Текст книги "Жили люди как всегда. Записки Феди Булкина"

Мертвый Аркадий, или Три ершика

Много сказано было нами о возможностях духа нетленного за гранитной чертой, там, где мы еще не бывали. Но, однако, не свершивший еще, лишь предполагающий путешествие, не свидетель ему, а лишь стоящий на пристани, – фантазер.

Так сознаемся: только надежда одна служит нам спутницей в путешествиях по загробному миру. С чем выходит, что даже самоубийство можно было бы предотвратить много действенней не угрозой Господнего непрощения, но гораздо более действенным предупреждением, что Его вообще нет.

Ф.М. Булкин

Снится сон Аркадию, вечный сон, страшный сон. Будто мертв лежит он во теле своем, мертв лежит неподвижный, глядит, не видит. Одна темнота кругом, ничего, никакой надежды не возникает у Аркадия мертвого, кроме… надежды. Так привык человек надеяться, что, как птица феникс, может возродиться эта жизнеутверждающая иллюзия из праха и пепла. Птица эта настолько живучая, даже в случае необратимого, что не веру в Господа Бога нашего, но ее саму возносим мы к небесам.

«Как же так? – думает мертвый Аркадий. – Господи! Помоги… Обещал же ты, что здесь что-то будет. В клинической смерти побывавшие говорят про туннели, на свет ведущие, – сколько раз слышал я это, читал, и про Страшный суд, про врата загробные, ад, и рай, и царство небесное… Где же все? Я надеюсь, это не навсегда… Что угодно, только не так; что угодно, только не это…

Ведь сейчас жена войдет, увидит меня и вызовет скорую. Установят они, что сердце не бьется, положат в мешок, закопают в землю. Господи, сделай так, чтоб пожил я еще чуть-чуть… хоть немножко, минуточку… хоть секунду…»

Удивительная штука выходит, да? Вот вам жить, торопить троллейбус. Сколько этих бесценных секундочек даром, зря? Сколько их сну отдали мы, книгам, кинематографу, работе, учебе отдали мы, на проезд потратили в автобусах и троллейбусах, в ожидании лучшего, на надежду, что за «сейчас» встанет радужно жизни истинной счастливая бесконечная полоса. Жизнь потратили в ожидании жизни.

«Хоть бы только жена не вошла сюда, хоть бы только она не заметила, не застала мертвым меня…»

Только слышит мертвый Аркадий, что жена его уже утренние ванные церемонии окончила, через стеночку, кухонную перегородочку слышит он, она чайник поставила. Что того гляди войдет она в комнату, его завтракать позовет, а он встать-то не сможет.

Вот уже отворилась, слышит мертвый Аркадий, дверь и жена его вошла в комнату в своих тапочках и зовет его:

– Просыпайся, Аркадий, давай, на работу сейчас опоздаешь.

«Просыпайся, давай… – хмуро думает мертвый Аркадий. – А ведь это значит опять вставай, тащись в учрежденье проклятое по холодной слякотной улице, в шквалах ветра, стыни мерзкого ноябрьского дождика, в ненавистной смятке троллейбусной толкотись…»

И представились Аркадию мертвому дни и дни, дни и ночи, ночи и дни, гнусная ненавистная физиономия начальника, обреченные жить-выживать пассажиры и сослуживцы, путь к метро, в метро, от метро, в троллейбусе толчея, жизнь бессмысленная, убогая, черный мокрый асфальт в мрачных отсветах зимнего фонаря. Так до самого, того самого, что уже…

«Нет, забвение! Вечный сон, могильная тишина, темнота и вечная небыть…»

Ничего не нужно делать Аркадию мертвому, и, как в школе от физкультуры освобождение, смерть есть вечное «осв.» от прыжков, приседаний и бессмысленного бега по кругу.

Жизнь тем временем вцепилась в Аркадия мертвого мертвой хваткой, предлагая сомнительный ассортимент своего долголетия. Утренняя гимнастика, кофе-яичница, в столовой из сухофруктов компот, засохшая булочка, гуляш жилистый, серый, с мучнистым рисом. Шарлотка. Воскресный борщ. Коврижка, печенье «Юбилейное». Оливье с мандаринами. Осень, зима, весна, дачный отпуск, рыбалка… Недавно ершей наловили… Променять на трех жалких ершиков, что жена все равно коту дикому выкинет, вечный отдых, вечный покой? Но жизнь манила Аркадия мертвого не только этими дальними перспективами. «Что сегодня? Вроде бы пятница. Точно пятница! Эх…» Манила перспективой на выходные, заслуженным отдыхом, заслуженным, но не вечным. Человек умирает в надежде пожить – вот причина его смирения; а иначе с такой покорностью променял бы разве живой человек трех ершиков на могилку?

