Текст книги "Глобус Билла. Первая книга. Почти человек"

Отец молчок. За стеной что-то грохотнуло, оба быстро глянули на дверь. Билл ахнул, но скорее притворно.

– Ты не сомневаешься во мне! Ну, папа. Что – и в обсерватории?… а я-то думал, есть хоть одно место… потому что из другого места, про которое я думал, что я там один, я уже вытащил… ах, папа. На Нибиру есть кто-то, кто может запросто петь в ванной, не заботясь о репертуаре и о том, как бы не сфальшивить?

Отец не стал ломаться и просто сказал:

– Да, дружок. Представь.

Он бросил длинный взгляд на стол. Билл кивнул.

– И ты ещё скажешь, что никогда не пытался?

– Пытался… только она сразу почувствовала и мне… пришлось во веки веков прекратить.

– Клясться заставила? Мучала, да? Послала за персиком?

Папа вздохнул.

– Это не твоё дело. Интимная жизнь родителей, знаешь… я нибириец старомодный. Я знаю, что для тебя это новость. В смысле, про дядю и всё такое. Кстати, он хочет увидеться.

– Ага. Ну, что – он к нам или…

Отец помрачнел.

– Он пишет, что нас ждёт великий очаг разума, маленькая мужественная Эриду.

– Это уже похоже на государственный гимн.

– Приглашает посетить, по возможности, скорее, ибо он стар и всё такое, и всё такое.

– С официальным визитом? Трубы, начищенные бока кораблей… ковровая дорожка в космосе, которую зажуёт та бродячая туманность, про которую уже политические анекдоты ходят? Верительные грамоты и прочее?

Отец возразил:

– В том-то и дело. Он очевидно, умён… этот Мардук… или тот, кто посылает приветы от его имени. Речь идёт о неофициальном визите… вроде семейного, – отец содрогнулся, – совета. И никаких скользких формул вроде намёков на… его права. – Скороговоркой закончил отец.

Он стащил очки и стёклышками вытер лоб. Билл следил за ним.

– И это тебя пугает больше чем, если бы ты получил объявление войны в стиле «подлетайте с поднятыми руками»?

– Ну, да. Он только хочет познакомиться… так он пишет.

– С тобой, что ли? Но в таком случае, это будет визит официального монарха к официальному монарху…

Отец, потея, молчал.

– С кем он хочет познакомиться?

Отец молчал.

Билл сказал:

– Это молчание означает то, что я подумал?

Отец утомлённо зажмурился и принялся заталкивать нос в очки, будто пытался удержать коленями молодого бегемота.

– Не знаю, что ты там подумал, Билл. Ты нибириец… человек молодой, у тебя много, наверное, о чём есть подумать… и не изображай, будто ты узник под слежкой, это неправда. Папа тебя безумно, безумно, безумно любит и боится за тебя. В общем, он хочет повидаться с тобой, Билл.

– Надеюсь, у девочки не будет странностей в характере из-за того, что её отец переводил стихи с государственного языка Нибиру на пять остальных.

Стройные колени высоко приподнимали простыни из льна в бликах света. С высоты его роста ложе выглядело рельефной картой лучшего из миров.

Передавая свёрток с кружевным козырьком в протянутые и светящиеся в прозрачных рукавах руки возлежавшей в широкой постели жены, он сказал:

– Не забывай, что на орбите колонии водились ангелы, дорогая.

В семье была принята хроническая привычка шутить, невзирая на прогноз погоды и обзоры политических аналитиков в новостях Девятого Дня. И даже потрясшее семью событие не сделает исключения.

Она довольно небрежно приняла кулёчек с чем-то грозно заворчавшим внутри, и её белые с розовыми кончиками пальцы соприкоснулись с очень длинными чёрными и благородно-суховатыми пальцами, сминавшими кружева нежными прикосновениями.

На предостерегающий взгляд ярко-синих глаз, всегда иронических, а сейчас источавших новый, ранее не замеченный ею на всём протяжении долгой семейной жизни блеск, она ответила словами:

– Крыльев у неё, по крайней мере, нет.

Он выпрямился у постели, на которой впервые раздался голос его дочери, и принялся рассматривать картину, которая стоила внимания.

