседнюю, рекреационную, залу. Эта комната была еще больше первой; в одном углу ее были устроены гимнастические снаряды, в другом помещалось пианино для упражнения детей в музыке и пении, по стенам, кроме нескольких легких буковых стульев, не стояло мебели, чтобы не стеснять свободы детей.

– Как здесь хорошо бегать! – заметил Петя, оглядывая комнату. – A что, – спросил он, с некоторым страхом косясь на шведскую стенку, – всех ваших мальчиков заставляют лазать по этим лестницам?

– Нет, конечно, – поспешил успокоить его старший брат. – Лазают только те мальчики, которые сами хотят. Но, знаешь, всякий мальчик, который с месяц поучится y нас в школе, непременно захочет полазать. Ты приходи когда-нибудь посмотреть на наших мальчиков. Вера, пустишь его?

– Пожалуй, – неохотно согласилась Вера.

С тяжелым сердцем вернулась она из школы домой: ей грустно было, что Петя не может пользоваться такими же богатыми средствами к образованию, как другие дети; она понимала, что от нее зависит доставить ему эти средства; правда, Митя предлагал поместить его в ту самую школу, но ведь это значит отдалить мальчика от себя, отдать его в чужие руки. Нет, он еще слишком мал, пусть пройдет года четыре-пять, тогда ее знания окажутся для него недостаточными и поневоле придется нанимать ему учителей, отдавать в учебное заведение, a пока пусть он еще побудет ее ребенком, ее утешением…

Дмитрий Андреевич не забыл своего обещания сводить Петю в школу, да и сам мальчик не раз напоминал о нем: ему отчасти интересно было еще раз посмотреть на пленившие его картины, отчасти любопытно было увидеть смельчаков, взбиравшихся по веревочным лестницам до самого потолка. Скрепя сердце Вера согласилась наконец исполнить желание брата и отпустила его с Дмитрием Андреевичем, обещая через час зайти за ним.

Первое впечатление, вынесенное мальчиком из школы, было не очень благоприятно: он попал на урок арифметики, и ему скучно было слушать решение уже известных ему задач, a в свободное время шумная веселость школьников и их гимнастические упражнения несколько испугали его. На расспросы Веры он с полной искренностью отвечал:

– В школе, кажется, весело, только дома лучше.

И этим ответом несказанно обрадовал ее. С месяц о школе не было и помина; но вот Вера заболела: она слегка простудилась, к этому присоединились ее обыкновенные нервные головные боли, и ей пришлось несколько дней пролежать в постели. Петя проводил эти дни почти безвыходно в ее комнате, стараясь вести себя как можно тише. На улице ярко светило зимнее солнышко, мимо окон беспрестанно проходили гуляющие дети, a он должен был сидеть в полутемной комнате почти молча, так как Вера не переносила долгого разговора, не смея лишний раз пошевелиться, чтобы не нашуметь. Нельзя сказать, чтобы это было приятно мальчику, но он так привык не разлучаться с сестрой, что считал такое заключение неизбежным следствием ее болезни и покорялся ему.

Дмитрий Андреевич вошел проведать сестру и обратил внимание на бледность и унылый вид мальчика.

– Ах, Петя, какая y тебя несчастная рожица! – с улыбкой заметил он. – Должно быть, ты давно не выходил на воздух? Все здесь сидишь? Это вредно, тебе бы надо прогуляться, сегодня погода отличная.

– С кем же мне гулять? Ведь Вера больна, – грустно ответил мальчик.

– Пойдем со мной! Отпусти его, Вера! Я иду теперь в школу, это будет отличная для него прогулка; там я пробуду три часа и приведу его тебе обратно. Хочешь, Петя?

Глазенки Пети весело заблестели при предложении брата.

– Что же, пусть себе идет, если ему скучно со мной, – недовольным голосом проговорила Вера.

Петя заметил, что сестре не хочется отпускать его; добрый мальчик боялся огорчить больную, веселый огонек потух в его глазах:

– Нет, я не хочу идти в школу, лучше останусь с Верой.

Вера, не спускавшая глаз с мальчика, поняла, что происходило в его душе; великодушие брата тронуло и пристыдило ее.

– Иди, иди, голубчик, – нежно сказала она, пожимая его маленькую ручку. – Иди, мне очень хочется, чтобы ты погулял, a я в это время постараюсь заснуть.

