Текст книги "Дорога уходит в даль..."

Но вот шар уже наполнился нагретым воздухом, стал круглым, упругим, как мяч великана.

Древницкий с улыбкой снимает фуражку, раскланивается с толпой людей, не сводящих с него глаз, легко прыгает в корзинку, привязанную к шару (она называется «гондола»). Кто-то бросает Древницкому белую розу. Он кланяется и вдевает ее в петлицу. Затем он дает солдатам команду: отпустить те канатные лямки-петли, которые они удерживают руками и ногами. Солдаты отпускают лямки, шар вздрагивает, и, как созревшая ягода отделяется от стебелька, так он взмывает над костром – и несется ввысь!.. К облакам!

Большинство людей, живущих сегодня на свете, застали уже хотя бы ранние зачатки настоящей авиации. Люди уже привыкли к тому, что летать по воздуху – будничное, обыденное дело: в самолет люди садятся, если не «как на извозчика», по предсказанию моего папы, то как в большой междугородный автобус. И людям, живущим в наши дни, уже трудно представить себе то чувство, с каким шестьдесят с лишним лет назад мы смотрели первые полеты на неуправляемых воздушных шарах. Ведь миллионы лет человечество жило, не отрываясь от земли! А тут вдруг отдельные смельчаки, герои – может быть, безумцы! – опрокидывают все принятые понятия и летят, летят, как птицы, – только без надежных птичьих крыльев и хвоста, – летят, рискуя жизнью… Я уверена, что те немногие очень старые люди, которые это видели, навсегда запомнили чувство, возникшее у них в первую минуту, когда на их глазах шар отделился от земли: чувство чуда!

Шар с Древницким взвивается все выше, и вся толпа единой грудью кричит: «Ур-р-ра!» Кричат не только зрители в Ботаническом саду – кричит весь народ, люди на деревьях, на колокольнях, на крышах и даже просто идущие по улицам: ведь шар летит высоко, он виден далеко вокруг! Он виден отовсюду.

Кричат мама и Анна Борисовна. Поль не только кричит «ура», она аплодирует шару и приветственно машет ему своим неразлучным зонтиком-стульчиком. Она плачет от радости и повторяет сквозь слезы: «Я это видела! Я это видела!»

Никто из нас не замечает того, что происходит с Юлькой. Она сперва, как все мы, хлопает и кричит «ура» так сильно, что у нее краснеют лицо и шея. А потом она сползает со скамьи и идет! Юлька рванулась и идет своими неокрепшими ногами, вчера еще не ходившими, за воздушным шаром, за Древницким! Она качается, как травинка, она делает всего несколько неверных шагов. Первой замечает это мама. Она бросается к Юльке как раз вовремя, чтобы подхватить ее, иначе Юлька грохнулась бы на землю.

Юльку сажают на скамейку. Она смотрит на шар и повторяет счастливым голосом:

– Я хожу! Я хожу!

Глава восемнадцатая. Еще о Древницком

То, что сейчас описано, заняло всего несколько коротеньких минут. Но еще не отгремели крики и аплодисменты, как становится ясно, что случилось страшное несчастье. На одном из канатов-лямок, за которые солдаты перед взлетом удерживали шар на земле, теперь явственно видно – висит человек! Немедленно по толпе бежит догадка: один из солдат не успел выпростать ноги из канатной лямки и его подняло вместе с шаром. На фоне светлого летнего неба шар поднимается все выше и выше, неся двоих: один стоит в гондоле шара, другой висит на канатной лямке.

Только что было шумно, радостно, люди кричали, аплодировали. Сейчас словно громадной крышкой прикрыло весь круг, на котором стоит толпа, и все замолкло. Люди стоят, как оглушенные неожиданностью несчастья, молчаливые, растерянные.

Что будет?

Затем сразу вспыхивают споры, догадки, предположения. Все разговаривают друг с другом, как знакомые. Каждый хочет услышать от другого что-нибудь ободряющее, утешительное.

– Папа, – шепчу я, – Древницкий не может спуститься с шаром обратно?

– Не может. Шар-то ведь неуправляемый. Не Древницкий его ведет куда хочет, а шар несет Древницкого по ветру…

– Ничего с Древницким не случится! – очень уверенно и громко говорит рядом с нами какой-то господин в элегантной шляпе-котелке, надетой чуть-чуть набок.