Со свойственным всем прямым потомкам странного рода Хорс эйдетическим зрением, он просто впечатывал в память то, что видел.

Чёрные и, казалось, бесконечные, туго вьющиеся от корня к кончику пряди с щемящей душу нежностью ласкали белое покрывальце, а склонённое лицо самого верного овала с опущенными стрельчатыми ресницами и маленьким выпуклым подбородком ускользало от общения с миром комнаты.

Он ждал… она осязаемо подняла взгляд, и его изощрённую во многих искусствах, наделённую умением отбирать главное, впечатлительность снова, как в самый первый раз, изумило видение: два чёрных, таких чёрных, будто вобрали и запечатали свет двух звёзд ока то ли смотрели, то ли просто возникали из мрака и пустоты.

Нет, они смотрели, притом, как всегда, видели ситуацию в том свете, который предполагает смех. Но чему ей было смеяться?

Как все Хорсы, весьма высокий и размашистый в плечах, и с такой осанкой, будто позвоночный столб в его плоти был из металла, он сегодня казался расслабленным и пойманным в сети, как дракон на картине.

Свет открытого окна любовался серебряными, коротко остриженными волосами, чётко очерчивал блистательно правильную линию высокого лба, прямого носа и начинал веселиться на гротесковой части лица – губы были тверды и насмешливы, а подбородок предлагал вспомнить о привале после боя, когда мужественные духом рассказывают много того, что не принято повторять в обществе замполита.

Синева глаз ярче обычного – что это: слёзы возбуждения утончённой натуры или просто блеск удовлетворённой гордости того, кто нёс в каждой своей клетке решительность и непреклонность Хорсов, этой фамильной легенды Нибиру?

Сколько лет ожидания и надежд воплотились для переводчика и офицера из так называемой закрытой гвардии Хорс в этом зрелище?

Она собиралась всё же сказать что-то слегка обидное по поводу водопроводных кранов мужского рода, но остановила себя. Ей было немного не по себе от этой торжественности, и в поисках реплики она снова взглянула под кружевной козырёк.

Ребёнок – как ребёнок.

Может быть, она будет красива… даже скорее всего. Возможно, она обязана быть умной… учитывая годы трудов её отца в «почтовом ящике»…чем он там, собственно, занимался? Например, в последние три года после Шумихи?

Но уж один недостаток свёртку обеспечен точно.

Она почувствовала, что у неё приподнимается левый… или правый? уголок рта. Это всегда было признаком того, что окружающим придётся вспоминать о шутках, не всегда приятных для самолюбия.

Он был в таком состоянии – теперь это стало очевидно – что пропустил угрожающую примету.

Она сказала, поправляя покрывальце и поудобнее садясь в недавно перестеленных, свежих простынях – (припекало в тот день, ведь Хищник вступил в свои права на угодьях западного неба):

– Милая… об одном прошу. Будь поосторожнее с белыми… они коварны и туповаты.

С удовольствием она заметила, что он вздрогнул….очухался… наконец. Он взглянул и – слава Абу-Решиту, дурацкое благоговение, делающее его мужественное лицо таким забавным и чуть пугающим, истаяло. Обычное выражение уверенного в себе до чёртиков шутника успокоило её.

Он внимательно встретил её взгляд, взгляд теперь просто красивых чёрных глаз, и устроил из своих неприятных замполиту частей лица готовность номер один. (Эти слова, кстати, кое-что для него обозначали, в отличие от штафирок, беспечно использующих этот оборот в бытовых нуждах.)

– Да, да. – Сказал он низким резким голосом, характерным для него, когда у него не рождаются после многих лет скрытого отчаяния дочери. – Предупреди… предупреди её, что белые к тому же плохо разбираются в часовых стрелках и опаздывают на свидания и даже бракосочетания….и вдобавок не всегда различают, где у них правая рука, а где левая… когда вы пытаетесь найти и схватить хоть одну из них, чтобы надеть на белый палец кольцо с самым знаменитым камнем в ойкумене, чёрт бы эту ойкумену…

Он осёкся.

Она выгнула губы и радостно рассмеялась.

– Вот теперь она знает, как это звучит…

Приятно слышать, как он смеётся… он делает это так редко. Смех того, чьи связки налажены издавать только басовые звуки – музыка дорогая.