Теперь Пете не нужно было более скрывать своих чувств, и он, весело припрыгивая, вышел из комнаты со старшим братом.

Нечего говорить, что Вера и не думала засыпать в его отсутствие: она все время волновалась и с нетерпением ожидала его возвращения. Ждать пришлось целых четыре часа, a это, конечно, очень долго для больной, которая не в состоянии ничем заняться, чтобы скоротать время.

Наконец в соседней комнате послышались торопливые детские шаги, дверь отворилась, и вбежал Петя, раскрасневшийся, улыбающийся. Он был в таком возбужденном состоянии, что забыл необходимую осторожность, стукнул дверью и заговорил громким голосом, заставившим Веру поморщиться от боли.

– Ах, Верочка, как в школе весело! Как там мальчики хорошо поют! Все хором! К ним приходил учитель пения, он такой смешной, веселый, и меня заставил петь; мне прежде было стыдно, a потом ничего, и я немножко подпевал. A потом, знаешь, я все y тебя не мог понять движение Земли вокруг Солнца, a теперь я понимаю. Там учитель показывал большой такой теллурий55
  Теллу́рий – прибор, наглядно изображающий движение Земли вокруг Солнца.


[Закрыть], с освещением, и так он все ясно объяснил, что просто прелесть, я теперь отлично понимаю.

А в другой раз, он сказал, что будет объяснять движение Луны; мне очень жаль, что я не услышу: это, должно быть, также интересно. A потом еще…

– Перестань, пожалуйста, Петя, y меня очень сильно болит голова, – простонала Вера.

Мальчик замолчал, но мысль о школе не оставляла его. Как только он замечал, что сестре становится лучше, что она в состоянии говорить или хотя бы слушать, он принимался за свой прерванный рассказ и с жаром описывал все, что показалось ему заманчивым и интересным.

– Тебе так понравилось в школе, что ты, кажется, хочешь поступить туда? – с досадой спросила Вера.

– Я вот что думаю, – после минутного молчания серьезным голосом ответил Петя, – все мальчики учатся в каких-нибудь заведениях, значит, и мне тоже нужно, a Митина школа очень хороша.

Вера не могла не сознавать справедливости этого ответа, но именно эта-то справедливость и раздражала ее.

Через несколько дней она выздоровела, и ее занятия с Петей возобновились. По-видимому, все y них шло по-старому, но на самом деле это было не совсем так: при всяком сколько-нибудь трудном или скучном уроке Петя думал о школе, ему представлялось, что там дело шло бы иначе. Вера угадывала эту мысль по его глазам, иногда даже напрасно предполагала ее и мучилась. A Дмитрий Андреевич, как нарочно, усиливал ее мучения: он то рассказывал об успехах своих учеников или о пользе товарищеского общества для тех из них, которые до сих пор не выходили из семейного круга, или замечал, что Петя слишком вял и бледен, что ему нужно побольше движения, нужно сближаться с детьми, которые расшевелили бы его.

Долго колебалась Вера, долго старалась убедить себя, что удерживать Петю дома необходимо для его же пользы, но, наконец, любовь к брату победила эгоизм и она объявила, что согласна отдать Петю в школу.

– Ты на меня сердишься? Это тебе неприятно? – робко спросил Петя, узнав решение сестры.

– Мне это будет приятно, если ты будешь хорошо учиться и сделаешься посмелее и половчее, – ответила Вера. – И еще… если ты меня не разлюбишь, – прибавила она дрогнувшим голосом.

– Я тебя не разлюблю никогда, никогда не разлюблю, – мальчик бросился ей на шею. – Я тебя буду любить еще больше, я ведь вижу, что тебе скучно отдавать меня, что ты это делаешь для моей пользы, милая моя!

Вера приласкала мальчика и, подавив волновавшие ее чувства, заставила себя весело разговаривать с ним о предстоявшей ему перемене жизни.

Через несколько дней он ушел от нее рано утром, гордясь своим новым званием школьника и весело обещая за обедом подробно рассказать ей обо всем, что будет делаться в школе. Она проводила его грустными глазами и осталась одна.