Немедленно вокруг него образуется кольцо людей.

– По-вашему, все кончится благополучно?

– Для Древницкого? Конечно! Сейчас он спустится с парашютом, и все будет отлично.

– Вы думаете, Древницкий спустится с парашютом?

– А как же иначе! – говорит шляпа-котелок. – Ведь он понимает не хуже нас с вами, что не воспользоваться сейчас парашютом – это же верная смерть! Нет, он спустится с парашютом!

– А солдат? – спрашивает папа, и я слышу по голосу, как он волнуется.

– Ну, солдату, конечно, аминь! – спокойно заявляет шляпа-котелок. – Древницкий спустится с парашютом, из шара вытечет последний воздух, и солдат загремит на землю. С такой высоты, представляете?

– Значит, вы думаете, Федор Викторович, – спрашивает папа (он, оказывается, знает шляпу-котелок), – вы думаете, Древницкий бросит солдата на произвол судьбы? Погибай, мол, да?

– А конечное дело так! – раздается знакомый голос, и в группе людей, окружающих Федора Викторовича, мы видим Владимира Ивановича Шабанова. Мы не видели его с самого 1 мая, когда они поссорились с папой. Сейчас Шабанов смотрит на папу злыми глазами, хотя обращает свои слова не к нему, а к Федору Викторовичу. – Правильно рассуждаете, Федор Викторович! Спасти солдата Древницкий все равно не может, а себя спасти может, если спустится с парашютом. Он это и сделает. Своя, знаете, рубашка ближе к телу… – заканчивает Шабанов со смешком.

Тут папа говорит, ни к кому не обращаясь:

– Есть две отвратительные поговорки: «Моя хата с краю» и «Своя рубашка ближе к телу». Если бы все думали так, человечество до сих пор жило бы в пещерах, одевалось в звериные шкуры и разговаривало ударами дубины!

В группе вокруг нас смех, сочувственный папе.

– Правильно! – говорит какой-то человек, пожимая папе руку. – Правильно, доктор!

– А в Древницкого я верю! – продолжает папа. – Он героический человек, он не станет усыплять свою совесть обывательскими поговорочками… И вон – смотрите! – шар еще виден, маленький-маленький, как булавочная головка… А никто с него с парашютом не спускается!

Проходит еще минута, другая, – булавочная головка совсем исчезает из виду.

– Ну, друзья мои, – обращается к нам папа, – мне пора в госпиталь. А вы как? Я вам советую – побудьте здесь, в саду, еще часок-другой. Здесь раньше всего станет известно, что с Древницким. Я из госпиталя тоже приеду сюда, к вам. Дома-то ведь мы от одной неизвестности истомимся!

Мы остаемся в саду. Юлька дремлет на скамейке – она все-таки пережила большое волнение, настолько сильное, что даже начала ходить. Сейчас она от всего этого скисла и заснула, положив голову на колени Анны Борисовны. Мы все тоже молчим.

Большинство зрителей остались, как и мы, в Ботаническом саду: дожидаться известий о Древницком и солдате.

Ожидание тянется мучительно. Время от времени происходит ложная тревога, как на вокзалах, когда кто-нибудь кричит: «Идет! Поезд идет!» – и все бросаются подхватывать свои узлы и чемоданы. Так и тут: где-то кто-то что-то выкрикивает, все устремляются туда, а оказывается – одни пустяки. О Древницком и о солдате ни слуху ни духу. Как в воду канули.

Приезжает папа, сидит с нами, тоже томится.

И вдруг крик:

– Подъехали! Подъехали!

– Идут сюда!

Появление Древницкого и солдата вызывает целую бурю криков и аплодисментов. Их ведут на веранду ресторана. Сквозь толпу к папе протискивается какой-то человек:

– Доктор, пожалуйста, посмотрите, что с Древницким… Пожалуйста, за мной, на веранду… Пропустите, господа!

Толпа расступается, папа идет на веранду ресторана, ведя за руку меня. Я иду за папой, ничего не видя, кроме Древницкого.

– Спасибо, доктор, – говорит папе Древницкий, – у меня пустяки, ссадины… А вот спутнику моему, солдату Путырчику, нужна помощь.