И внезапно встало перед глазами Аркадия мертвого страшное видение, как прозрение.

«ТУТ ЕРШИКОВ НЕТ» было написано на вратах, дальше было написано «И НЕ БУДЕТ».

И не то чтобы так уж рыбачить мертвый Аркадий любил, но, однако, выбор между жизнью и смертью, гамлетовское «быть или нет» на таких условиях сделал быстро.

С тем восстал Аркадий мертвый от вечного сна, как просил, на одну секундочку, на минутку… На тот самый краткий жизненный миг между не был и был, на три ершика оцененный человечеством.

* * *

Были стены рая украшены драгоценными звездами, на резных камелиях цвели аметисты. Сад был напоен полноводными реками, и не запирались врата из лунного жемчуга, улицы же были отлиты из чистого золота. Не нуждался он ни в солнце, ни в электричестве, ибо вечен был день, и сияла воля Создавшего, и труды земные несли к порогу Его плоды. Волк жил с агнцем, барс с ягненком, ибо всякий зверь был накормлен, напоен и сыт, и корова паслась с медведихой, и младенец играл со львом, и палач обнимал убитого, распутный – невинного, Магдалина была пречиста.

Чада храма сего не ведали стужи, жары и холода, и спасенные ходили в стенах его стада́, народы и звери, не зная друг в друге отличия, не творили и не ведали зла, ибо не были больше разделены ни завистью, ни богатством от бедности, ни грехом от безгрешности, ни горем от радости, ни пределом греха первородного, ни светом от тьмы. Не страдали от одиночества, не боялись смерти и не жаждали продолжения, потому что были мертвы.

Под покровом ночи, наг, нищ и бос, среди райских кущ, цветущих, плодоносящих, благоухающих, прокрался мертвый Аркадий к яблоне, усмехнулся змею, созданию провокационному Господа, ибо сказано: «Азм во всем». Взял у аспида яблоко с благодарностью, надкусил и родился вновь.

Случай из судопроизводственной практики

Те же из нас, кто отбыли из геенны пожизненной, – сразу в рай.

Ф.М. Булкин

«Отбывая жизнь в наказание в колонии режима строгого, сроком пожизненным, в шесть подъем, в семь закат, в чрезвычайно стесненных условиях проживания – однокомнатная квартира, где живу я вместе с матерью, женой и котом, – считаю свой приговор незаслуженным.

Ведь девяносто шесть лет, господа присяжные! Господа!..

Девяносто шесть лет – и ни за что. Считаю, Высший суд при рассмотрении моего так называемого преступления не учел ни одно из смягчающих обстоятельств. Приговор несовместимый с виной. Умоляю пересмотреть!

Несправедливо осужденный Валентин Алексеевич Заморушкин».

Осужденного осудили. Заморушкину предстояло жить.

В связи с жизнью к делу этому беспрецедентному добавились новые смягчающие срок обстоятельства, и осужденный подавал апелляции. Истолковать как смягчающие можно было практически все обстоятельства его срока: отвратительную погоду, ухудшение зрения, простатит, слабое сердце, низкую зарплату, искривление позвоночника, ожирение, расстроенные нервы, желудок, склероз и больную печень.

В записках, приложенных к документам, поданным к апелляции адвокатом, Заморушкин писал: «Глубокоуважаемый суд! Не виновен я, что родился! Хоть чем, хоть собственной жизнью вам поклянусь, никого об этом я не просил, и рождение мое, как и возвращение к жизни, были актом насилия. Извлекали меня пинцетами, используя стимуляторы. Вернули же к жизни после попытки побега, уложив под капельницу, при помощи искусственных, против воли моей использованных реанимационных средств. Умоляю меня отпустить!»

Приходилось признать, что осужденный и в самом деле осужден на жизнь невинно, причем второй уже раз. «А второй раз за одно преступленье не судят», – писал Заморушкин, но где же вы видели, чтобы суд признавал ошибочным свой собственный вердикт…

Наконец адвокатом Валентина Алексеевича было подано ходатайство о назначении осужденному психиатрической экспертизы. «Необычайность требований моего подзащитного, – писал адвокат в кассации, – без сомнения, требует проведения психологической экспертизы. Просьба о сокращении срока граничит с расстройством психологическим, умственным помешательством…»

Заморушкин требовал изменения меры пресечения на расстрел. Но увы, при помиловании в цивилизованном мире высшая мера может быть заменена лишением свободы пожизненным, но не наоборот. И Заморушкину отказали опять.

