Текст книги "Брат и сестра (сборник)"

– Что же это ты, матушка, с ума сошла, что ли! – закричал он на жену. – Будешь тут с ребятами возиться, а мужу с дороги и поесть нечего!

– Сейчас, сейчас, братец, – вмешалась девица в локонах. – Я велю вам подать закуску, не извольте сердиться, все будет в одну минуту.

И она чуть не бегом вышла из комнаты, между тем как Анна Михайловна принялась переставлять на столе посуду, – видимо, для того только, чтобы показать, что и она хлопочет.

Через несколько секунд лакей внес в комнату большой шипящий самовар, за ним появилась горничная, неся в руках огромный поднос, уставленный всевозможными закусками, а сзади нее выступала сестра с двумя бутылками водки.

– Кушайте, братец, – обратилась она к Григорию Матвеевичу. – Я нарочно велела приготовить вам поросеночка со сметаной, вы ведь любите, а вот цыплятки жареные. Выкушайте сперва рюмочку померанцевой, с дороги это вас подкрепит.

– Спасибо, спасибо, хоть ты обо мне позаботишься. Григорий Матвеевич выпил рюмку водки, уселся к столу и принялся есть с величайшим аппетитом. Сестра сидела рядом с ним, угощала его и старалась всячески услужить ему. Анна Михайловна заваривала чай. На детей никто не обращал внимания, они стояли в дверях комнаты, усталые, голодные, несчастные. Первой вспомнила о них Анна Михайловна.

– Надобно бы дать и детям поесть, они, я думаю, проголодались с дороги, – заметила она несмелым голосом.

– Так что же ты смотришь, – отозвался Григорий Матвеевич, – покорми их.

Анна Михайловна ласково усадила детей подле себя, дала им жаркого, хлеба с маслом и чаю. Бедняжки были до того утомлены, что с трудом глотали куски.

– А куда ты их уложишь сегодня? – спросил Григорий Матвеевич, удовлетворив свой аппетит и принимаясь за чай.

– Уж я, право, не знаю, – ответила Анна Михайловна. – В детской тесно, внизу не топлено… Вот если бы Глафира Петровна позволила им переночевать у себя в кабинете…

– Помилуйте, как же я могу не позволить, – с притворным смирением отозвалась Глафира Петровна. – Ведь вы в доме хозяйка, вы, может быть, прикажете мне отдать деточкам свою постель, а самой лечь на полу, так я и это могу, только…

– Полно вздор болтать, – прервал ее Григорий Матвеевич. – Никто не просит тебя ложиться на полу, спи себе на своей кровати, а от комнаты твоей не убудет, если дети переночуют там раз. Им можно постлать перину на пол, они по-всякому заснут. Распорядись, Анна!

Анна Михайловна вышла из комнаты и через несколько минут вернулась за детьми. Ни Маша, ни Федя не помнили, как тетка подвела их проститься с дядей, как она проводила их в предназначенную им спальню, сама раздела и уложила на большую перину, постланную для них в одном из углов комнаты Глафиры Петровны. Сон одолел их, и этот благословенный сон скоро заставил их забыть и усталость, и все пережитые неприятности, и страх за будущее.

Глава II
Первый день в новой семье

На другой день детей разбудила горничная.

– Вставайте, господа, поскорее, Глафира Петровна и без того сердится, что вы их комнату заняли, – сказала она, слегка расталкивая спящих.

Дети вскочили так быстро, как никогда не вскакивали в доме матери, и поспешили одеться с помощью услужливой горничной; они были почти совсем готовы, когда в комнату вошла Анна Михайловна.

– Ну что, хорошо ли вы спали, голубчики? – спросила она, целуя детей еще ласковее, чем накануне.

Они ответили, что спали как убитые.

– А что, Дуняша, – обратилась тетка к горничной. – Ведь надо бы дать им чего-нибудь покушать, они, я думаю, голодны, до обеда-то долго ждать.

– Уж я, право, не знаю, – отозвалась Дуняша. – Надобно спросить у Глафиры Петровны.

– Ах, нет… как тут быть?.. От детского чаю ничего не осталось?

– Помилуйте, сударыня, да что же там может остаться, ведь вы сами знаете, сколько им дают.