У Путырчика все цело, ничего не сломано, не вывихнуто, но он какой-то странный. Неподвижный взгляд, как бы отсутствующий… Смотрит в одну точку. Он не сразу откликается даже на свою фамилию и будто не понимает, что ему говорят.

– Путырчик, друг, – говорит Древницкий, – на, выпей – душа оттает…

Путырчик осушает рюмку, утирает губы краем ладони, но не становится ни веселее, ни живее.

– А как я тебе кричал, когда мы летели, помнишь?

Путырчик, помолчав, отвечает:

– Ваше благородие до мене кричали: «Держись крепчай! Не отпускай вяровку! Держись крепчай, а то пропадешь…»

– И ты держался?

– А як же ж! Сказано було: «Держись крепчай», – я и держаусь…

Путырчика увозят в казарму.

– Плох он, доктор? – спрашивает Древницкий.

– Не очень хорош, – соглашается папа. – Может, отойдет, конечно… Но, видно, потрясение было чрезмерным.

Пока папа смазывает йодом и перевязывает ссадины на его руках, Древницкий рассказывает, что с ними произошло. Когда Древницкий обнаружил, что на петле висит солдат, он испугался, как бы солдат не выпустил из рук каната: он бы тогда сразу грохнулся на землю. Оттого он и кричал солдату все время: «Держись крепче, не то пропадешь!»

– Даже голос сорвал кричавши! – шутливо жалуется Древницкий.

Потом, когда из шара вытек весь воздух, пустая оболочка шара, похожая на выжатый лимон, стремительно падая, понесла их на землю. Вот тут им повезло: оболочка шара упала на деревья пригородного леса. Только это их и спасло…

– Честно говоря, – признается Древницкий, – я сегодня живым остаться не чаял!

– А почему вы не спустились с парашютом?

– Бросив солдата?! – В голосе Древницкого звучит удивление. – Бросив его одного на верную смерть? – И, помолчав, добавляет: – Нет. Я так поступить не мог.

Прощаясь с папой, Древницкий спрашивает:

– Сколько я должен вам, господин доктор?

– Вы с ума сошли! – сердится папа. – Неужели вы не понимаете, что вы меня оскорбляете!

– Милый, не надо! – обнимает его Древницкий. – Я же не хотел… Может, еще увидимся когда-нибудь, я буду рад!

Он прощается и со мной. Вынув из петлицы завядшую белую розу, он дарит ее мне. И мы уходим.

– Папа, – спрашиваю я, – почему ты повел меня с собой?

– Я хотел, чтобы ты посмотрела на Древницкого. Это нужно видеть. И – запомнить.

Мы с папой возвращаемся к своим. Юлька, словно завороженная, смотрит на полумертвую розу в моей руке.

– Это Древницкого цветок?

– Древницкого! – говорю я гордо. – Он мне дал!.. Я засушу… на память…

Невольно я взглядываю на папу… Он смотрит на меня пристально, неотрывно и что-то не очень ласково.

Конечно, я понимаю, о чем думает папа. Но, ох, до чего мне жалко отдать этот цветок!

– Возьми, Юлька…

Когда мы уже подходим к своему дому, папа говорит мне:

– Если бы ты сегодня не отдала Юльке цветка, это было бы для меня… ну, как тебе сказать… горе, да, да, самое настоящее горе!.. Потому что я бы думал, что ты самая злая жадюга из всех самых злых жадюг!

Папины опасения относительно солдата, нечаянного спутника Древницкого, оправдались. Когда на следующий день был опубликован приказ военного командования: «Рядовой такого-то полка Путырчик за проявленные им смелость и присутствие духа награждается двадцатью рублями», – бедняга Путырчик уже не воспользовался этой наградой: от всего пережитого он сошел с ума.

Несколько дней спустя афиши возвещают новый полет Древницкого. Первый полет, в котором он показал себя таким благородным человеком, он считает для себя, воздухоплавателя, неудачей и во что бы то ни стало хочет «выправить линию».

Ох, этот второй полет наносит ему новый удар!

Перед самым взлетом из-за чьей-то неосторожности шар воспламеняется от костра и сгорает буквально в несколько минут на глазах у всех зрителей и самого Древницкого. Вот когда все видят, что и Древницкий может побледнеть… Он смотрит на гибель своего шара, и кровь явственно отливает от его смелого лица.