Да, она чувствовала себя одинокой, хотя мальчик уходил только на несколько часов в день, хотя все вечера он будет проводить с ней… Для него начиналась новая жизнь, которая должна была с каждым годом все более и более разлучать их; y него должны были явиться новые интересы, новые привязанности, недоступные ее влиянию. A она? Какие могут быть y нее интересы, кроме него? До сих пор вся ее жизнь была полна им, настолько полна, что ей некогда было заботиться о самой себе. A теперь, что же ей делать? Чем занять свое время в те часы, когда его нет около нее, когда она ничего для него не может сделать? Читать, учиться самой? О да, это необходимо, он не должен перегнать ее в умственном развитии, она должна всегда знать столько, чтобы понимать все, чем он будет интересоваться впоследствии, когда вырастет и сделается образованным человеком.

И Вера принялась за книги, решив отдавать им все свое свободное время; но она чувствовала себя неудовлетворенной: за эти годы она так привыкла постоянно заботиться, думать о Пете, что жизнь без подобной заботы представлялась ей чем-то неполным. И вот, как бы в ответ на ее чувства, ей подали письмо от Жени.

«Голубчик, Верочка, – писала молодая женщина, – приезжай ко мне как можно скорей: мой Павля все пищит, я не знаю, что с ним, ты умеешь ходить за маленькими детьми, a я только плачу над ним».

Подобные письма Вера получала довольно часто в последнее время: три месяца тому назад y Евгении Андреевны родился сын, и она в отношении малютки была так же беспомощна, как и относительно всего в жизни. Много раз приходилось Вере ездить и нянчиться с ребенком, утешать молодую мать, но никогда не делала она этого так охотно, как теперь.

– Кажется, вместо одного питомца y меня является другой, – с грустной улыбкой прошептала она, прочитав письмо. – Конечно, он никогда не заменит мне Петю, но я могу полюбить и его. Надобно помочь бедной Жени!

И она поехала к сестре. Она сумела скоро узнать причину писка ребенка и устранить ее; при ней Павля не плакал, спокойно спал, с аппетитом ел, весело поглядывал по сторонам.

– Ах, Вера, как ты славно умеешь с ним возиться! – воскликнула Жени. – Ты должна непременно учить меня, помогать мне; я уверена, что без тебя уморю Павлю: я такая глупая.

– Я буду помогать тебе, – обещала Вера.

И вот y нее явилось новое дело, новая забота, которая могла всецело наполнить те часы, которые она проводила одна, без Пети.

– Вера, – сказал несколько дней спустя Дмитрий Андреевич, – я пришел сделать тебе одно предложение: не возьмешься ли ты давать уроки в нашей школе? Ты так хорошо подготовила Петю по русскому языку, что тебе, вероятно, нетрудно будет вести этот класс, и таким образом ты все-таки останешься учительницей твоего воспитанника. Согласна?

– Я с радостью согласилась бы на это, – ответила Вера, то краснея, то бледнея от волнения, – но я, право, боюсь…

– Чего же тебе бояться? Ты так славно учила Петю, ты отлично можешь заниматься с детьми. Попробуй!

Вера, конечно, с радостью согласилась на это. Да и как ей было не радоваться? Учить в той школе, где учился ее Петя, познакомиться с его учителями и товарищами, лично следить и за его занятиями, и за его отношениями к сверстникам. Она и не мечтала ни о чем подобном!

«А ведь, право, я очень счастлива, – думала она в этот вечер, ложась спать. – Петя меня очень любит, да и другие также любят и уважают; я могу трудиться и приносить пользу, могу заниматься делом, которое мне по душе. Не беда, что я некрасива, старообразна, горбата. Никто, кажется, и внимания на это не обращает. Если бы маменька была жива, она не называла бы меня, как бывало прежде, “бедняжкой”. И как это случилось?…»

Вера задумалась. «Да, – мысленно проговорила она, – этой переменой, какая произошла во мне, тем самым, что из несчастного ребенка я стала счастливой женщиной, я обязана Пете, моему дорогому Пете. Я была несчастна, потому что не любила никого, кроме себя. Полюбив его, я привыкла меньше думать о себе, больше заботиться о других, и другие стали хорошо относиться ко мне…»

Брат и сестра

Глава I
Сироты

В один пасмурный октябрьский день около свежей, только что зарытой могилы на Смоленском кладбище стояли двое детей – мальчик и девочка. Девочка опустилась на колени и, припав лицом к земле, громко рыдала. Мальчик с каким-то не то страхом, не то недоумением оглядывался кругом, и крупные слезы медленно текли по его бледному личику. К детям быстрыми шагами подошел высокий, толстый господин и, положив руку на плечо мальчика, проговорил далеко не ласковым голосом:

– Ну, полно плакать, ведь слезами все равно не воскресите мертвой, надобно скорей ехать, поезд отъезжает через три четверти часа! Маша, вставай!