По лицу Анны Михайловны видно было, что она очень хорошо знала, и задала свой вопрос только для того, чтобы что-нибудь сказать.

– Послушай, Дуняша, – обратилась она к горничной шепотом. – Сходи-ка ты к Глафире Петровне, попроси ее, скажи, что ведь нельзя же морить голодом чужих детей, пусть даст чего-нибудь… Ты принеси ко мне в комнату, я их туда возьму!

Маша и Федя слышали весь этот разговор от слова до слова, и, конечно, он не мог привести их в хорошее расположение духа. Маша готова была отказаться от завтрака, который приходилось выпрашивать с таким трудом, но голод начинал сильно мучить бедную девочку, почти ничего не евшую за ужином.

Анна Михайловна привела детей в свою комнату, одна половина которой, отделенная шерстяной драпировкой, служила спальней, а другая представляла что-то вроде маленькой гостиной и была уставлена самой разнообразной мебелью. Едва дети успели усесться на низенький диванчик подле тетки и ответить на несколько вопросов об их прежней жизни, как в комнату вошла Дуняша, неся в руках две чашки теплой воды, слегка разбавленной чаем, почти без сахара, и два тоненьких ломтика булки. Анна Михайловна, не ожидавшая, что ее племянники получат даже такой скудный завтрак, очень обрадовалась; но дети, привыкшие дома к другой пище, вовсе не разделяли ее радости, хотя из деликатности не сказали, что им хотелось бы чего-нибудь посытнее и повкуснее.

– Ну, теперь, – сказала Анна Михайловна, когда они выпили чай и Дуняша унесла пустые чашки, – я вас отведу в детскую, вы там познакомитесь с моими детьми.

Детская была маленькой комнаткой, помещавшейся рядом с кухней, на конце длинного коридора. В ней стояли три кровати, большой комод, платяной шкаф, длинный стол, и все эти вещи до того загромождали всю комнату, что в середине не оставалось и двух квадратных аршин77
  Аршин – русская мера длины, равная 0,71 м.


[Закрыть]пустого пространства. При входе сиротам представилась сцена еще менее привлекательная, чем то место, где она происходила. Два мальчика лет десяти и двенадцати дрались самым отчаянным образом, нанося друг другу удары по чему попало. Маленькая девочка лет шести, вероятно, перепуганная этой дракой, влезла на кровать и громко плакала.

– Боже мой, дети, вы опять деретесь! – воскликнула Анна Михайловна, бросаясь к мальчикам. – Как вам не стыдно! Володя, перестань! Лева, оставь его!

Но дети, не обращая внимания на увещания матери, продолжали колотить друг друга. Вдруг старший, собравшись с силами, толкнул брата, и тот упал на пол, стукнувшись головой об стол.

– Господи, ведь ты этак убить его можешь! – закричала Анна Михайловна, бросаясь к младшему сыну.

Она подняла его, прижала к своей груди и с ужасом смотрела на огромное красное пятно на его лбу.

– А он сам зачем меня всегда задевает? – отозвался старший мальчик. – Вон как мне руку исцарапал!

Он показал матери широкую царапину, из которой еще слегка сочилась кровь.

– Так ведь ты старший, тебе бы надо учить его, останавливать, а ты сам хуже его.

– Нет, неправда, не хуже! Вы так говорите потому, что он ваш любимец, а вот я папе пожалуюсь, как он меня исцарапал.

– И не так еще исцарапаю, – злым голосом проговорил младший мальчик, вырываясь из рук матери. – Я тебя когда-нибудь до смерти изобью!

– А я и это скажу папе!

Младший мальчик уже сжал кулаки и собирался с новой яростью накинуться на брата, но в эту минуту в комнату вошла Глафира Петровна.

– Что же вы, Анна Михайловна, – обратилась она к невестке, – здесь глупостями занимаетесь, а там братец сердится, что дети не идут к нему.

– Слышите, дети, пойдемте же к папе, – сказала Анна Михайловна, обрадовавшись, что хоть таким образом драка детей на время прекратится.

Она взяла на руки маленькую девочку, несколько успокоившуюся по приходе матери; впереди всех побежал старший мальчик, за ним неохотно последовали Маша и Федя, а сзади всех остался младший мальчик.