Стоимость такого шара, наверно, очень велика, а доходы от публичных полетов ничтожны. Ведь девять тысяч населения смотрят полеты бесплатно: они видны отовсюду. Плата за вход на взлетную площадку, вероятно, едва покрывает расходы воздухоплавателя по найму этой площадки, по наполнению шара, охране его и т. д.

…Шар сгорел. Толпа стоит молчаливая. Сам Древницкий словно оцепенел. Кто-то из зрителей снимает с головы фуражку, кладет в нее деньги: «Древницкому – на новый шар!» И фуражка идет из рук в руки. Видно, как она плывет по толпе, словно челнок. Люди дают охотно, горячо. Кое-кто из женщин, плача, кладет в фуражку вынутые из ушей недорогие серьги, снятые с пальцев колечки с бирюзой… Фуражка несколько раз возвращается наполненная и снова, пустая, идет в плавание.

Через некоторое время Древницкий совершает у нас полет уже на новом шаре. Трудно даже описать волнение зрителей и их восторг, когда полет проходит великолепно, – что называется, без сучка, без задоринки. Толпа несет Древницкого на руках по аллеям Ботанического сада – к веранде ресторана. Древницкого буквально засыпают розами. Увидев в толпе папу, Древницкий протягивает ему целую охапку роз:

– Здравствуйте, доктор! А это для дочки!

Я слышу где-то в толпе голос Риты Шабановой:

– Мама! Древницкий опять Сашке Яновской розы подарил!

И тут же ясный голос Зои, протяжный и ленивый:

– А тебе завидно, да?[1]1
  С тех пор я больше не видела полетов Древницкого. Но имя его встречалось нередко на страницах газет. Часто в них рассказывалось о случаях, когда смелый воздухоплаватель спасался лишь чудом. А в основе этого чуда всегда лежала героическая смелость Древницкого, его находчивость и выдержка. Как-то в Риге его парашют отнесло далеко в море, и Древницкий уцелел только благодаря надетому перед полетом пробковому поясу, давшему ему возможность продержаться на воде до тех пор, пока подоспела спасательная лодка. В другой раз, в Петербурге, спрыгнув с парашютом, Древницкий едва не погиб, опустившись на трамвайные электрические провода. После 1914 года имя Древницкого совершенно заглохло. Казалось, изгладилась всякая память о нем. Фамилия его не упоминалась ни в одной из энциклопедий, предназначенных для широкого читателя. Даже специалисты – научные работники, в частности, по истории воздухоплавания – не знали о нем почти ничего. Когда я обращалась к ним с вопросами о судьбе Древницкого, они ничего не могли сообщить мне, – наоборот, они радовались возможности услышать от меня о виденных мною в детстве полетах Древницкого.
  Несколько лет тому назад журнал «Пионер» напечатал мой рассказ о герое моего детства, воздухоплавателе Древницком. Советские школьники – в буквальном смысле слова «прочесали» все, что можно, в поисках следов Древницкого. Но не помогла и удивительная напористость советских школьников-пионеров: так же, как и я, они не отыскали никаких следов. И было грустно думать, что этот замечательный герой, один из пионеров русского воздухоплавания и парашютизма, безвозвратно забыт… Даже инициалы его имени и отчества не были известны никому!
  Однако в самое последнее время все это неожиданно повернулось иначе!
  Один из моих читателей, студент (ныне ленинградский инженер) Г. Т. Черненко, заинтересовавшись судьбой и личностью Древницкого, посвятив несколько лет поискам этого героического воздухоплавателя и парашютиста, собрал большой и интересный материал.
  Древницких было два брата, Станислав и Юзеф. Оба – выдающиеся воздухоплаватели и парашютисты. Все то, что читатель прочитал здесь в этой моей книге, относится, оказывается, к Станиславу Маврикиевичу Древницкому-старшему, рано погибшему при воздухоплавательной катастрофе.


[Закрыть]

Глава девятнадцатая. Мы прощаемся с Павлом Григорьевичем

На последнем полете Древницкого Анна Борисовна не присутствовала, хотя и собиралась быть. Но, когда мы возвращаемся домой, Юзефа встречает нас сияющая, как начищенный медный подсвечник:

– Учителя нашего выпустили!