И это – её музыка. Её собственность.

Он замолчал, хотя смех ещё звучал в комнате, в окно которой торопились заглянуть густо зелёные ветви месяца Войны и Любви, и опустился у постели на одно колено.

Она не знала, что так он делает в третий раз в этой свой нибирийской жизни. Подумала – во второй.

Когда чудовищная вспышка разодрала покровы звезды надвое, и та, другая, приняла дар, и закрутилась волчком, молодея на глазах телескопов, в такой опасной близи, словно новый глаз прорезался у обруганной им ойкумены – вот тогда этот важный господин на минуту потерял самообладание. Он бы изрядно распотешил клерков от астрономии, которых согласился допустить в свою обсерваторию, не будь они все объяты страхом…

Он нагнулся над её коленями, коснувшись подбородком согретого льна, и заглянул под кружевной козырёк.

– Леди Сунн… – Сказал он едва слышно, хотя с таким-то голоском…

И тут же замолчал, вопросительно и жалко поднимая взгляд. Вопрос об имени царственной особы ещё не поднимался, как сказал тот чиновник, когда ему доложили о появлении в громадах черноты страшного нового солнца.

Солнце без имени двигалось на расстоянии семидесяти семи с копейками ярролет, и его жгучий взгляд нашёл Нибиру и проник в самое нутро планеты – в крохотные частицы наследственной информации, разгибая, как талантливый шарлатан этим взглядом две скрученные проволоки с генетическим бисером.

Какие детёныши родятся у маленькой домашней кошки в тот год, когда в созвездии Хищника зажглось нечто похожее на сердце?

Она милостиво улыбнулась. Да и нашлась бы разве женщина, которая не захотела бы смилостивиться над Хорсом, ибо ведь и они, пронёсшие тайную власть сквозь века официально правящих династий, были всегда милостивы ко всем со времён исхода говорящих человечков из игрушечной колонии?..

– Я решила…

– Я уже всё обдумал. Отправишься послом.

Отец быстро посмотрел на молчащего Билла.

– Я всё знаю, сынок. Больше, чем ты себе представляешь. Знаю, что тебе… нельзя туда. И я тебя, моего единственного сына, который должен унаследовать всё, я самолично отправляю тебя на Эриду, твою, так сказать, историческую родину.

Он сел и уныло сказал:

– Поверь, мой бесценный мальчик, я бы сам полетел… Но это невозможно. Ты же знаешь, я никогда себя не жалел. А?

Билл согласился:

– Верно. И потому ты безжалостно отрываешь от себя сына, свою надежду и опору, и отправляешь его к чертям собачьим, откуда он вполне возможно не вернётся.

Отец важно кивнул.

– Да. Уж в чём, в чём, а в мужестве даже ты мне отказать не посмеешь. Слюнтяйство, – он взмахнул рукой без очков, – не для мужей Баст. Я не собираюсь потворствовать своим чувствам.

Билл поддакнул.

– Это чертовски впечатляет. Ты, действительно, себя не жалеешь, папа.

Тот внимательно посмотрел на сына.

– Ты вот сейчас… сейчас не иронизировал?

– Ну, что ты.

– И правильно, сынок. Есть вещи, которыми не шутят.

Билл подавил невольное восхищение – а ведь папа достоин сильных чувств. Он бы довёл до ручки любого психотерапевта, тому уже не захотелось бы ни о чём поговорить.

– А ты не хочешь, – я чисто теоретически, – узнать, хочу ли я лететь на историческую родину?

Баст-старший спокойно ответил:

– Нет. Потому что мальчик из рода Баст слушается старших без вопросов. Впрочем, я спрошу – ты хочешь?

– Нет, разумеется. Потому что мальчик из рода Баст, каждое утро, сбривая щетину и литературно ругаясь, заодно между ругательствами благодарит Абу-Решита за то, что не стрелял в своих ближних.

– Билл, я позволил тебе тогда уклониться с тяжёлым сердцем. Ты выбрал такую тяжёлую грязную работу взамен… а я-то мечтал, что ты станешь блестящим офицером… знаешь, как тебе пошла бы военная форма? Мама была на твоей стороне, она принялась шутить по поводу чёрных котлов, и я сдался. Я перед ней бессилен. Только перед ней. Но теперь этого не будет.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Она не имеет ничего против того, чтобы ты полетел. Более того, у меня создалось впечатление, что она будет этому рада.