Он взял за руку мальчика и, не взглянув даже, следует ли за ним девочка, быстрыми шагами направился к выходу с кладбища. Маша поднялась с колен, простояла несколько секунд неподвижно перед могилой, как бы не имея сил оторваться от нее, и затем, заметив, что спутники ее уже далеко, побежала догонять их.

Мужчина усадил детей в карету, ожидавшую их у входа на кладбище, и, приказав кучеру ехать как можно скорее, сам уселся подле них.

– Дядя, разве мы не заедем к нам на квартиру? – несмелым голосом спросила девочка.

– Конечно нет, – ответил мужчина. – Ты думаешь, мне есть время возиться тут с вами! И так уж целую неделю прожил задаром в Петербурге! Что вам там делать, на квартире? Все вещи убраны, чемоданы ваши сданы в багаж, а остальное я поручил продать.

После этих слов, произнесенных голосом, не выражавшим желания продолжать разговор, в карете воцарилось молчание. Лошади неслись быстро и скоро остановились у вокзала Николаевской железной дороги. До отхода поезда оставалось всего пять минут. Мужчина поспешно взял билеты, втолкнул детей в один из вагонов третьего класса, а сам направился ко второму классу. Дети уселись рядом в уголке. Поезд тронулся. Девочка огляделась: кругом всё были люди незнакомые, занятые своими делами и не обращавшие на детей ни малейшего внимания.

– Как я рада, что он не сел с нами! – проговорила она со вздохом облегчения. – Он ужасно гадкий! Правда ведь, Федя?

– Хорошо еще, что он богатый! – ответил мальчик. – Няня рассказывала, что у него есть большой дом и свои лошади. Ты думаешь, он мне позволит покататься на его лошадке, Маша?

– Не знаю; все равно он злой. Он не плакал о мамаше. Я его не люблю.

– Не говори так громко, Маша, – предостерег мальчик, робко озираясь кругом, – он, пожалуй, услышит и рассердится.

– Пусть себе сердится! – воскликнула девочка. – Если бы мама знала, какой он, она не отдала бы нас ему!

Девочка закрыла лицо руками и заплакала.

– Маша, не плачь, милая, – проговорил мальчик, ласкаясь к сестре. – Ведь мама не велела нам плакать, ты помнишь? Разве ты хочешь не слушаться мамы?

Маша вытерла лицо и сделала над собой усилие, чтобы удержать слезы.

– Федя, – сказала она через несколько секунд молчания, взяв брата за руку, – а ты помнишь, что еще велела нам мама?

– Помню, – ответил мальчик. – Она велела нам любить друг друга. Я тебя очень люблю, Маша.

– И я тебя тоже. Я тебя всегда любила, а теперь буду любить еще больше. Я ведь старше тебя, мне уже одиннадцать лет, а тебе еще нет десяти, я буду заботиться о тебе и никому не позволю обижать тебя, никому!

Мальчик положил голову на плечо сестры и прижался к ней, как бы отдаваясь под ее защиту, она же обняла его и осмотрела с видом нежного покровительства.

Маша и Федя Гурьевы лишились отца, когда были совсем крохотными детьми. До сих пор им ни разу не приходилось оплакивать эту потерю благодаря нежной заботливости, с какой воспитывала их мать. Небольшое состояние, оставленное ей мужем, позволило Вере Ивановне Гурьевой окружить детей если не богатством, то полным довольствием и удовлетворять все их умеренные желания. Не зная нужды, всегда окруженные предусмотрительной, заботливой любовью матери, дети жили вполне счастливо, как вдруг их поразило совершенно неожиданное горе. В один холодный весенний день Вере Ивановне пришлось ехать по делам за город, она простудилась и заболела. Сначала болезнь не представляла ничего серьезного, так что она не обратила на нее внимания, продолжала выезжать и заниматься детьми как ни в чем не бывало. Это, конечно, усилило нездоровье, и, когда дней через десять она слегла в постель, приглашенный доктор прямо объявил, что болезнь очень серьезна. Дети сильно огорчились нездоровьем матери, ухаживали за ней, насколько могли, старались как можно меньше беспокоить ее, но мысль об опасности вовсе не приходила им в голову. Через месяц Вере Ивановне сделалось, по-видимому, лучше. Она встала с постели и начала даже понемножку приниматься за хозяйство и за занятия с детьми. Доктор советовал больной немедленно отправиться куда-нибудь на юг, но она и слышать об этом не хотела.