Мы все набрасываемся на Юзефу с вопросами, но она знает только, что прибегала «учителька» (Анна Борисовна), что она была «такая радая, такая радая!..»

– «Юзефочко, говорит, дорогой вы человек! Мужа моего сегодня выпустили с острога! Пошел свидетельство выправлять, сегодня ночью, говорит, уезжаем!..» Так и сказала: «Юзефочко, дорогой человек!» – повторяет Юзефа растроганно.

Приходит и Анна Борисовна. От радости она немного растерянна, словно боится верить счастью. Она объясняет, что Павла Григорьевича действительно выпустили – дали ему в полицейском управлении так называемое «проходное свидетельство» в Харьков.

Фон Литтен исполнил свое обещание!

– А как же вы успеете до ночи уложиться? – беспокоится мама.

– Да какие у нас пожитки, Елена Семеновна! Уже все уложили…

– А почему вы пришли без Павла Григорьевича? Посидели бы с нами последний вечерок!

– Да это все Павел мудрит: говорит, что это неконспиративно, что мы вас можем подвести…

– Вот что, дорогая моя Анна Борисовна: за нас можете не беспокоиться – пока фон Литтен сидит на своем месте, будьте спокойны, он себе не враг. Ни один волос не упадет с моей головы. Сию минуту ступайте за Павлом Григорьевичем! – командует папа.

Павел Григорьевич и Анна Борисовна приходят скоро – уже со всеми вещами: прямо от нас они отправятся на вокзал. Павел Григорьевич отлично выглядит. Словно и не сидел в тюрьме!

– Я же каждый день дышал воздухом у окна в ожидании, когда моя Анна Борисовна поплывет мимо тюрьмы на лодке!

Анна Борисовна и Павел Григорьевич смотрят друг на друга так, словно разговаривают глазами:

«Да?»

«Ну конечно!»

«Навсегда?»

«А то как же!»

«Ну вот и отлично!»

Павел Григорьевич говорит маме:

– А какие котлеты, какие роскошные булки посылали мне вы, Елена Семеновна и Юзефа! Я просто обжирался!

– Не верьте ему, Елена Семеновна! – смеется Анна Борисовна. – Он, наверное, всю тюрьму кормил вашими гостинцами, я его знаю!

Трудно даже описать, как все в доме радуются возвращению Павла Григорьевича! Правда, за этим возвращением через часок-другой настанет разлука – может быть, навсегда, – но пока это радость, от которой, кажется, даже лампы горят веселее.

Поль подходит к Павлу Григорьевичу и просит его на минуту зайти в нашу комнату. Павел Григорьевич исполняет ее просьбу, и одноглазка Кики сразу вспархивает к нему на плечо.

– О, Кики такой умный! Он безошибочно узнает, кто хороший, кто нет… И он радуется, когда видит хороших людей!..

Мы сидим за столом. Папа прежде всего дает Павлу Григорьевичу письма к тем своим товарищам по Военно-медицинской академии, которые работают сейчас в Харькове, – врачам, университетским преподавателям. Потом разговор становится общим, все смеются, чокаются (мама достала заветную вишневку!), пьют чай с абрикосовым вареньем Юзефиной варки…

Настает пора расставаться: время ехать на вокзал.

– Будешь нас помнить, Сашенька?

– Всю жизнь! – обещаю я.

И ведь правда: я навсегда запомнила этих людей – Павла Григорьевича, первого революционера, увиденного мной в жизни, и милое, чудесное «Зернышко», Анну Борисовну. И почему-то в моей памяти Павел Григорьевич переплелся с Древницким. Разные, а какие похожие! Оба смелые, оба героические, оба любят людей больше, чем себя, оба видят далеко-далеко вперед! Один, летая на неуправляемой тряпке, видит впереди завоевание воздуха. Другой, ведя работу среди горсточки фабричных рабочих, видит впереди революцию!..

– Ты не спишь? – Это папа присел около моей кровати.

– Не сплю… Думаю… Папа, а ты – не революционер?

– Нет, Пуговка. Не революционер.

– Почему?

– Почему? – медленно повторяет папа мой вопрос. – Вероятно, революционер должен быть лучше, смелее, чем я… Он должен быть героем! Ведь они – только у начала своего пути. Их мало, а путь этот, пока они победят, им придется вымостить своими костями… Это будет трудно и долго… Помогать им – вот все, что я могу…

– А победят они?