– Ты с ней уже говорил об этом?

– Конечно. Сначала с ней, ведь она твоя мать. Я боялся, что она опять начнёт шутить… но она отнеслась к этому неожиданно. То есть, она шутила, конечно….да ты сам проверь, ну, вот сегодня же спроси у неё.

Ни гласа ни воздыхания. Дурак родился, как сказала бы та, на которую предлагали сослаться.

Билл заметил:

– Чувствую себя, как будто меня собираются отправить в летний лагерь без моего ведома.

Отец засуетился (сидя), заплюхал очками, простёр руку (цок-цок):

– Билл, не притворяйся. Ты же… ты же сам этого хочешь. Я это сразу увидел.

– Ну?

– И потом, ты же помешан на этой Эриду. Ты всё время проводишь в этой обсерватории… когда не пьёшь на какой-нибудь кухне в каком-нибудь глухом переулке с твоим приятелем. Интересно, что он сейчас делает? Наверное, мне надо будет сменить секьюрити. Этот уже не годится, у твоего друга такой пронизывающий взгляд. Да, Билл… просто смешно, я будто тебя уговариваю и это при том, что ты сам сразу размечтался о полёте.

Баст-старший заткнулся.

Билл продолжал улыбаться. Отец примирительно занудил:

– Знаешь, сынок, всё к лучшему. Вот как все переживали, когда Гойто сир Хорс, этот великий нибириец, привёл с собой целый новый народ. Кто такие, с чем их, понимаешь, кушать… А если бы он этого не сделал, я бы прозябал от страха и горя… не зная радостей отцовства и боясь за династию… не говоря уже о том, что я бы не встретил твою маму.

Билл хмыкнул.

– Не всех, полагаю, это обрадовало.

Отец фыркнул:

– У неё прекрасные отношения с моей официальной супругой. …воспитанная женщина.

– Кто именно? – С огоньками, парочка в каждом глазу, осведомился Билл.

– Обе. – Отрезал отец.

Внезапно он встал и подошёл к Биллу:

– Я до сих пор не могу поверить, что у меня такой большой мальчик.

– Папа, я свой возраст не оглашаю.

– Ха. Ха. – Он погрозил. – Это вот… хулиганство, понимаешь, это у тебя от неё.

Билл отбоярился:

– Ну, я про маму не так много знаю. Это правда, что её рождение было окружено особыми обстоятельствами?

Отец, естественно, не пожелал продолжить разговор – свою неофициальную жену, он, помимо того, что обожал, ещё и смертельно боялся, как рядовые нибирийцы – его самого и Вечных.

Давно надо было навести его на эту тему, невесело сообразил Билл. Отец пробормотал, что:

– Твоя мать из очень древней и уважаемой семьи. – …И на этом чреватый событиями разговор сошёл на нет, как дискуссия о правах, изредка инициируемая инакомыслящими.

Отец сказал, вертя очки, что, конечно, всё ещё надо будет обговорить. По этому поводу соберётся кабинет…

– Номер одиннадцать?

– Министров. И другие… разные. Ну, Билл, пошути, если хочешь, хотя старый глупый папка всего лишь страшно беспокоится за своего медвежонка, которого посылает в неведомый край.

Потом старый глупый папка – под сомнение не стоило ставить только одно слово – сказал ещё кое-что, и отпустил Билла с наказом «никому ничего не рассказывать».

– Слышишь, Билл? Никому.

– Нет, Баст. Нет, Баст.

– Ты вот, что – вот так уверена? С тех времён, когда мы участвовали в Густо Лиловом…

– Что за дурацкая манера строить фразу, Баст. Это он от тебя прихватил, вот в этом я уверена точно.

– Ну, да, ну, да. Я ведь не спорю, от тебя он получил всё самое лучшее. Но этот кружок, Густо…

– Пурпурная кровь, Баст. Вот как это называлось. И мне до сих пор стыдно…

– Но, дорогая. Но, дорогая. Так было чудесно, и мы были молоды… в смысле, ты и сейчас, вот ни капельки…

– Баст, хватит молоть чепуху. Насчёт капелек…

– Клянусь, я ничего…

– Я не об этом. Твоя нравственность по части возбуждающих жидких средств меня не волнует. Я ведь не собираюсь снова произвести с твоим участием на свет какого-нибудь полукровку.

