Текст книги "Аппендикс"

В Библейских историях[55]55
  «Библия» – экранизация библейских историй (1966) Джона Хьюстона.


[Закрыть] он особенно любил Рай: Адам, а главное – Ева были там ну совершенно голые. Сцена принятия родов Сарой в Аврааме тоже была загадочной и волнующей. А когда в Царе царей[56]56
  «Царь Царей» – фильм (1961) Николаса Рея.


[Закрыть] рыжий Иисус, неподвижно глядя в глаза зрителям и Иуде, в который раз приказывал «исполнить поскорее то, что тот собирался сделать», он неизменно надеялся, что Иуда все же откажется от своего замысла. Отвращение к предателю всегда пересиливала жалость. Его никто не любил, и Марио думал, что если он попробует хоть на каплю, то Иуда станет лучше и что в прошлом, может, что-то поправится, а Иисусу не нужно будет страдать. Так что вера была всегда рядом, и все-таки, несмотря на это, сегодня он догадывался, что Бог, наверное, умер опять, может быть, теперь по-настоящему, безвозвратно, и новая пустота напомнила ему синяк в глотке после вырывания гланд.

К поезду шли в гору и собирали большущие шишки пиний. Иногда, чтобы мать-сердечница могла отдохнуть, останавливались и выколупывали из них орешки. Отец снова принимался рассказывать о путешествиях и чудесах своей молодости. О том, как рано утром из-под камня, на котором он ночью приклонил голову на несколько часов, вылезла змея. Как они, испугавшись, что потерялись в пустыне, пожертвовали одним дромедаром, взрезав ему глотку, чтобы напиться из его желудка, где, по уверению однополчанина, в отдельном мешке накапливалась вода. О белом поезде, который шел из Джибути в Аддис-Абебу полтора дня, о том, как гиены и крысы подъедали по ночам дневной мусор города и утром он казался чистым, словно после поливки. Об оглушающих каскадах, бросающихся с пятидесятиметровой высоты в озеро, где собирались красавицы, за которыми он вместе с остальными наблюдал из укрытия, с замиранием ожидая того момента, когда они наконец разденутся, и как в первые секунды не мог справиться с отвращением, а потом, пересилив себя, убедился, что они действительно прокаженные. О том, как они, оставшись вчетвером, защищали скалу в Тембиенском сражении два дня и две ночи и как сперва он стрелял из винтовки, а потом, когда артиллерист попросил поменяться с ним местом и сразу же был убит выстрелом в лоб, он взял его пулемет. Как за это получил медаль и повышение по службе и как с милицейскими войсками шел маршем от порта Масавы до столицы.

На обратном пути примагниченные ухом к трещащим транзисторам пассажиры то и дело выкрикивали вместе с обозревателем, перекрывая стук колес: «Бонифаци, Гио передает мяч Маццоле, Фортунато, Маццола, Кукки, гоооол!» Отец, чуть отстранившись и выпрямившись, напряженно вслушивался. Короткие комментарии перебивались музыкой. Слава богу, это не был Футбол минута за минутой, но, хоть и играла команда Лацио, передача тоже не обещала Марио ничего, кроме безликой тягомотины. В этой стране он был редким, если не единственным мальчиком, который был безразличен к фигуркам Панини. В свой альбом он наклеивал не обмененные или выигранные в поддувание (если картинка переворачивалась, она становилась твоей) фото игроков серии А Фьорентины, Вероны и Ромы, а великих людей или представителей истории цивилизации[57]57
  Панини, Баджоли – издатели, выпускавшие фигурки для наклеивания, а также специальные альбомы, продающиеся в журнальных киосках.


[Закрыть]. И запах клея Кокоина приводил в восторг и его.

Дорогой длинною

Ты рай для изгнанников, Италия!

Перси Биши Шелли

Чудо отыскания денег на квартиру случалось почти каждый месяц. В нужный момент они просто слетали вниз или оказывались под ногами, словно серпантин, который падал с крыльев веселых разноцветных ангелов, грохочущих на барабанах, стонущих волынками, заливающихся в пляске трубами, – целый военный оркестрик в капелле папского адмирала Карафы.