Григорий Матвеевич только что встал с постели, хотя уже был двенадцатый час утра, и сидел в столовой, угощаясь кофе и сытным завтраком. Он казался в хорошем расположении духа и, завидев детей, ласково сказал им:

– А, здорово, ребятки, наконец-то вы пришли повидаться с отцом!

– Папа! – закричал Володя, первым подбегая к отцу. – Посмотри, как Левка исцарапал меня!

Он протянул отцу свою исцарапанную руку.

Брови Григория Матвеевича нахмурились.

– Ты опять буянишь, волчонок, – произнес он строгим голосом, обращаясь к младшему сыну, – иди сюда!

Мальчик подошел на несколько шагов; он стоял, опустив голову, и смотрел на отца исподлобья злым, сердитым взглядом.

– Волчонок, как есть волчонок! – сквозь зубы проворчал Григорий Матвеевич и закричал, грозно топнув ногой: – Смотри мне в глаза, когда я с тобой говорю, негодяй, подними голову!

Лева не шевельнулся.

– Подними голову, говорят тебе!

Он схватил мальчика за волосы и насильно поднял ему голову. Лева опустил глаза, и по упрямому выражению его лица видно было, что его ничем не заставить взглянуть на отца. Григорий Матвеевич понял это.

– Пошел вон с глаз моих, – закричал он, – не смей показываться мне, упрямый негодяй!

Он толкнул мальчика к дверям так сильно, что тот едва устоял на ногах, и затем, обращаясь к Анне Михайловне, проговорил злобным голосом:

– Хорош твой любимчик, нечего сказать!

Анна Михайловна смотрела на всю эту сцену с выражением страха и беспокойства. Она не сказала ни слова на замечание мужа, только тяжело вздохнула и украдкой отерла слезу, навернувшуюся на глаза.

– А ты что же не здороваешься с отцом? – обратился Григорий Матвеевич к маленькой дочери, которая, напуганная его гневом, спрятала голову в складки платья матери.

– Иди, Любочка, не бойся! – сказала Анна Михайловна, подводя к мужу девочку.

– Дура! Отца родного боится! – заметил Григорий Матвеевич, сунув дочери руку для поцелуя.

Затем пришла очередь Маши и Феди. Им также дядя сунул руку для поцелуя, и они должны были приложиться губами к этой руке. Маша с трудом скрывала свое отвращение, а Федя, напуганный всем предыдущим, постарался произнести самым почтительным голосом:

– Здравствуйте-с, дяденька-с! – за что был награжден благосклонной улыбкой Григория Матвеевича.

После этой церемонии детям было приказано вернуться в детскую. Левы там не было, и никто не заботился о том, куда девался мальчик, выгнанный из комнаты отцом. Володя и Любочка с любопытством разглядывали своих незнакомых родственников.

– Вы те папины племянники, у которых была больна мать и к которым ездил папа? – спросил Володя.

– Да, те, – ответила Маша.

– Что же, вы навсегда у нас будете жить?

– Должно быть, навсегда.

– А, ну, я этому рад! Будем вместе играть, а то мне не с кем. Люба маленькая, а Левка такой злой, все дерется!

– Ты сам злой, – серьезным голосом произнесла Маша. – Зачем ты пожаловался отцу на младшего брата? Ведь ты же и сам бил его! Я не буду играть с тобой.

Володя с удивлением посмотрел на двоюродную сестру. Он, видимо, вовсе не ожидал с ее стороны такого ответа.

– А ты тоже не будешь играть со мной? – обратился он к Феде.

– Нет, отчего же? Я буду! – ответил Федя, боявшийся всех и всего в этом доме.

– Ну, вот и отлично! – обрадовался Володя и обратился к Маше. – А ты сиди одна, коли такая дура.

Девочка, не обращая внимания на его дерзость, подошла к Любочке и начала расспрашивать ее об игрушках. Любочка тотчас же показала ей все свои сокровища, состоявшие из тряпичной куклы, безногой лошадки, двух баночек из-под помады и маленькой красненькой коробочки. Маша попробовала было устроить игру и с этими скудными игрушками, но Володе досадно было, что сестры не обращают на него внимания, он подбежал к их уголку и ногами раскидал в разные стороны все их вещи. Любочка горько заплакала.