– Ах, милая. Ты иногда немножечко резка. Всё-таки правящая династия… нет, вот самую такусечку, но…

– Убери свои пальцы, царь.

– Ах. Ха-ха. До чего ты, Сунн, милашечка… я в смысле, и вот тогда, когда мы спрятали свои финтифлюшки в этот золотой… в смысле, пурпурный, как его, фонд. Та клиника…

– О, Господи, что была за манерная затея. От неё попахивает расизмом, как от тебя криками жертв.

– Разве крики могут….ах, Сунн, ты так образно выражаешься…

– Слушай…

– Я как сейчас помню… небо… это, море… и мы решили, что сохраним наши ДНК для веков и…

– Слушай, Баст… я ничего не знаю об этом. И, честно говоря, мне хочется думать, что твои источники вроде твоей гражданской совести.

– А что с ней?

– Её нет, ваше величество.

– Сунн, это… знаешь, чуточку грубо. Я молчу, молчу. Хорс – великое имя… но и мы, знаешь… тоже вроде…

– Я знать ничего не хочу. Если их тогда выкрали… Баст, ты хоть понимаешь?

И вдруг он сделался серьёзным, да так – что она на долю мгновения вспомнила этого нибирийца трах-тарарах лет назад. Ничего так… как искажённое и состаренное отражение сына в дождевой луже. Смотреть можно, если осторожно.

– Он может знать? – Выдал он без покусывания ногтей и чуть ли не с достоинством.

И она ответила, почувствовав, что еле выговаривает слова:

– Кто из них?

Закрывая за собою дверь гостеприимного кабинета номер одиннадцать, Билл так призадумался, – если подобным нежным словом можно обозначить состояние резвого цветочка, выяснившего, что он проклюнулся аккурат под слоем асфальта в закрытой военной зоне, – что не сразу заметил удивительное обстоятельство.

Коридор опустел, он высох, как перегретый террариум. Ни свистов чайника, ни стука высочайших каблуков, и даже петушиные крики будто были вытерты тряпкой. Ужасная экономическая лампочка освещала даль коридора, как нарочно выбирая самые нехорошие места – стулья для посетителей, недавно и тщетно согретые великолепными телами двух друзей, бесчисленные бумаги на стенах, среди которых взгляд невольно находил плакат с какой-то болезнью, и симптомы её, явленные в рисунках, запоминались сразу и навечно.

И посетитель уходил с оскорблённым сердцем, вспоминая непременно о каком-то несчастном на картинке, как о символе государства.

Блудливая мысль Билла, наткнувшись на искажённое лицо бедолаги, ожила. Билл передёрнул плечами и попытался сообразить, куда делся Ас. Позвольте – а секьюрити-то? Билл ухмыльнулся с озабоченным видом. Ах, дружище. Да неужто этот стервец что-то, и впрямь, сотворил с невинным статистом, с этим стандартным семечком дракона?

Хлопнула в глубине коридора затерянная дверь, и высокая широкая в плечах фигура, возникнув и заслонив жалкий свет, двинулась к Биллу. Твёрдые шаги отдавались от стен, будто сильно запаздывая за изображением.

Ас уже стоял перед ним. Билл непринуждённо посмотрел по сторонам.

– Ты откуда вышел?

Ас, свежий, как последнее предвоенное утро, огрызнулся:

– Ну, знаете ли. Неделикатно как-то. Ну, если угодно, я делал доклад о тебе в штатной комиссии стукачей. Недельный отчёт сдавал.

Билл успокоенно вздохнул, но тут же озаботился:

– А где…

Ас с непроницаемым лицом подхватил:

– Ты про телохранителя его величества? Этот господинчик онлайн пребывает в той же комнате для мальчиков, если уж тебе так необходимы неприличные подробности.

Билл ухмыльнулся.

– Надеюсь, с ним…

Ас поднял ладонь.

– Там хороший напор воды, за него не переживай. Ну, так мы можем покинуть это место?

Билл кивнул и шагнул по коридору.

– Ты куда?