На могиле Блаженного брата Анжелико порой пестрели записочки с просьбами. У Анжелико, наверное, нужно было просить, чтоб он помог нарисовать, а не заработать, однако и без него покровителей, или патронов, в этом городе было предостаточно. На любую нужду здесь находился свой святой помощник. Один пособлял деньгами, другой облегчал зубную боль, третий помогал по хозяйству, четвертый – от облысения и от кашля. Говорили, что к святому Иосифу нужно было обращаться по поводу крыши над головой, а преставившийся в Риме в возрасте тридцати пяти лет святой бомж восемнадцатого века Бенедикт Иосиф Лабре, при жизни отпугивавший своим запахом и вшами даже самых смиренных, а после нее сотворивший множество чудес, мог помочь скитавшимся.

– Слушай, я боюсь, ты зря меня ждал, – пробубнила я, отыскав своего нового знакомого в книжном у латинских классиков. По расставании с излучающим доброту и благополучие Марио мое настроение скатилось в черствые сумерки. – Ну, пока, увидимся. Помчалась на Термини, – встала я в свою любимую позу бегуньи Дейнеки.

– Погоди, и мне туда же, – пристроился он рядом.

В ту же секунду скворцы дали старт своему каждодневному осеннему кружению над кронами привокзальных пиний, пульсируя то приближающимися, то удаляющимися черными гигантскими шарами собственной скученности. Вспыхивая мрачным салютом в багровых полосах неба, они ритмично распадались на тысячи отдельных особей, чтобы снова сцепиться в плотную черноту. Снижаясь, в попытке устроиться вздремнуть на ветках, от которых поступали специальные аудиосигналы пугающего их крика, они галдели, помечая пешеходов и машины болотисто-белыми бляшками фекалий. День очевидно скользил к концу.

На вокзале я должна была пересечься с Дарио, для которого у меня в кошельке лежали отложенные. В этот вечер он отправлялся на юг, на свою родину. Когда-то Дарио написал повесть, персонажем которой стал один известный литератор, и обрел славу друга великих. Теперь почти все они уже лежали на Верано. Кое-кому повезло даже с отдельным склепом. Чем больше среди его друзей оказывалось знаменитых покойников, тем ближе он сам придвигался к небожителям, кроя историю по собственному лекалу. Хотя все подзабыли об этой повести, Дарио продолжал жить своим минутным триумфом. Уже в первые десять минут нашего знакомства он с важностью упомянул об осаждающих его журналистах, а его приятель под сурдинку пробормотал, что действительно несколько раз к нему наведывались из малотиражек порасспросить про того или иного жмурика. Вот и мне сухонький, пропеченный солнцем Дарио наверняка собирался поведать о своих удивительных приключениях и, возможно, скрепя сердце даже ответить на два-три вопроса не о нем.

Снять квартиру такому бесксивному чучелу, как я, было нелегко. Здесь помощь святых на время ослабевала, и нужны были другие протекции и рекомендации. Например, необходимо было оказаться среди тех избранных, кто обладал правом на проживание, постоянным контрактом, непозорной суммой в банке и поручительством аборигена. Право на жизнь давали в обмен на постоянный договор или за десять лет легальной жизни, а для них требовалось как раз право на жизнь. Это была сказка про белого бычка, которую знал наизусть любой нечлен Евросоюза. Кстати, получить постоянный договор даже для самих аборигенов было равносильно выигрышу в лотерею. В общем, ничего, кроме поручительства, у меня не было, но одно оно не имело никакого веса, особенно юридического, вот почему моими хозяевами оказывались либо циники, знающие, что жильца без документов в любой момент можно передвинуть на улицу, либо симпатичные чудаки, забывающие о том, что они уже получили от меня в этом месяце за съем, или о том, что водопроводная труба протекает второй год. Но порой, приглядевшись, можно было заметить, как в цинике вырисовывался милый чудак, а в симпатичном чудаке проскальзывал циник.