– Вот теперь я тебя считаю еще более злым! – воскликнула Маша, и краска гнева разлилась по ее лицу. – Ты можешь обижать маленькую девочку, которая не сделала тебе никакого зла!.. Не плачь, Любочка, милая, – обратилась она к бедной малютке, – сядем сюда на кровать, я тебе расскажу сказку.

Обе девочки уселись на кровать, и Маша принялась шепотом рассказывать какую-то длинную, смешную сказку, слышанную ею от матери. Володя не трогал их, но старался как можно больше шуметь, чтобы мешать им. Феде очень хотелось послушать, что рассказывает сестра и отчего так весело смеется Любочка, но он не смел отойти от двоюродного брата, который, радуясь, что нашел себе покорного товарища, повелительно покрикивал на него и даже иногда довольно неделикатно дергал его за руку.

В комнату вошла Глафира Петровна.

– Маша, Федя! Придите-ка ко мне на минутку! – позвала она детей голосом, который удивил их своей ласковостью.

Они вошли за ней в ее комнату.

– Вы, я думаю, голодны? – обратилась она к ним. – Анна Михайловна не больно-то угостила, а? Ну, садитесь сюда на диванчик, кушайте!

Она подала детям по большому куску хлеба с маслом и сыром. Дети с жадностью накинулись на эту неожиданную закуску и принялись быстро ее уничтожать. Глафира Петровна смотрела на них с полусострадательной, полунасмешливой улыбкой.

– Что, я сытнее кормлю, чем Анна Михайловна? – снова заговорила она, когда куски уже подходили к концу. – То-то, помните это, детки: будете меня уважать да слушаться, так у вас все будет, что нужно, а станете лезть к Анне Михайловне, так насидитесь голодными.

– Да разве не Анна Михайловна наша тетя? – несколько робким голосом спросила Маша.

– Ты глупа, как я вижу, – ответила Глафира Петровна. – Конечно, она вам тетка, потому что жена вашего дяди. Да ведь и я вам не чужая, я двоюродная сестра вашего отца и Григория Матвеевича, значит, также вам тетка. Смотрите, помните это: забудете – вам же хуже будет! Я не люблю дерзких, непослушных детей, да и Григорий Матвеевич им спуску не дает. Видели сегодня, что было Леве, хорошо?

Дети стояли молча, опустив головы.

– Ну, что же вы молчите? – продолжала Глафира Петровна. – Скажи, Феденька, – обратилась она к мальчику, – будешь ты меня любить и уважать?

– Буду-с, тетенька! – почтительным голосом проговорил Федя.

– А ты, Маша?

– Я буду вас слушаться, – вздохнула Маша.

Эти уверения успокоили Глафиру Петровну.

– Ну, хорошо, будьте умники, и вам хорошо будет, – сказала она, поглаживая детей по головам. – Идите теперь в детскую и не ссорьтесь с Володинькой. Смотрите, никому не пересказывайте, о чем мы тут говорили!

Дети с облегченным сердцем вышли из комнаты Глафиры Петровны, но прежде, чем вернуться в детскую, зашли в темный коридорчик, где никто не мог видеть их, и уселись в уголок на полу поговорить о своих делах.

– Как здесь гадко, Федя! Правда ведь? – шепотом произнесла Маша.

– Да, ужасно гадко, – согласился Федя, – все здесь злые.

– Только Анна Михайловна не злая, – заметила Маша. – А ты, Федя, зачем сказал, что будешь любить Глафиру Петровну, когда она гадкая?

– Нельзя, Маша, – рассудительным голосом ответил Федя. – Ведь ты слышала, она сказала, что если мы не будем ее любить, так нам худо будет! Ее надо любить, а то она нам не даст есть. Разве тебе приятно сидеть голодной?

– Ну, уж! Я все-таки буду больше любить Анну Михайловну, чем ее, – решила Маша.

В эту минуту раздался голос Володи:

– Федя, Федя, где же ты? Тетя, куда вы девали Федю? Федя, иди же играть!

– Я пойду к нему, а то он, пожалуй, прибьет меня! – испуганным голосом произнес мальчик и бросился навстречу своему двоюродному брату.