Адвокат подал еще одну кассацию, в связи с отсутствием в действиях обвиняемого состава преступления, применяя такие термины как «свобода выбора» и «права человека». Но где же вы видели, чтобы подобные термины принимали в пользу обвиняемого судом…

Однако в связи с тем, что дело по Заморушкину попало в газеты, по данной кассации был произведен повторный опрос свидетелей, потерпевших, как и Валентин Алексеевич, от жизни. Потерпевшие заявили: «Мы живем столько, сколько дали, не судимся, и он пусть живет».

И в итоге по делу Валентина Алексеевича вынесен был приговор окончательный, по высшей и последней инстанции: «Полностью невиновен».

Оправданный Заморушкин жив до сих пор.

Просто жить!

Ах, какое название хорошее для романа! Пусть сказал Марк Твен поколениям следующим пишущим: «Автор, ставящий восклицательный знак, в одиночку смеется собственной шутке». Но здесь без восклицательного никак: «Просто жить!» Только вслушайтесь, только вдумайтесь: «Просто жить». И уж ничего не нужно более кроме. И не стоит книгу сию ни читать, ни писать, ни создавать героев, конфликт, интригу, развязку, ни впадать в отчаянье, меланхолию, ни стирать, ни рвать, ни метать, ни марать строками святую бумагу… Жить. Просто жить, и за этим – точка. Просто жить, дальше жить, и в любой ситуации, от беды до радости, от радости до беды, просто жить… к сожалению, не выходит.

Ф.М. Булкин

Здесь подключится к соловьиным трелям желание выспаться, к спасу летнему – предчувствие осени, к маю жаркому – грядки, к зиме – холода, а к выбору – тридцать три сомнения в нем. Из приплода котячьего выбрать кота, из трех сортов апельсинов – сорт, и то сомнения бороздят. Душа мечется между бородинским и дарницким, между сладеньким и солененьким, между водочкой и разливным, простите. Не зря сказано: «Хочешь осложнить человеку жизнь – предоставь ему выбор». Недаром на камне у развилки трех дорог сидит ворон.

Хорошо, когда сказано в напутственной записке жены: «“Вологодское” молоко, а не просто». Хорошо, когда сказано: «Ты пока голосуй, а мы уже подсчитали». Мы и в детстве предпочитали, чтоб папа за нас задачку решал.

И не только в связи с предоставленным магазинным ассортиментом непросто жить, но в связи с ассортиментом общей картины жизни. Непросто выбрать там, где выбор есть, и непросто даже, где его нету. В связи с этим возникает твердое ощущение: нет, просто жить невозможно.

Просто жил из нас, светлая ему память, лишь один человек – Соломон Васильевич Глупенький, пусть дойдет до нас рецепт его спасительной глупости: просто жить способен лишь тот простак, какому хватает на это мудрости.

Кот Опушкина

Не пойму, чего ради живут некоторые из нас, скажем… женщины. Вот она, например, для чего? Неужели только затем Господь вписал ее в скрижали Свои небесные, чтобы лично мне ее присутствием жизнь усложнить?!

Ф.М. Булкин

С Опушкиным же Алексей Алексеичем с того дня случилось совсем уж странное, невозможное, и прийти в себя от потрясения Опушкин не мог. И трясло его, и плакал он, и хихикал, и вздрагивал, и хохотал, и бегал по комнатам, и на улицу выбегал. И это все нисколько не помогало ему перед случившимся фактом.

То он думал: «Не может быть!» То с очевидностью убеждался, что может, но не смирялся…

Так, конечно, не принято рассказ начинать, ну да короток будет, и тут ничего не поделаешь, раз уж начали мы с того, что герой у нас умер.

Иногда забудет Опушкин на миг, что случилось с ним, перестанет плакать, метаться и нервничать, отвлечется, погладит кота.

Кот же вел себя так, будто то, что случилось с хозяином, не случилось: мурлыкал, мурчал, спал и жмурился, есть просил, и ходил за духом Опушкина, и носился, дела свои справив, по коридору. С этим было очень удобно устроено в квартире Алексей Алексеича много ранее: кот обучен ходить был в уборную, даже лапкой на спуск нажимал.

Телефон звонил редко. И как не подходил к нему Опушкин прижизненно, так и посмертно не подходил.

Дела же были отложены, поскольку оказывается, что из дел наших каждое на неопределенное время можно и отложить. Не отложит жизнь – смерть отложит, как говорится. Время тикает, жизнь течет мимо тех, кто стоит на обочине, и не требует, оказывается, нашего присутствия эта вся суета-суетина прижизненная, каковая по сравнению с вечностью – ерунда… Да, наверное, ерунда, во всяком случае, они и звонят то с предложением счетчики поменять, то с кредитом.