Крепкотелый Флорин послушно, просто из вежливости давая мне фору, трусил рядом.

– А почему ты Цветок? – перебила я его очередной экскурс в историю, переведя дыхание, резко обернувшись и взглянув ему прямо в глаза. Опять саднуло несоответствие: глаза были северными, зябкими, даже безжалостными, а губы полными. Такими – ну только целоваться.

Было еще только пять вечера с копейками, а день находился при смерти. Над его холодеющим полутрупом нависла полная луна.

– Это в честь прадеда, – смутился Флорин почти по-девичьи и наконец замолчал. Так-то. Цветы не должны разговаривать. Мне нужно было сосредоточиться на встрече со своим будущим хозяином, и я припоминала вопросы, которые хотела ему задать.

У Дарио было две комнаты на засаженной исполинскими платанами улице Мерулана. Одну, пустую, со стоящей по центру древней кроватью, он сдавал, а во второй, завешенной его живописными портретами и фотографиями во всех возрастах, где все было так по-интеллигентски мило (если б не телевизор, к которому Дарио в тоске пристрастился), он жил сам. Со своими соотечественниками он уже давно перестал общаться «из-за горечи разочарования». Было у него, однако, множество приятелей, почему-то в основном филиппинцев, которые, правда, почти не понимали его, потому что Дарио выражался изысканно и к тому же с сильным неаполитанским акцентом. Но его приятелей это не огорчало. Кто-то из этих черноволосых юнцов покупал ему продукты, кто-то бессловесно мыл пол и наводил порядок, кто-то разделял его услады.

В этот вечер, однако, он уезжал один. Перед отъездом на неясный срок (он вообще любил таинственность) он должен был получить от меня деньги и вручить мне ключи от квартиры.

Недалеко от входа на вокзал мы с Флорином замешкались. Напротив центральной двери какая-то очередная секта водила елейный хоровод. Угодив в человеческую воронку, Флорин споткнулся, и, врезавшись в него на бегу, я оказалась под ногами прохожих. Не желая все же совсем расквашиваться на заплеванном жвачкой асфальте, я попыталась встать и выпрастаться из-под одурманивающих вонючих паров, идущих от туфовых стен Сервия Туллия. Почему-то этот античный, по слухам, еще дореспубликанский уголок провоцировал мужчин на мочеиспускание. С закушенной губой, шуруя локтями с коленками и пригвождая взглядом свою отлетевшую на несколько метров сумку, я почти уже добежала до нее, как вдруг кто-то хорошенько подтолкнул меня снова.

Вообще еще с детства мне приходилось все время куда-то падать, как в прямом, так и в переносном смысле, и, чтобы не падать хотя бы духом, я воображала себя боксером, который, вырисовывая насмешку разбитым ртом, поднимается на дрожащих ногах после каждой новой оплеухи. Но на этот раз, вопреки вяло шевелившейся, будто муха с оторванными крыльями, логике, я решила почему-то погрязнуть. Нет, я вовсе не забыла, что в сумке лежали необходимые для моего выживания вещи, но удар был настолько неожиданным, что все мне вдруг показалось бессмысленным и даже постылым. Может быть, именно в такой неподходящий момент я почувствовала себя одним из наших национальных литературных героев или вспомнила уроки Стерна о том, что несчастья лучше переносить в горизонтальном положении. Печальный демон давил на меня своим черным крылом, и в отливе его оперения я разглядела прекрасную, бесконечную дорогу.

Мне хотелось смотреть на нее не отрываясь, но вскоре движение по сторонам начало меня отвлекать. Дорога исчезла, и теперь я отстраненно наблюдала, как вместо Флорина, который наверняка смог бы выиграть чемпионат мира по забегу на короткие дистанции, моя сумка досталась какому-то белобрысому пареньку. «Не только способности, – скользнула по монитору моего сознания фраза в стиле старого Гринева, – но и месторасположение по отношению к призу влияет на его получение».