Маша осталась одна в темном углу. У бедной девочки было так тяжело на сердце, что ей не хотелось никому показываться. Она закрыла лицо руками и долго плакала горькими, безутешными слезами.

За обедом все семейство опять соединилось в столовой. Один только Лева не являлся, и опять никому не пришло в голову поинтересоваться, где скрывается бедный мальчик.

Все кушанья ставились перед Григорием Матвеевичем, и он выбирал для себя самые лучшие куски, вовсе не заботясь о том, что остается другим. Детям накладывала Глафира Петровна, причем порции Володи были обильнее и лучше всех прочих. Анна Михайловна ела мало и неохотно: видно было, что она нездорова, хотя ничего не говорит о своей болезни. Вообще обед шел молча; одна только Глафира Петровна прерывала молчание, то делая строгое внушение Любочке о том, как надо держать ножик и вилку, то уговаривая «братца» скушать еще кусочек, то ядовито замечая Анне Михайловне: «Что вы ничего не кушаете? Вам, верно, не нравятся простые кушанья? А я нарочно заказала по вкусу братца…»

После обеда должен был прийти учитель, который каждый день два часа занимался с Володей и Левой русским и латинским языком, арифметикой и грамматикой.

– А мы будем учиться, дядя? – спросила Маша.

Григорий Матвеевич задумался.

– Да, ведь вот и учить их еще надо! – проговорил он недовольно. – Ну, нечего делать. Федя пусть учится вместе с нашими мальчиками, учителю все равно что двух, что трех учить! А с девочкой хоть ты займись, – обратился он к жене.

– Чем же я займусь, я сама ничего не знаю! – печально проговорила Анна Михайловна.

– Ну, вот еще! Что знаешь, тому и научишь, невелика мудрость ей нужна! Французскому же учишь мальчишек!

– Да я только по-французски и помню немножко!

– Полноте, Анна Михайловна, – вмешалась Глафира Петровна, – уж что же вам не потрудиться немножко для сиротки! Ведь не чужая она вам, племянница вашего мужа!

– Да я готова… – начала Анна Михайловна.

– Ну, так и толковать нечего, – решил Григорий Матвеевич, – как я сказал, так и будет!

К уроку отыскали наконец Леву. Оказалось, что он спал где-то на сеновале и явился к учителю с заспанным лицом, с сеном в волосах, с тем же угрюмым видом, какой был у него утром. Учитель, длинный, сухой молодой человек, с огромным носом, рыжими бакенбардами и тонкими, плотно сжатыми губами, начал спрашивать заданные уроки. Оказалось, что ни один из мальчиков ничего не знал. Вообще они, видимо, считали учение вполне бесполезной вещью. Лева машинально исполнял все, что ему приказывал учитель, думая о чем-то совсем другом; Володя смотрел по сторонам, зевал и беспрестанно поглядывал на часы: скоро ли конец урока? Федя, привыкший у матери учиться прилежно, резко отличался от своих двоюродных братьев и сразу заслужил расположение учителя. Хотя он был моложе Володи и Левы, но, за исключением латинского языка, знал из всех предметов больше их. Видя, что он один внимательно слушает объяснения, учитель обращался в конце урока исключительно к нему одному. Это предпочтение очень польстило мальчику, и он решил удвоить прилежание, чтобы заслужить похвалы учителя.

Урок Маши шел иначе. Анна Михайловна позвала ее в свою комнату, велела ей принести туда ее книги, посмотрела их, удивилась, что Маша уже так много знает, и затем сказала со вздохом:

– Я, право, не знаю, душенька, как и чему тебя учить. Твоя маменька была, должно быть, очень образованная женщина, а меня учили только двум вещам: играть на фортепьяно да говорить по-французски. Фортепьяно у меня нет с тех пор, как я замужем, так что музыку я забыла, а по-французски я еще помню и каждое утро учу своих мальчиков. Я и тебя готова учить вместе с ними, а теперь ты лучше почитай мне что-нибудь из твоих книжек, я и Любочку позову, пусть она также послушает.