Бренное же все еще лежало в спальной комнате, и ужас Опушкина при виде его был понятен. Другим еще, может быть, и признаешься, пожаловаться захочется, что ты умер, но как себе… Себе самому страшнее всего признаваться. Так надежда хранит нас по приговору врачебному, и пока жив – еще она есть. Но у бедного Опушкина ее уже не было, а кота девать было некуда, некому… Пропадет.

С тем решился Опушкин факт кончины собственной скрыть, нужно было только вынести из квартиры, увезти и спрятать улику. Однако дух не мог поднять тела, как бывало это при жизни. Не мог, ничего не мог дух Опушкина, руки были теперь прозрачные и бессильные, это были уже и не руки, привычка, что они есть, какая-то энергетическая субстанция, от паники и отчаяния поначалу беспомощная, бессильная: так мы все бессильны первое время в отчаянии, а потом берем себя в руки. Ведь живем же как-то все дальше.

И огромным усилием влез обратно в бренное тело Алексей Алексеич, как в одежду, ставшею тесною, или, скажем, в чужое пальто. Это оказалось ощущением странным, но довольно знакомым: так машина не катится без водителя, а с водителем – хоть куда.

Сам из квартиры вышел Алексей Алексеич, отперев, заперев дверь, на всякий случай оставив коту еды на три миски.

Было очень тепло. Теперь в Питере белые ночи, в Москве же и области тоже ночами июньскими так светло! Но, во все подробности неприятные не входя, чтобы не напоминать неприятное Алексею Алексеичу и не ранить читателя, скажем, что бросил он тело свое за пределами МКАДа и назад добирался не оплачивая проезд, войдя домой через стену.

Кот Опушкина возвращение хозяина встретил без всякого удивления, с привычным самообладанием, любопытствующим равнодушием, то есть, собственно, как всегда.

Духу Опушкина, вернувшемуся домой, оказалось не слишком многое нужно. Электричество не нужно было теперь, и вода для умывания, чаепития, бульоноварения не нужна, на еду теперь тратиться тоже Алексей Алексеичу не приходилось. Не жить оказалось гораздо во всем экономнее, выгодней. Из соседей же никто не заметил исчезновения Опушкина, потому что все так друг к другу – только здравствуйте и адью.

Был Опушкин изобретателен, потихоньку научился концентрировать дух свой до такой степени, чтоб иной раз вставлять свое слово в посты на фейсбуке, всеми силами скрывая факт своей смерти, и никто не мог бы уличить теперь его, что он, вот… Потому что если пишет в фейсбук человек, то живой.

Мог Опушкин гулять, и он гулял, мог смотреть телевизор, в политике не участвовал – в ней участвовать бесполезно как прижизненно, так и после. Но голос на выборах, на голосовании по конституции, остался за ним.

Оказалось, не жить тоже можно.

Исправно поступала на имя Опушкина пенсия, отчисляло на существование свое из опушкинской пенсии государство, а поскольку есть Алексею Алексеичу не хотелось с тех пор, как случилось все это с ним, то хватало после отчисления с пенсии на кота. Опушкин пользовался домашней доставкой сухого корма и прочего, оплачивая счета кошачьи банковской картой.

От забот земных же освободился Алексей Алексеич только через три года, и коты наши тоже животные бренные: кот Опушкина тихо умер от старости, в двадцать лет, ибо всем свои сроки.

С этим странным случаем осталось в наследство предположение, что все уповаем мы на душ наших бессмертие, но бессмертие их нужно нам для того, чтобы здешних не покидать, пока им мы нужные, ну и чтобы встретили там.

Потому что… ради чего еще нужно нам это бессмертие, мы не знаем.

Спасенный

Дни такие тихие, теплые, ясные, липой пахнет. Эти все букашки, кузнечики, ромашки, лютики, васильки… Березки, господние струночки, держат вышние купола. Там, по глади полуденной, звери неведомые из одних в других обращаются, храмы горные нерукотворные, водопады, озера бездонные, ветряные течения, пики снежные, плавучие острова…

То Луна, царица сияния звездного, полнотелая, белого атласа, в нашем садике яблони, проливные, грибные дождики, грозы. Семицветный мост над лугом из туманов парных встает в величии радужном. Солнце мир крестит на закат. А как пахнет на заре вся в росиночках, капельках бриллиантовых травка бедная, малая кашка. От одной травиночки плакать хочется, целовать ее хочется, вот-те ей…

Речка движется и не движется, воздух – кажется, рукой зачерпнуть, пить и пить, не напиться, не нажиться этим всем, Господи, не расстаться. Как подумаешь, что помрешь…

А что будет зима, не хочется. Если б знал ты только, как же не хочется. А у нас она слякотна… А долга́! не поверишь, что до первого одуванчика доживешь. А дожил – не знаешь, как и сказать…

Лета бы, да лета, да лета бы, от весны чтобы только лета бы, но не чтобы очень уж жаркого, а такого, знаешь, чтоб хорошо. А когда хорошо человеку, знаешь ты, Господи? Никогда.