Кинолента убыстрялась. В ней появились новые персонажи: тетка, бездомная собака и еще два парня славянского вида. Подхрамывая к этой компании под распоясавшейся луной и поблекшими пред ней голубоватыми фонарями, я ошарашенно наблюдала за тем, как тетка семенит куда-то с моей сумкой. Остальные участники слаженной команды окружили Флорина. Приблудная собака подпрыгивала в надежде ухватить кусочек съестного. Через долю секунды, однако, двое хлопцев согнулись пополам: один держался за физию, другой, сползая вниз, – за живот. Еще один кадр, – и Флорин получил все назад от необезвреженного третьего, от взбесившегося второго, ну и от первого, как только тот смог очухаться. Прохожие между тем продолжали проходить, а радостно молящиеся не обращали на нашу группку никакого внимания.

Когда Флорин приоткрыл ресницы, а я отвела взгляд от его, словно лопнувший футбольный мяч, приплюснутого к асфальту лица, молодчиков и след простыл. Только пес, не до конца сорвав коричневую бумагу, слюняво дожевывал выпавший из чьего-то кармана бутерброд. Неожиданно все остановилось: исчезли пляшущие, замолкли птицы, площадь опустела. Луна покрылась прозрачно-черной вуалью облака. Редкие тяжелые капли одиноко зашлепали по асфальту, а потом разом хлынуло. Яркий плазменный шнур завис над виднеющейся из-за далеких домов гигантской золотой статуей Спасителя, и загрохотало.

Под дождем и ледяной водой питьевого фонтанчика-носаря Флорин отмыл лицо, и мы молча двинулись к вокзалу. Поход в полицию означал бы заполнение множества бумаг и пустую трату времени. Мы оба, будучи нелегалами, не могли пока позволить себе подобного развлечения.

Итак, мне не с чем больше было идти к Дарио, к тому же я была уверена, что он уже уехал. Выйдя к перронам, однако, я заметила его щуплую фигуру рядом с билетной кассой. Понуро он упрекнул меня, что «теперь вынужден отказаться от важной поездки». Бедняга. Но мне-то теперь вообще негде было ночевать, и даже упрекнуть в этом было некого. Через два дня мне нужно было сваливать с предыдущей квартиры: бывший хозяин, взвинтив цену, нашел других жильцов.

Вокзал кишел теми, кто оказался здесь по случаю путешествия или встречи, а заодно – продавцами, покупателями, зеваками, ворами, бомжами, влюбленными, местными, забившими стрелку под квадратной аркой, и разношерстными группками иммигрантов, обменивающихся инфо по выживанию. Вокзальная квинтэссенция временности сближала две удаленные точки существования: лихорадка встреч и прощаний напоминала то ожидание в отсеке для безнадежно больных, то отдавала свежестью вестибюля роддома. Последние полчаса я чувствовала себя ближе к первому полюсу и с грустным восхищением поглядывала на тех, кто крутился вокруг второго.

В конце концов Дарио, выслушав историю о краже и взглянув в левый незаплывший глаз хорошо сложенного Флорина, пожурил меня за невнимательность и неосторожность и смилостивился: уж ладно, я ему-де заплачу за два месяца в следующий раз, а пока могу заселиться, но почему-то не раньше чем через три дня. Кое-как удалось убедить его разрешить мне перевезти хотя бы вещи.

Мои все еще неприятно подрагивающие пальцы теребили какой-то предмет, то доставая его из кармана, то кладя обратно, и только потом, когда Дарио, получив-таки часть денег за свой билет в кассе, ушел, я поняла, что это были ключи от моей старой квартиры.

Значит, можно было еще хотя бы две ночи поспать в своей кровати. То есть каркас ее не был моей собственностью, зато за матрасом я съездила на Тибуртину, а белье купила в одном специальном магазинчике, а вовсе не в Икее. По синему морю пододеяльника во все стороны сна плыли корабли и гребные суда, галеоты и лодочки. Глядя на них, я мечтала, как однажды буду лежать на горячем песке. Не на черном вулканическом, который был здесь повсюду, и не на просто белом, а на золотом, как яичко, которое снесла курочка ряба. Просто лежать и смотреть в ярко-синюю даль.