Любочка уселась на маленькую скамейку у ног матери и внимательно слушала чтение. Анна Михайловна откинула голову на спинку кресла и закрыла глаза с видом крайнего утомления. Маша стала читать один рассказ, который очень нравился ей самой, и в первый раз со дня смерти матери почувствовала себя спокойно и привольно. Как бы ей хотелось всегда так сидеть в этой тихой комнатке, полуосвещенной маленькой лампой под зеленым колпаком, подле этой кроткой женщины с бледным болезненным лицом! Но вот раздался громкий голос Володи, означавший, что урок окончен; нужно было закрыть книгу и идти в столовую пить чай.

Григория Матвеевича не было дома, чай разливала Анна Михайловна, а Глафира Петровна сидела подле нее и зорко следила, чтобы она не дала детям ничего лишнего.

Володя выпил одну чашку и попросил другую, мать налила ему, а тетка пододвинула ему второй кусок булки. Через несколько секунд Лева тоже захотел вторую чашку, Анна Михайловна уже собиралась налить, когда Глафира Петровна остановила ее:

– Что это вы так балуете мальчика? – заметила она. – Где это видано, чтобы дети пили по нескольку чашек чаю!

– Да ведь Володя же пьет, – попробовала возразить Анна Михайловна.

– И что? Володя старше, а Леве вовсе не следуeт давать, и братец вам то же скажет!

– Не пей, Левенька, ты ведь и не хочешь? – обратилась Анна Михайловна к сыну просительным голосом.

– Нет, очень хочу, – грубым голосом отозвался мальчик, – налей мне, мама!

– Тебе сказано нельзя, так и нечего просить, – строго заметила Глафира Петровна.

– Я говорю с мамой, а не с вами! – дерзко ответил мальчик.

– Каково! Это он так говорит с теткой! – возмутилась Глафира Петровна, и желтое лицо ее покрылось краской гнева. – А вы, Анна Михайловна, слышите и даже не остановите его!

– Лева, как тебе не стыдно! – заметила мать.

– Не мне стыдно, а ей, зачем она мешается в чужие дела, – возразил мальчик.

– Отлично, прекрасно! – кричала Глафира Петровна. – Вот как вы позволяете сыну говорить со старшими! После этого мне остается только уйти отсюда, а то этот негодяй, пожалуй, прибьет меня!

Она с шумом поднялась с места и направилась к дверям. Анна Михайловна с испуганным лицом бросилась удерживать ее, упрашивая простить глупого мальчика.

– Лева, – прибавила она затем, стараясь придать своему голосу как можно больше строгости, – поди прочь отсюда, ты не умеешь вести себя порядочно!

– Ну, что же, уйду, – заметил мальчик. – Вы думаете, очень интересно сидеть с вами!

И он вышел из комнаты, сильно хлопнув дверью.

Глафира Петровна возвратилась на свое место, но по лицу ее было видно, что она все еще сердится; Анна Михайловна была взволнована, никто не говорил ни слова, и чай был допит в молчании.

Пока дети брали урок, Глафира Петровна озаботилась устроить им помещение. Поставить их кровати в тесную детскую не было никакой возможности. В нижнем этаже дома были устроены парадные гостиные для приема гостей и кабинет Григория Матвеевича. Обратить одну из парадных комнат в просторную детскую казалось нелепостью и для Григория Матвеевича, и для его сестрицы. Она распорядилась так: на месте Любочкиной кроватки в детской устроила постель для Феди, а для спальни двух девочек предназначила маленькую полутемную комнату, служившую складом всевозможного хлама. Хлам оттуда вынесли, поставили туда две кровати, два стула со сломанными спинками, старый деревянный стол, комод для белья – и вот комната была готова.

Тяжело вздохнула Маша, оглядев эту отделку, прежде чем ложиться спать; закоптелый потолок, оборванные обои на стенах, старая поломанная мебель – все это делало комнату далеко не красивой. Одно утешало девочку: как ни плоха ее спальня, это все-таки уголок, который она может считать своим, где двоюродные братья не будут надоедать ей, где она может заниматься, чем хочет.

Любочка была просто в восторге оттого, что ее поместили в одной комнате с Машей. Бедная малютка, боявшаяся и отца, и тетки, и братьев, сразу полюбила приласкавшую ее сестру и считала для себя величайшим счастьем оставаться с ней подальше от буйных мальчиков.