Но малюсенько-то бывает. Отчего-то снисходит вдруг этакое, возвышнее, озаренное, и как будто насквозь тебя это все. Шмель летит, а ты думаешь: «шмель», ничего другого не думаешь, а как будто в слове этом, в жужжании, растворился. Ведь какое слово хорошее этот шмель. Да и каждая здесь малявочка пучеглазая, блошечка деловита. Тужится, пыжится, ползает – жизнь свою малую оправдать. Даже совестно, даже стыдно как-то, кажется, перед ней…

Жизнь ее серьезная, вся в трудах. Труды вольные, зим во благо, ни одна Твоя пташечка не споет Тебе обвинительно: «Господи, зачем я жива?» Только «Слава Богу, жива!» – поет эта птичка. А ведь ей не меньше забот дано ежеутренних о пропитании, беспокоится она из-за птенчиков, беспокоен каждый, жив своим животом животное кот, беспокоится из-за зернышка мышка, дал ты мышку эту коту на обед, кота дал собаке, всех ты, Господи, накормил… друг другом.

Одному человеку только вольно стол накрыл – выбирай! Целым пастбищем пир устелен. Хочешь кур, хочешь леща, солонины ли, осетрины. Хлеб не трех – всех сортов, седьмой день закончится – снова первый. Ты поставь же, Господи, птичку, благодарную хлебной корочке, перед выбором самобранки! Так помрет от разрыва сердца бедная птаха.

Что посеешь, то и пожнешь. Думал Ты как лучше, вольно застелил от щедрот Твоих эту землю, всякий плод хорош, и всяк на свой лад. Предоставил выбор – получил недовольного, всегда несчастного человека.

Он же только выловит карася, а уже оглянется: что не щука? Щей во вдоволь поест, и такая жалость в сердце терзанием безвозвратным встает, что уха после щей не теснится в брюхо. Дал ты завтра ему, чтоб не сожалел о вчера. Может, зря Ты, Господи, это сделал?

И опять же надежда, Тобою данная, что за гробовою чертой шведский стол – не чета здешней кухне, портит вкус нам хлебов насущных. Здешний день торопим в ожидании бесконечности.

Может, зря дал Ты нам такую надежду?

Уповает ли на загробную жизнь муравей, или в этой – все стремление его быть и продолжиться? Знает каждая тварь насекомая малым разумом: на тот свет зерна не протащишь. Лишь одна чемоданы копит, на них сидит…

Может, зря Ты создал, Господи, человека?

Ф.М. Булкин

«Хорошо-то как, боже мой… Хорошо! Воздух дышится, птичкирикают, благодать, липой пахнет… – размышлял, проходя бережком Москвы-реки, Алексей Валерьевич. – Неужели липа-то уже зацвела? Быстро как… Сныти столько в этом году, а она полезная травочка, от всего. Чистотел, подорожники, лопухи, речка тянется, рыбка плещется, солнце жмурится, камыши-камышики, уточки… и сирень в цвету, и акация…»

Мысль его текла далее, за шагами…

«Нет, ну что за люди такие, Господи? Все загадили! Ты смотри?!» И действительно, видимость подтверждала мысли идущего. Очень скверен, грязен берег Москвы-реки, особенно в вешнее полноводие, бутылки то плывут по течению между утками, то лежат, разбитые, на пути…

«И они-то – венец творения? Нет же, Господи! – палачи…» Но продолжить монолога этого справедливого Алексей Валерьевич не успел. Ибо был услышан Господом ли, чертом ли – иной раз нас кто-то да слышит…

Оскользнувшись над запрудой бобровою, покатился наклоном овражины в ямь болотную, ну а там у нас глубоко… И, почувствовав под ногами тягучие пропасти, стынь холодную, над собой увидев небо безбрежное, безмятежное, равнодушное, под солнцезнаменный оркестр кузнечиков, гул шмелей, шелест листиков заорал на все человечество:

– Помогите-е-е!