– Я теперь совсем здорова, только немножко слаба, – говорила она тихим, прерывающимся голосом, – вот перееду на дачу, так там поправлюсь.

Но дача принесла ей мало пользы. Летом она еще кое-как держалась на ногах, а в сентябре месяце окончательно слегла в постель. Чувствуя приближение смерти, она написала в Р* к брату своего мужа, единственному близкому родственнику детей, прося его приехать и принять участие в судьбе бедных сирот. Григорий Матвеевич ответил, что не замедлит приехать, как только позволят дела, и приехал за два дня до смерти невестки. Тяжело было Вере Ивановне прощаться с жизнью, невыносимо тяжело расставаться с нежно любимыми детьми! Она почти не знала брата своего мужа, но с первого взгляда на его жесткое лицо, при первых звуках его грубого, резкого голоса она почувствовала, что он не в состоянии заменить отца сиротам.

– Будьте добры к ним, – умоляла она его, сжимая бледными, исхудавшими пальцами его широкую мускулистую руку. – У вас ведь есть свои дети… их отец был вашим братом… в память о нем не оставьте его сирот!

– Да полноте, что вы волнуетесь, – ответил Григорий Матвеевич, – с чего вы умирать-то вздумали? Небось, выздоровеете, сами их вырастите, ну, а коли что случится, конечно, ведь не злодей же я, не брошу их.

«Может быть, он добрее, чем кажется», – со вздохом думала больная, и эта мысль усладила ей последние минуты жизни.

Во время своей болезни Вера Ивановна несколько раз принималась заговаривать с детьми о своей смерти и старалась приготовить их к разлуке.

– Скоро меня не станет, милые мои, – говорила она им, – вы останетесь на свете сиротами, без отца и без матери. Любите друг друга как можно сильнее, старайтесь во всем помогать друг другу, поддерживать один другого… Маша, ты старше, заботься о брате, пока он маленький, а ты, Федя, будешь мужчиной, будешь сильнее сестры, ты и теперь благоразумнее ее, защищай ее… не давайте друг друга в обиду злым людям.

– Мама, мама, не говори так, – рыдала Маша, прислонившись головой к подушке матери. – Ты не умрешь, а если ты умрешь, то и я умру с тобой.

– Зачем даваться в обиду, – рассуждал Федя в ответ на слова матери, – меня никто не обидит: я маленький, я никому не делаю зла.

Несмотря на то что в последние недели своей жизни Вера Ивановна не раз заводила с детьми подобные разговоры, смерть ее показалась им чем-то невероятным, неожиданным. Они со страхом поглядывали на бледный, холодный труп, лежавший на большом столе посреди столовой, и не узнавали на безжизненном лице покойницы черт своей милой, дорогой матери. Все, что делалось вокруг них, казалось им каким-то тяжелым сном. Дядю они почти не видели; он заходил к ним на несколько минут, отдавал приказания прислуге и опять уходил, почти не обращая внимания на племянников. Накануне похорон он сказал им:

– Завтра я вернусь домой, и вы поедете со мной. Я велел горничной уложить ваши вещи; пожалуйста, не тащите с собой разной дряни, у меня и без вас много хламу в доме.

Детям хотелось узнать подробнее о том, куда именно и как они поедут, но дядя отвернулся и ушел прочь, не отвечая на их вопросы.

После похорон их матери он обращался с детьми не более ласково, так что Маша имела право считать его недобрым и жалеть о том, что мать поручила ее и Федю именно ему.

Путешествие по железной дороге развлекало детей и заставляло их временами забывать о своем горе. На станциях, где были большие остановки поезда, дядя подходил к ним, провожал их в буфет, давал им есть и пить, а затем снова усаживал в вагон, не говоря с ними ни о чем, кроме самого необходимого. Когда настала ночь, детям стало страшно в плохо освещенном вагоне, сон клонил их, а между тем они не могли заснуть, сидя на жестких деревянных скамейках и слыша вокруг себя беспрерывные разговоры соседей.