А пока в нагрудном кармане куртки я нашла еще и золотенький евро, как раз на дорогу. Явно ангелы и шустрые гении мест опять помогали мне.

За порогом захлопнувшейся двери вагона, уходившего с Термини, от непривычной легкости у меня подкосились ноги. Снова заныла коленка и ладонь начало жечь от кровавой и грязной ссадины. Для человека вне недвижимости, подчиненного или подчинившего себя обстоятельствам временности, обладание некоторыми предметами имеет повышенное значение. Какой-нибудь карандаш или блокнотик превращаются для него в памятки или объекты, вуалирующие его судьбу, как шаль и похвальный лист для Катерины Ивановны или шинель для Акакия Акакиевича.

В течение двадцатиминутной поездки в сторону моей Ребиббии я мысленно произносила над каждой утерянной вещью погребальную речь. Начала я с самой сумки, а продолжила списком ее содержимого. Я была уверена, что, кроме меня, никому оно не нужно и его судьба – смерть в помойке или в реке. «Дорогое зеркальце, ты мне было подарено на одном народном кинопразднике, ничего ты мне не стоило, но не только потому было так мило, легонькое, алюминиевое, двустекольное». «Любимая ручка цвета коралла, на какие шиши, спрашивается, – еще одну такую, да и незаменима ты, лучшая из всех, тоже подаренная когда-то одним милым, помню его счастливую мордаху, и была ты, ручечка, с несмываемым пятнышком чернил у пера». «Блокнотик, записи, телефоны, вас уже не найти. Никому не стала бы звонить, а все же пронизывала какая-то вовлеченность, пока перебирала визитки и прочитывала наспех записанные номера». «Фотографии в кошельке. Даже не могу назвать чьи, не могу, а то разрыдаюсь».

Время от времени то из одного, то из другого моего глаза выкатывалась тяжеловесная капля, медленно перебиралась через валик нижнего века и, как солдат Суворова, лихо съезжала со скулы. Утирать ее мне казалось недостойным подобного страдания. Прислонившись к дверям, я вглядывалась в недавнее прошлое, пытаясь задним числом устроить его по-другому. «Надо было нам поискать хотя бы сумку», – скорбел вместе со мной Флорин. Правая часть его физиономии с черным штрихом глаза, потонувшим в складках багровой раздувшейся кожи, все больше напоминала Микки Уорда после его второго боя с Артуро Гатти или, может, даже того же Гатти, который мне почему-то был более симпатичен.

Ему вовсе не нужно было ехать в мою сторону, и все же он решил меня проводить. «Я уверен, что все, кроме денег, валяется теперь где-нибудь у вокзала», – вдруг спохватился он.

Мгновенно протрезвев, я огляделась вокруг, и в ту же секунду внешний мир прорвался ко мне гармонью, что неприлично весело звучала из конца вагона. Народ сидел и стоял вплотную, усталый, осунувшийся, в основном иммигрантский. Обойдя всех с банкой из-под орехов, музыканты перешли в наш отсек. Репертуар был все тот же: «Катюша», привитая к «Дорогой длинною» и рассыпающаяся потом в «А нам все равно». Карикатура на мое прошлое, которое никак не хотело умирать.

Простыни с опознавательными номерками, написанными на отрезках тесьмы пером или напечатанные в мастерской. Запах машинного масла, залежавшейся одежды, вечная свалка грязного белья в ванной, мокрая картофельная кожура в мусорном ведре, проложенном газетой, которую никто не прочел. Фасады с осыпавшейся штукатуркой, как впавшие в бедность генералы в отставке. Швейные мастерские, где из лоскутов старого перешивались и перелицовывались модные пальто и платья. Ощущение победоносного нового в виде ярких пластмассовых кубиков и кукол, пришедших на смену их фарфоровым тетушкам в чепцах. Полиэтиленовым мешком можно задушить. Лучше его никогда не надевать на голову. К тому же – это ценность. С двенадцати лет морда моих сапог была не только докроена ступнями сестры, но изначально была подарена им походкой матери. Серенькая кошечка сиротливо звала своих подозрительно не появляющихся котяток, у бедной перепелочки болела лапка, носик, глазик, все у нее болело, у этой гадины, рассеянная бабуся постоянно где-то похеривала своего серого и белого гуся, и у нее же или у ее сестры-близняшки был не раз пожран серенький козлик. Все песни, даже при веселых словах, были невыносимо грустны, тоска из них переливалась, разбрызгивалась, собиралась грязным льдом на поверхности и таяла, таяла. Даже разудалые камаринская, калинка-малинка и матросский танец на самом деле были в миноре.