– Наведаюсь туда же… раз вы все там побывали.

– Не нужно… он там поскользнулся… понимаешь. И сейчас приводит себя в порядок.

Билл пятернёй привёл в беспорядок свою шевелюру.

– Что скажет папа?

Они вышли на широкую лестницу, изумляясь про себя гулкости и пустоте, и поглядев на летящую нибирийскую деву, сошли, не встретив ни одной живой души, мимо загадочно светящейся дежурки, на площадь.

Билл размышлял. Ас молчал. Предполагалось, что следует отправиться по домам.

Дом Билла в предместье сейчас совершенно хозяина не прельщал. Где живёт Ас, было неизвестно Биллу, как и его официальная должность.

Приставленный личным телохранителем к Биллу и имевший с ним по этому поводу в качестве знакомства профессиональную драку, Ас где-то, конечно, работал. Жевать пряники-то надо, даже такому сдержанному нибирийцу.

Билл потом, по-настоящему познакомившись с соглядатаем, сетовал, поглаживая почти уже хорошо работающую челюсть:

– Ты зря от жалованья-то отказался. Тебе сколько положили? Накопил бы на приличное колечко с брильянтом на тот случай, когда надоест шпионить и захочется обзавестись своим домком.

– А причём тут кольцо с брильянтом?

– О, да ты, я вижу, из лесу вышел. Как же, а…

И Билл состроил из пальцев бублик и стал засовывать туда другой палец.

– Ну?

Ас посмотрел долгим ничего не выражающим взглядом. Тогда помнится, вокруг доминирующего глаза у него уже начинало нежно зеленеть, как у злодея в книге. Билл разрушил конструкцию из пальцев и опустил руку. У Аса на лице было нарисовано такое осуждение, что другой на месте Билла расстроился бы. Даже заплакал, возможно.

Билл только вздохнул.

– Ну-у, если ты не хочешь этого делать… Живи без брильянта. Ты, наверное, холодной водой умываешься? Угадал? А что стучать – я тебе скажу. Только вот тело моё охранять не надо. Это как-то нескромно.

Ас ответил бесстрастно:

– Я же думал, ты маленький умный негр, а ты, оказывается, большой белый дурак. А тело твоё мне не нужно, поверь.

Билл закивал тогда. Опасный огонь зажёгся и погас в его карих глазах.

– Так-таки не надо?

– Что касается стука, не изводись. Если я буду стучать, ты этого всё равно не узнаешь. Лучше считай по умолчанию, что я это делаю. Будешь посдержанней в словах, это всегда на пользу.

Билл кивнул.

– Верно, вот и нибирийская литература расцвела во времена абсолютной монархии, а как цензуру сняли – во что она превратилась?

Оба кивнули, но обменяться рукопожатием – этим малым мужским объятием – не могли. У Билла правая рука висела на перевязи, у Аса левая. Или наоборот, Билл уже не помнил.

Любой город становится ночью хищником. Императорская малая столица, чью набережную омывало ручное море, охотилась к полуночи, выпуская в качестве гончих удлинённые тени, и цветы эти на стенах, созвездия повторяя или не повторяя, белели, и запах был ужасен.

Великолепный широковатый нос Билла вовсю развлекался, передавая в хозяйский мозг тревогу, выражаемую в сладких городских миазмах. Нос-плебей на лице патриция, он был жаден и нескромен, как нескромны были мысли Билла под будто выгоревшими волосами, под крупным лбом, под круглой костью мощного черепа.

Сначала, конечно, как всякие приморские жители, машинально спустились на берег, и галька, как рассыпанное печенье, отозвалась под их шагами. Но кое-как посмотрев на чёрную, обречённую на безлуние бухту – Спутник не отражал свет, а с десяток других лун и небесных штучек сегодня почти все, за исключением мелочишки, пребывали в состоянии недекоративном – они почувствовали, что их гонит с берега дух моря. Пошли прочь, бездельники… ты, царский сын, и ты, расстрига-офицер с неизвестными обязанностями, штатный друг… вон! Идите со своими заботами в город, который вечно не спит… дайте мне покой.