– Как здесь гадко, Маша, – жаловался Федя. – Я хочу спать, а мне не на что положить голову!

– Положи ее ко мне на плечо, голубчик, – предложила Маша, – может быть, так ты заснешь.

– А ты, Маша?

– Я все равно не буду спать. Мне так страшно и так грустно!

Федя положил голову на плечо сестры и скоро заснул крепким сном, но Маша не спала. Горькие, печальные мысли проносились в голове девочки. То вспоминалась ей счастливая жизнь с матерью, то думалось о той судьбе, какая ждет ее в доме сурового дяди. Маша знала, что у него были жена и дети, но не имела никакого понятия о том, каковы они.

«У такого злого человека и вся семья должна быть злая!» – говорила она сама себе. В памяти проносились все когда-нибудь читанные ею сказки о злых тетках, преследовавших несчастных племянниц, и она дрожала при мысли о бедствиях, ожидавших ее и брата.

Весь следующий день дети провели в дороге и только поздно вечером приехали в Р*. Путешествие до того утомило их, что дети едва держались на ногах, и Григорий Матвеевич вынужден был за руку подвести их к карете, ожидавшей у дебаркадера66
  Дебарка́дер – пассажирская платформа на железнодорожной станции.


[Закрыть]. Через четверть часа езды по отвратительной мостовой карета остановилась у подъезда небольшого двухэтажного каменного дома. Выбежавший слуга отворил дверцы экипажа, подобострастно приложился губами к руке Григория Матвеевича и помог ему вылезти из кареты, льстиво приговаривая:

– Слава тебе Господи, наконец-то вы пожаловали, батюшка.

В дверях дома показалась со свечой в руке толстая, румяная горничная, которая точно так же почтительно поцеловала руку барина, и не успел Григорий Матвеевич пройти первых пяти ступеней широкой лестницы, как навстречу ему бросилась высокая худощавая женщина с темными локонами, очень некрасиво обрамлявшими ее желтые впалые щеки.

– Братец, голубчик, – заговорила она сладеньким голосом, – как я рада! Уж мы без вас совсем соскучились.

Григорий Матвеевич пожал руку сестры, вовсе не показывая, что ее любезный прием сколько-нибудь тронул его.

– А где же дети и Анна Михайловна? – спросил он, поднимаясь дальше по лестнице.

– Деточки спят, Анна Михайловна не позволила им дожидаться вас; Володенька очень просился, хотел вас встретить, и я говорила, как же не дать ребенку повидаться с отцом. Ведь, шутка сказать, больше недели не виделись! Ну, Анна Михайловна, конечно, на своем поставила. Она и сама, кажись, спала, не знаю, может, теперь встала.

В просторной передней лакей и горничная бросились снимать с Григория Матвеевича пальто, калоши, кашне и даже перчатки, и затем он, в сопровождении сестрицы в локонах, вошел в ярко освещенную столовую, посреди которой стоял большой стол, накрытый для чая и ужина. У окна, прислонившись лбом к холодному стеклу, стояла еще молодая женщина, маленького роста, худощавая, с бледным, болезненным лицом. Услышав шум отворившейся двери, она слегка вздрогнула, быстрыми шагами пошла навстречу вновь прибывшего и протянула ему руку, стараясь вызвать на лице своем ласковую улыбку. Григорий Матвеевич слегка коснулся губами ее лба и проговорил сквозь зубы:

– Ишь, встретить даже не могла! – и затем обратился к двери, в которую вошли в эту минуту сироты, робко пробиравшиеся вслед за ним.

– Вот, – сказал он, указывая на них сестре и жене, – гостей вам привез, радуйтесь, своих ребят мало.

– Это дети Сергея Матвеевича? – спросила сестра. – А то чьи же? Их маменька изволила назначить меня их опекуном, есть что опекать! И состояния-то всего на башмаки им не хватит! Вот я и возись теперь с ними!

– Бедные малютки, – проговорила Анна Михайловна и, подойдя к детям, крепко поцеловала их обоих.

Эта ласка, первая в чужом доме, до того тронула Машу, что она готова была броситься на шею тетки и выплакать свое горе на ее груди, но девочку остановил суровый голос дяди.