Бродячие музыканты, как и Флорин и некоторые пассажиры, были как раз из того самого мира, который осколком застрял в моей голове.

Дойдя до нас, гармонист с сединой в иссиня-черных волосах и алебастровой физией, на которой полуспящими рыбами неподвижно стояли крупные фисташковые глаза, обратился к Флорину на мне непонятном. Флорин скривил левую часть лица в гримасе приветствия и ответил ему на румынском. Дверь открылась, и все вместе мы вышли на перрон Понте Маммоло. Двое мужчин, один со скрипкой, другой с гармонью, громко убеждали в чем-то Флорина. Он поглядывал на меня. Музыканты сочувственно качали головой и цокали.

– Они тоже возвращаются на Термини. Может, найдем там твою сумку, – приобнял меня Флорин, переходя, наконец, на итальянский.

– Попробуем поискать, – закивали мужчины, тоже подстраиваясь.

Вчетвером мы перешли на другую сторону перрона и поехали обратно к вокзалу. Снова раздались, сперва над самым ухом, а потом вдалеке те же мелодии. Теперь песенка «А нам все равно» подбадривала меня, и я попыталась улыбнуться, словно Кабирия сквозь черные слезы Пьеро, хотя моим страданиям было далеко до подобного пика: ведь меня не собирался только что столкнуть в пропасть мой любимый! Да и ресницы были не накрашены. Один из пассажиров встал, и в открывшийся черный просвет отражения напротив я увидела свою собственную зубастую улыбку. Вид у меня почему-то был довольный.

Через две остановки, на Пьетралата, музыканты вышли, и мы с Флорином, только что запросто болтавшие на глазах у всех с нелепо и неопрятно одетыми людьми, оказались под подозрительными взглядами соседей. Женщины все больше срастались со своими сумками, мужчины то и дело похлопывали и поглаживали себя по карманам, как будто танцевали матросский танец. В основном все они были яилатцы, но и среди стоящих внизу всегда найдется кто-нибудь для спихивания еще ниже.

Может быть, благодаря нам они наконец могли ощутить себя добропорядочными, ординарными гражданами. Наверное, как большинство яилатцев, они жили без семей и питались чем бог пошлет, который чаще всего посылал черт знает что. Еще до рассвета, в полудремоте они поднимались со своих лежаков, вставали в очередь в туалет и помыться, семенили на работу, потом – на другую, возвращались ночью (если не работали сиделками) и валились снова в койки или просто на подстилки. Ни на музеи, ни на город сам по себе сил не оставалось, и окружающее они воспринимали как непонятные, а порой враждебные капризы и привычки хозяев. В свои выходные они маячили в телефонных кабинках call centr’ов, и по их отсутствующим лицам можно было прочитать то, что происходило на другом конце земли. Иногда они излучали тепло, гиперболизированно иллюстрируя образы счастья, иногда омрачались и увлажнялись слезами: там умирали родители, случались стихийные бедствия, начинались войны. Для них же самих время остановилось в ту секунду, когда они обняли своих милых в последний раз. Конец этой сказки был никому не известен: время однажды могло возобновить свой ход, затикав с того момента, как они обнимут их вновь, либо они должны были остаться заколдованными навсегда.