Гавань орбитальных гражданских шатунов отсюда не видна, а здесь на городском востоке, бухта смоляной воды с этой мелочишкой света кое-где, в клавишах пирсов и макаронинами-мостками обрушенного причала была, как дикое свободное место – ни единого паруса. Патрульный катерок, светя круглыми боками и россыпью огней по ободку тарелки, раз пролетел далеко у сгорбленной пьющей из моря горы, и – всё.

В тёмном городе, избегая светлых и блестящих, как реки, центральных улиц, где, скрещиваясь, текла дюжина настоящих речек, они выбирали под стать настроению печальные и забытые улочки, и не гнушались простодушного запаха подворотен и одичавших собак, которые их не трогали.

Случайно зашли они по мостику под своды аристократических змееподобных деревьев, которые так туго сплели длинные ветви с твёрдыми листьями, что над улицей простёрся потолок. Друзья сразу сообразили, что угодили они на фешенебельнейшую улицу города – даже под ногами тут был не асфальт, а нечто вроде сукна на бильярдном столе, туго растянутого и собиравшегося складочками вокруг вкрадчивых стволов этих самых деревьев.

Обе стороны улицы сияли в полночь ярче полудня: тут тебе и Золото, и Серебро, и Ставки на спорт, и прехорошеньких магазинчиков как у барбоски блох, где можно сыскать, что тебе угодно – от морского бинокля до гвардейского пистолета.

Здесь они сразу стали заметны, здесь красивых нибирийцев не называли гражданами. Душный воздух папиного тюремно-канцелярского заведения истаял: на этой улице было положено оценивать всё: и золото, и серебро, и иные природные дары. Поэтому вновь закатанные рукава Билла здесь вызывали не раздражение, а здоровый интерес, как драгоценности в необычном окладе.

Ас из подозрительного субъекта снова сделался тем, кем и был – нибирийцем с военной выправкой и стройным на диво станом. Неприступен, но определённо благороден.

Походка Билла в волнах благодатного внимания в один миг вернула себе величие и непринуждённость. Билл снова полюбил весь мир и его сильные длинные ноги – тоже.

Между золотом и серебром их то и дело отмечали взглядами прохожие.

Но это внимание имело и достоинства, в данный момент им ненужные – на этой улице всё продавалось и покупалось, поэтому в систему отношений совершенно допустимо и даже необходимо входило общение.

К ним после трёх минут торжественного шествия по улице трижды подошли с предложением сделать ставку на какое-то спортивное событие, и уже раз очень красивая женщина задержала взгляд на сире Александре так надолго, что Билл даже раскашлялся.

Дама, холодно взглянув на прекрасные руки и скульптурный подбородок Билла, миновала друзей, погасив взгляд – очевидно, её не прельщала небрежность и статуи, слегка обросшие с утра золотой проволокой.

Ас рассмеялся.

– Подумала, что…

После пребывания в обществе папы и бедолаги с плаката, Биллу захотелось где-то вольно развалиться, расставив колени и разложив локти на спинку чего-нибудь, пусть и жёсткого – он не так уж прихотлив.

Но хотя на западной стороне этой эспланады было до черта элегантных трёхместных скамеечек, с подлокотниками и находящихся в сени деревьев-змей, они понимали, что покоя им на какой-нибудь из этих скамеечек не обрести. Вдобавок Билла тяготило – не описать, как – то, что он хотел и не мог рассказать Асу.

С той минуты, как отец объявил ему о своём решении, у него – по выражению старого конюха, который за ним «глядел» на каникулах в школьные годы, – «грешневая каша провалилась». Он не понимал, что собственно должно последовать за решением отца, а ведь вроде жизненный опыт у него имелся. Что следует за решением лететь?

Ас изрёк:

– Ну, Билл… мои обязанности на сегодня выполнены. Прощай.

Билл так расстроился, – не знал, что и сказать.

Ас всё понял, глянув мельком, и небрежно подсыпал:

– Проводи-ка меня.

Билл обрадовался, что его не бросят в одиночестве, и чтобы скрыть радость, спросил:

– У тебя какие-то серьёзные намерения? А то я не пойду, ты так и знай.

Ас остановился и в упор посмотрел:

– Боюсь, ко мне приставать станут. Я же красивый.

– А я думал, у тебя пистолет есть.

Ас терпеливо ответил на долгоиграющую шутку:

– Пистолет – хорошая штука, Билл.