– Победят. Непременно.

Мы еще молчим недолго. Мне немножко горько думать, что мой папа – он сам это сейчас сказал! – беднее душой, чем революционеры, что он не герой, а просто хороший человек.

– Папа… Я бы хотела, чтобы ты сделал что-нибудь очень хорошее!

– Например?

– Ну, например, пошел – и убил царя!

– Ох, какая Пуговка, какая глупая Пуговица!.. – посмеивается папа. – Настоящие революционеры – такие, как Павел Григорьевич, – это не делают… Они царей не убивают!

– Почему?

– А вот почему – об этом мы поговорим тогда, когда…

Вот оно: так я и знала!

– …когда у тебя коса вырастет!

Глава двадцатая. Свадьба

Коса – она, конечно, очень долго растет. Но маленькая косичка, в несколько сантиметров, такая, чтобы в нее можно было вплести ленточку, – такая у меня к концу лета все-таки уже есть. Это очень приятно. Я поворачиваю голову то вправо, то влево, словно трясу надетыми на уши сережками из вишен! Косичка при этом, правда, не бьет меня по ушам (это еще когда-а-а будет!), но я ощущаю ее у себя на затылке… Это тоже приятно!

В один прекрасный день, когда мы с Юлькой сидим на обычном месте, на берегу реки, куда ее каждое утро приносит Степан Антонович, Юлька говорит мне:

– Завтра придешь?

– Приду.

– Нет, ты приходи непременно. В двенадцать часов, – настаивает Юлька.

– А что?

– Так… – И Юлька делает загадочное и таинственное лицо. Ясно: она знает какой-то секрет.

Однако сохранить тайну до конца она не может.

– Свадьба у нас завтра… – говорит она, сияя. – Мамця со Степаном Антоновичем венчаться идут… Приходи в двенадцать часов. И не сюда – меня здесь не будет. К ресторану приходи, к черному ходу, где наша комнатка… И еще Юзефе скажи, чтоб с тобой пришла! Непременно!

Пока Юлька была больна, ее мать очень подружилась с Юзефой. Она даже называет Юзефу «тетечкой».

– Мы и татку твоего хотели пригласить, да не смеем…

– Папа непременно пришел бы! – горячо уверяю я. – Но в двенадцать часов он в госпитале.

Когда я ухожу, Юлька кричит мне вслед:

– Не забудь: завтра в двенадцать с черного хода! И Юзефа чтобы тоже!

Я очень радуюсь этому приглашению, хотя со словом «свадьба» у меня связаны не очень приятные воспоминания. Я была на свадьбе только один раз в жизни. Выходила замуж двоюродная сестра моей мамы. Я была еще маленькая – лет шести. Дома было много суматохи – одевались, готовились ехать на свадьбу. Пришел дамский парикмахер пан Теодор; он стал завивать маме локоны горячими щипцами, это было ужасно интересно. Пан Теодор нагревал щипцы на керосинке, потом пробовал нагревшиеся щипцы сперва о собственное ухо, о палец, предварительно послюнив его, и, наконец, о кусок газеты, отчего в комнате плыл запах паленой бумаги.

Завивая мамины локоны, пан Теодор все время восхищался маминой красотой:

– Урода! Ах, яка урода!

Я было хотела обидеться за свою маму, но оказалось, что по-польски «урода» означает прелесть, очарование!

Продолжая уверять, что мама первая «урода» во всем городе, пан Теодор сделал ей замысловатую прическу и ушел. Мама надела новое платье, отделанное букетиками искусственных фиалок. Она вправду была очень красива!

В это время приехал папа.

– Про́шу пана – храк! – сказала Юзефа, помогая папе надеть какой-то диковинный костюм.

Но, когда папа надел его, я просто огорчилась. Мама такая нарядная и красивая, а папа оделся каким-то шутом гороховым! Что это за костюм? Спереди кургузый, а сзади с раздвоенным хвостиком!