Для воссоединения семьи иммигранту необходимы были контракты на квартиру и на работу. При системе найма по-черному проще было создать компанию по продаже обогревателей на экваторе, однако все равно каким-то образом они их добывали или же провозили своих детей нелегально, а то и рожали, да еще как, прямо здесь. Впрочем, большинство было нелегалами. Теория найма на работу в этой стране радикально отличалась от практики. В теории нужно было обращаться в одно из посольств Италии и вставать на очередь в списках нужных профессий, однако все эти профессии уже были заняты живущими здесь годами людьми, которые все надеялись получить контракт или проскочить в какой-нибудь случайной санатории, и никаких централизованных агентств по найму не существовало. И вот они (или мы?) окисляли воздух своим дыханием, заполняли пространство неухоженными телами и издавали звуки. И что удивительно, понимали друг друга. Жители бывших испанских, португальских, английских, французских и голландских колоний, бедолаги из бывшей Советской империи рассказывали о своих передрягах, ругались и признавались в любви на языке, на котором в международном смысле было принято кричать лишь бис и браво, следить по нотам за легато, анданте и пиано и иногда вспоминать о его существовании, читая сонет с пасквилем или глядя на мезонин и гротеск. Теперь маленькое государство, кое-как стоящее на одной ноге среди недружелюбного гигантского моря, перерастало самое себя, и с его помощью Украина беседовала с Румынией, Нигерия – с Литвой, Китай – с Ираном. Да то ли еще было впереди! Хотя, несмотря на разнообразие сегодняшней фауны, мне все чаще казалось, что будущее лицо Италии должно напоминать лицо Бангладеш. Именно эти низкорослые черноволосые люди с землистым оттенком кожи чаще всего попадались на улицах как продавцы мишуры, именно их черты покрывала сине-зеленая краска, превращающая их в уличные статуи Свободы, что в грязно-белых хламидах устало громоздились на дощатых постаментах посреди римских площадей. Они же скрывались под статуями фараонов и мумий, совершающих неловкие поклоны за звон монеты, возились на кухнях ресторанов и, неотличимые друг от друга, орудовали над гладильными досками в открытых до ночи прачечных, по пять раз на день простираясь в каком-нибудь закутке в сторону востока.

«Лучше оставаться нелегалом», – убеждал меня Флорин, хотя сам уже полгода мог считаться свободным. Год назад Румыния неожиданно присоседилась к вот уже более ста лет продолжающей закатываться, вроде глаз какой-нибудь симулянтки-эпилептички, Европе. Судя по всему, пока все еще имело смысл притулиться к этой старухе, сидящей на своем сундуке с ветхими платьями, украшениями и пропахшими плесенью книгами.

Означало ли это, что нашим соседям по вагону не стоило пытаться постоять за себя? Или, может быть, как раз это и было неизвестным уравнения?

– На каком языке они говорили? – спросила я Флорина, как только мы сели.

– Музыканты? На румынском.

– Нет, а до этого?

– На романи, – ответил он неохотно.

– Так ты понимаешь цыганский? – изумилась я.

– Почти нет, несколько слов, когда-то жил поблизости и что-то запомнил.

– А почему они с тобой сразу заговорили?

Оказывается, он познакомился с ними на бывшей заброшенной хлебной фабрике Пантанелла у площади Лоди. Ну, лучше мне и не знать: крысы, свалки мусора. Там много кто тогда жил, и они тоже ночевали время от времени. Нет, он там не работал, если бы! Он же говорит – бывшая фабрика. Да не цыган он, не цыган, а если бы даже, какая разница?

Значит, все-таки у него здесь были какие-то друзья, – сделала я неожиданный вывод.

– Как говорится, друзей много, а друга нет. – И, насколько это было возможно в его положении, он соорудил горькую улыбку. – Вообще-то старых он растерял, а на новых (наверняка я его пойму) – нет сил. Друг, конечно, познается в беде, но, когда два незнакомых человека в ней – по самое, им порой не приходит в голову подумать о дружбе. Может быть, для нее нужно как раз минимальное благополучие? Или, может быть, свобода от прошлого, которое мешает настоящему? А он его потерял, вот как я сейчас – сумку.

– Сумку у меня украли.

Ну тогда и у него украли настоящее. А он все продолжает его искать, хотя бы в самом себе. То, что он утратил, кстати, – не вещи. Не какая-нибудь там ручка или, я не должна обижаться, глупое зеркало!