Тёмная узкая лестница, как в старом семейном доме, с разболтанными перилами, трижды повернула их на три стороны света и оставила во дворе небольшого дома, количества этажей которого Билл никак не мог подсчитать. Добираться до загадочного места жительства пришлось изрядно – Ас жил на окраине, и хоть дом значился на какой-то улице, сам удобно размещался в стороне между двумя холмами.

Ветер завёл длительный флирт с облаком, прохлада июня раскрыла циклопические окна погоды на востоке, и с плоского седла горы принесло пиратский винный дух. Там в горах цветут странные низенькие деревья, они-то и расстарались.

Маленькие очень нежные розы развели семейственность по стене вокруг двора. Окна в этот час уже не светились, кроме одного, кажется, на чердаке. Они устроились на скамейке, вдыхая иногда холодный, и тут же точно вскипающий воздух.

Билл, который, о, наконец, смог принять необходимую для умственного комфорта позицию, конечно, плевать хотел на отцовские наказы. Но едва он открыл рот, чтобы, как говорится, выложить всё до копейки, эта самая копейка застряла у него в зубах. Старинное присловье – меньше знаешь, меньше скажешь после инъекции – остановило его порыв пожаловаться на судьбу. (На Неё вообще нельзя жаловаться.)

Ас, похоже, что-то чувствовал и ждал. В ветвях дерева над ними, такого, знаете, похожего на чёрную мачту, которая решила притвориться деревом, чтобы слушать разговоры сухопутных нибирийцев, зашуршало – вероятно, мачта вспомнила океанические штормы и кого-нибудь идущего по доске.

Ас собирался иронически произнести: «Ну, Билл, спасибо за интересный рассказ…»

И даже уста приоткрыл, когда – оп – оба подскочили. Перед ними на асфальте неверным квадратом лежал свет из верхнего окна, по этому свету промелькнула тень сломанных очертаний. Раздался звук… и что-то пролетело прямо на них, стукнуло Аса по макушке.

Некоторое время, принимая прежние фартовые позы, и, стараясь не смотреть друг на друга, они молчали.

– Белочка… – Проблеял Билл.

Он вгляделся в скамейку и поднял крохотный многогранник – так представляло себе шишки с семенами это дерево. Билл покрутил улику, поднеся к свету.

Обоим сделалось жутко, точно они увидели то, что произошло с ними когда-то, но вспомнить, когда и где это произошло, не могли.

И тогда Билл выпалил:

– Я тебе, наверное, не должен говорить, старина. Но…

И увидел в сумраке побледневшее лицо Аса. Запнулся. Тот всё знал.

– Ты…

Ас сказал, садясь поудобнее:

– Эриду подала признаки жизни?

Билл ответил:

– Если… жизни.

Подумал и пытливо взглянул:

– Бедный секьюрити.

Ас рассеянно следил, как Билл что-то засовывает в карман, весь изогнувшись на сиденье скамейки:

– Бедный, бедный… – Ас опомнился. – Плохо их дрессируют на выносливость.

Билл пошире открыл глаза.

– Да ну?

– Ага. Только кружок воды увидал, сразу…

Билл содрогнулся.

– Если бы у нас с папой был кружок воды…

Ас уставился в темноту, намереваясь продырявить её взглядом.

– Они уже третьего дня знали…

– Ах, папа…

– Подняли орбитальные войска на полквадрата…

– Геометр чёртов. – Билл употребил иное прилагательное.

– В экономических кругах, – продолжая геометрическую тему, сказал Ас, – уже обсуждались все варианты…

– Прости, чего? Варианты?

– Ну, как… войны.

– Ах, ну, да, конечно. Конечно… совсем я зарапортовался.

– Бедненький.

– Значит, эти страшно важные на балу… крах, золото… а я думал, это у них вроде речёвки в летнем лагере. А эти долдоны, которые шныряли вокруг нас… я ещё подумал, что их многовато на один метр бальной жилплощади.

– Я тоже…

Ас ответил бестревожно, но Билл вдруг к нему пригляделся, насколько позволяла темнота и нагоняющий то ли тоску, то ли страсть ветер. Ему показалось что-то новое в привычном и чистом профиле то ли друга, то ли наипервейшего предателя.