– Папа, – взмолилась я, чуть не плача. – Сними эту гадость! Мы же на свадьбу едем, там тебя все засмеют. Подумают, что ты нарочно…

– Это фрак, – сказал папа очень невесело (ему, видно, самому не нравился его костюм). – На свадьбу, понимаешь, полагается мужчинам надевать фрак… А тебе не нравится? Нет… Мне, брат, тоже не нравится…

– А чего ж там «не нравится»! – сказала Юзефа. – Храк – и храк. Усе настоящие паны храки надевают… А чем наш пан доктор хуже?

Меня тоже принарядили, надели на меня мое любимое платье, – а любила я его за то, что в нем был карман, и даже глубокий. Мне всегда попадало за то, что я теряю носовые платки, а тут как раз было куда класть платок.

Одевая и меня, Юзефа сказала шутя:

– На свадьбу идешь, шурпочка моя, а няню свою не берешь? Будешь там вкусные вещи кушать, а Юзефе – фига?

Я стала горячо протестовать:

– Юзенька, что мне там вкусного дадут, я тебе все-все принесу! Все в карман спрячу – для тебя. Честное слово!

Юзефа посмеивалась:

– Ну, смотри не забудь! Ты ж у меня безголовая.

Юзефа, конечно, шутила, но – я же дала честное слово! И я добросовестно запихала в карман все, чем меня угощали на свадьбе. Карман скоро отяжелел, он крепко ударялся о мой бок, – а главное, он очень заметно оттопыривался. Конечно, мама скоро заметила этот оттопыренный карман и, отведя меня в сторонку, стала его опорожнять… Чего только в нем не оказалось! Груша, сливы, конфеты, а на самом дне – нежное, хрупкое, вконец раздавленное пирожное со взбитыми сливками и вареньем…

Мама была в ужасе.

– Откуда это у тебя?

– Я обещала принести домой Юзефе все, что мне дадут… – чуть не плакала я.

– Какие глупости!

– Ничего не глупости, я честное слово дала!

Кое-как мама вытерла платком мой перепачканный внутри карман, велела мне съесть тут же, при ней, все то, что осталось нераздавленным.

– А жениха и невесту ты поздравила? Видишь, все поздравляют, ступай и ты.

Очень сконфуженная, я протискалась сквозь толпу поздравлявших гостей, подошла к жениху и невесте, сунула каждому из них руку и, как всегда в минуты больших волнений, сказала, перепутывая слова: не «поздравляю вас», а «мерси» – то есть благодарю.

На счастье, тут подошел папа. Я прижалась к нему и от знакомого, милого запаха карболки сразу успокоилась.

– Ничего, брат, бывает… – посмеивался папа. – А теперь все-таки подойди к жениху и невесте и скажи по-людски: «Поздравляю!» А то они подумают, что ты идиотка!

В общем, никакого удовольствия мне та свадьба не доставила. Даже вспомнить неприятно!

Но это было давно. Теперь я уже большая, скоро пойду экзаменоваться в первый класс! Теперь я уже, конечно, лучше умею вести себя на людях. И потому мне очень обидно, что мама, отправляя меня с Юзефой на свадьбу Юлькиной мамы и Степана Антоновича, говорит мне «с намеком»:

– Только, пожалуйста, не пихай ничего в карман и, когда будешь поздравлять новобрачных, не скажи вместо «поздравляю!» – «с Новым годом».

Удивительная у взрослых способность помнить сто лет всякую чепуху!

Мы с Юзефой (она – нарядная, с шалью на плечах) долго ищем черный ход в садовый ресторан – мы ведь никогда не бывали там даже и с парадного хода.

Но вдруг мы видим: идут по аллейке к ресторану новобрачные – Анеля Ивановна и Степан Антонович – и застываем на месте! Не то чтобы такие уж они были нарядные и великолепные, – дело совсем не в этом. Они идут по аллейке не под ручку, как чинно прогуливаются в праздник мужья и жены, – нет, они держатся за руки, как дети! Анеля Ивановна – чуть притулившись к крепкой руке Степана Антоновича, а он – останавливаясь по временам, чтобы поглядеть на нее…

Они идут счастливые. Это понимаю даже я.

Тут из какой-то боковой двери – это и есть черный ход в ресторан – высыпает группа мужчин во фраках. Один из них посадил к себе на плечо Юльку. Открывая в радостной улыбке милые передние зубки, надетые «набекрень», Юлька машет рукой и кричит:

– Мамця! Таточка!

Но тут Юзефа начинает почему-то проявлять признаки беспокойства.