Ну что ты можешь понимать, мужичье, в зеркалах! – промолчала я. – Чтобы знать что-либо об изгибе лежащей спины, о раскрасневшемся лице, завороженном двойником, который пугает и восхищает одновременно, нужно быть либо женщиной, либо Веласкесом. А ручка… От каждой ручки – особая мозоль на среднем пальце. Каждая ручка пишет свои слова. Та ручка, например, была особенно тонкой.

Прошлое (каковым была и сама идея ручки) снова засосало меня в себя, и я, выкарабкиваясь из него, придумала ответ за Флорина о том, что демократ-компьютер отменил такие ненужные детали, как почерк заодно с малограмотностью и рассеянностью, но вовремя вспомнила, что он этого не говорил. А в то, что было им сказано в реальности, я включилась с конца: «…Не поверишь, а ведь я был счастливчиком. Даже в первые годы жизни здесь».

В этот момент поезд замедлил ход, остановки не объявляли, и я привстала, чтобы понять, где мы едем. Тибуртина. Следующая – Болонья. Страна Яилати там становилась разреженной и почти сходила на нет.

А что тут не верить? Счастлив тот, кто едет в дальние края, смотрит в открытое море, и существование корней, устойчивого мира за спиной четко отделяет для него одно пространство от другого. Улисс был путешественником лишь благодаря своей уверенности в Итаке. Но тот, кто теряет ориентир прошлого, уже не может, пусть даже только в мечтах, никуда вернуться и, значит, вне точки отсчета не может больше и путешествовать. Ведь человеку до того, как он вернется в землю прахом, нужно же куда-то просто по-бытовому, хотя бы время от времени возвращаться. Чтобы встречали, ждали, не могли дождаться. Или – наоборот – лишь бы не приходил, и чтоб идти по бережку или мимо канавы, если нет реки, или на горы засмотреться и вспоминать, или отмахиваться от воспоминаний: вот здесь двадцать лет назад чуть не упала, распивали в парадной и хватанула Три топора, здесь целовалась и поняла, что Бог существует, здесь услышала, что у Лерки уже началась менструация, а здесь, еще совсем букашка, нашла пуговицу от мундира пилота. Теперь в мою парадную заходили незнакомые люди, которые жили в нашей квартире. Они поставили вьюн на наш Шредер, который мы не смогли вывезти. А может, это уже был и не наш, и не Шредер, а какой-нибудь Красный Октябрь, но в окна все равно было видно, что поставили. Говорят, Лерка умерла от передоза. Помню ее последнее стихотворение: «Куда деваться нам обоим? Прибиться гвоздиком к обоям? И т. д.» О, обои, отвратительная бумага с выцветшими цветиками, запах крахмального клея, чур вас. Черное спиртовое пойло советских ординарных портвейнов, я никогда не смогу больше тебя испить.

Без прошлого путник не может идти и вперед. Возможно, он может просто себе идти, но не вперед, а заново – пятясь и кружа, подпрыгивая и проваливаясь, наигрывая одну и ту же фразу мотивчика мнемозины с помощью затерявшегося в кармане убогого цилиндра музыкальной шкатулки.

Флорин понурился, вошел в туннель самого себя. Его лицо еще больше исказилось, чтобы потом опять вскинуться, опять обжечь меня своим ледяным глазом. Хорошо, что второй был обезврежен налетчиками. Меня просто знобило от этих зыркал.

«Поликлинико», – неожиданно включилась запись, хотя подъезжали уже к Кастро Преторио.

Если хоть какой-то из древних богов и задержался в этом городе, то, конечно, это был бог Хаоса и его капризные слепые дети. Это они ломали рельсы метрополитена, переводили стрелки часов вперед или назад, так что транспорт либо не приходил совсем, либо приходил весь сразу, устраивали бесконечные очереди в поликлиниках или разбирали булыжные мостовые, и тогда мотоциклы, поскальзываясь на выщербинах, роняли своих всадников, теряющих порой собственные жизни.