– Якись паны… – бормочет она. – В храках! Куды же я з ими пойду?

Но уже Анеля Ивановна увидела нас, расцеловала и вместе со Степаном Антоновичем ведет нас к себе.

В это время в группе «панов», одетых во фраки, появляется повар в белом фартуке и колпаке. За ним – Гануся, тоже судомойка ресторана, такая же, как Анеля Ивановна. Гануся, видно, сейчас от лохани, с подоткнутой юбкой. Она бесцеремонно расталкивает мужчин во фраках и бросается целовать новобрачных. Она плачет от радости за них, но не касается их своими разведенными в стороны мокрыми руками.

Анеля Ивановна и Степан Антонович целуются с судомойкой Ганусей, с поваром и со всеми господами во фраках.

Но тут старик повар предостерегающе поднимает указательный палец:

– Хлопцы, в зал!

И все господа во фраках опрометью бегут в ресторан. Анеля Ивановна приводит нас с Юзефой в каморочку, где живут они с Юлькой, – под лестницей, со скошенным потолком. Степан Антонович тоже надевает фрак и уходит в ресторанный зал. Анеля Ивановна быстро сменяет праздничное платье на свою каждодневную затрапезку и становится в кухне рядом с Ганусей у лохани. И все становится таким, как каждый день… Нет, все-таки не все!

– Юлечко! – кричит Анеля Ивановна, и синие глаза ее сияют. – Юлечка, угощай дорогих гостей.

Юлька угощает нас конфетами и яблоками. Анеля Ивановна вбегает на секунду к нам.

– Тетечко! – просит она Юзефу. – Может, вы выпьете килишек (рюмочку)?

И убегает.

Выпив «килишек», Юзефа с удовольствием крякает. Потом она спрашивает Юльку, кто были те паны, которые дожидались новобрачных у входа.

– Так это ж наши лакеи! – отвечает Юлька.

– А почему на них храки надеты?

– Ну как же! В хорошем ресторане лакей всегда во фраке! – объясняет Юлька. – Видели того, кто меня на руках держал? Это Станислав, старший лакей. У него аж два фрака: на будни и на праздник. Ох, он и бережет их! Ведь без фрака его в приличный ресторан не возьмут.

Мимо каморки Анели Ивановны все время пробегают туда и обратно лакеи с подносами, уставленными кушаньями и бутылками, которые они несут посетителям в зал. Из зала доносится музыка – скрипка и рояль. Но, наверно, – наверно! – в зале не так весело, как здесь, в каморке под лестницей, куда время от времени вбегают на секунду то Анеля Ивановна, то Степан Антонович.

В одну какую-то минуту они появляются оба, словно какое-то счастливое облако, соединив, внесло их одновременно. Они весело кивают нам, – сейчас они убегут…

– Горько! – раздается от двери веселый мужской голос. – Горько!

И за спиной новобрачных появляется Вацек! Тот Вацек, который пропал с самого 1 мая!

Он стоит в дверях, рыжий, худющий, заросший, но веселый, как всегда, и улыбается во весь рот!

– Ваць… – узнает Юлька и восторженно хлопает в ладоши. – Ты пришел?

– Да. Пришел.

– Откуда? – ахает Анеля Ивановна.

– Оттуда. Все расскажу подробно, когда меня накормят. Знаете, в тюрьме был очень плохой ресторан… Но послушайте, что я вам сейчас сказал? Я сказал: «Горько!»

– Горько-о-о! – подхватывают из кухни. – Горько!

Степан Антонович наливает вина в две рюмочки. Берет одну себе, другую подает Анеле Ивановне. Они выпивают вино, глядя неотрывно друг другу в глаза. Потом Степан Антонович кладет руки на плечи Анели Ивановны, они целуются, и Степан Антонович ласково прижимает ее голову к своей щеке. Все это длится одну секунду…

– Степа! – кричат Степану Антоновичу. – Бифштекс на девятый столик! И консоме с пирожком – на одиннадцатый.

И все разбегаются, каждый к своей работе…

– Ну, какая была свадьба? – спрашивает меня дома мама.

– Чу́дная! – говорю я.

Я и сегодня думаю, что эта свадьба была чудная. Одна из самых чудесных свадеб, какие я видела в жизни. Потому что – счастливая!