Текст книги "Аппендикс"

Скитальцы

Я утратил одно обличье и не обрел другого <…> и я верю, что такое может постигнуть человека, попытавшегося смотреть на вещи сквозь призму сразу двух образов жизни, двух систем воспитания, двух сред обитания.

T. E. Лоуренс. Семь столпов мудрости

Скиталец и странник имеют мало общего с беженцем, погорельцем, бомжом, как, впрочем, и с пилигримом или путешественником, хотя их путают и с тем, и с другим.

Беженцы вынужденно оставляют свой край. Долго или никогда не покидает их боль обиды и желание перемен на собственной родине. Иногда они отрекаются от своего прошлого и принимают чужое. Это большие и трудные дети, переросшие, а порой пережившие самих себя. Позади – смерть, родные запахи, голоса любимых, которые, может быть, больше никогда не придется услышать.

Эмигрант – человек, который тоже оставил свою землю, но не для того, чтобы выбрать между жизнью и смертью. Он выбирает между необходимостью есть скудную пищу селений, выискивая консервную банку с наименее потускневшей наклейкой в полупустом магазине, и между возможностью приходить в супермаркет с тележкой, как достойный человек. С помощью переселения он хочет улучшить свою, а главное, жизнь уже существующих или будущих личинок.

Что же касается путешественника, он, как паломник, стремится к конечному пункту, преследует какую-то определенную цель, будь то горный хребет, позвонки какого-нибудь святого или просто появление своего фейса в виртуальной бесконечности на фоне чего-нибудь примечательного.

Бомж, потерявший жилье или отказавшийся от него, мученик бедности, несправедливости, беспомощности и болезни, часто – самый настоящий домосед с чертами анархизма, только бездомный.

А странник и скиталец может даже никуда не идти, но он все равно будет странником. В его системе мира нет центра и конкретной цели, но она и не линейна, как дорога охотника или кладоискателя, пусть и кружат они по следам хитрого зверя или бредут по траченной временем карте, найденной в случайно выловленной и обросшей водорослями бутылке.

Мои новые знакомые обращались друг к другу Чирикло и Сонакай, но представились мне Ангелом и Веселином.

– Они-то? Тоже из Румынии, – ответил за них на мой вопрос Флорин.

– Из Сербии, – вспомнил Веселин.

– Из Венгрии, – в унисон с ним сказал Ангел.

– А, ну да, из Венгрии тоже, – спохватился Веселин. – И из Румынии, конечно, – добавил он, взглянув на Флорина.

Уже полчаса мы петляли вчетвером вокруг вокзала, заглядывая в урны и темные закутки. Без всякой надежды я брела, утираясь шарфом от небесной, глазной и носовой воды, которую приходилось заглатывать и зашмыгивать внутрь, так как даже бумажного платочка ворюги мне не оставили, пока все-таки не зашла в Тромбетту за жесткими салфетками, хотя было и обидно соваться туда без денег: кофе там был легендарный.

Под дождем и блестками летящего света транспортной артерии, на картонках, завернувшись в ватные одеяла, уже расположились бездомные. Слава богу, сегодня еще я могла смотреть на них из дали своего благополучия.

Прошло немало лет с тех пор, как я вышла на этот вокзал, мгновенно влезши в первый глоток загазованного, веселящего воздуха, словно в летнее платье, пришедшееся мне прямо по размеру. Какая наивность и самонадеянность! Коды не совпадали, хотя изо всех сил я старалась отыскать тот, правильный. Где-то же он был, черт его побери! Лыб но еж от едг! Но шло время, а я так и оставалась вне чего-то, что сперва мне казалось таким важным, а потом бессмысленным или просто мной же придуманным.

Со временем я открыла, что город жил сам по себе, помимо обитающих в нем людей, и что он был намного сильнее их, как корни его платанов, разрывающих асфальт, как его река, коварная и мощная осенью, умеющая казаться дремлющей змеей летом.

И Рим, как облако, стоял над нами. Стоял, спускался, заползал, проникал. Уже с утра в гудящей очереди за капюшоном молока и теплой булочкой пробивало самодостаточное совершенство дня. Он стрекотал мотоциклами, ощупывал жадными глазами смуглых мужчин, не сумевших стать создателями Галатеи, запивался терпким южным Альянико или местным ширазом Казале дель Джильо в тесном сумрачном баре. Ударялся футбольным мячом магрибских мальчишек, играющих на маленькой площади перед церковью.

И в то же время у ежедневности был какой-то другой, негласный уровень. Я вспоминала, как поразил меня этот город в первые дни. Тогда он показался мне разросшейся деревней, где без всякой системы и прилежания сбились в кучу разностильные, умопомрачительные постройки. Отсутствие центра ранит тех, кто к нему привык. Возникает подозрение, что от тебя что-то скрывают, что ты настолько не понимаешь местных нравов, что даже не в силах разглядеть лобное место.

Доисторическое чудище было слишком древним, чтоб линейно или даже концентрически справляться со всеми внедрившимися в него эпохами. Они перемешивались в азартной игре, у которой была своя, пока недоступная мне логика. После первого чувства потерянности и неуюта я все более запутывалась в точках отсчета. И все же, как и миллионы людей до меня, ступая по театральным мосткам, которые, несмотря на кирпичную костяковость и основательность города, готовы были обрушиться под хохот и визг публики в любой момент, я верила, что непременно смогу вытянуть свою карту.

Народ сидел здесь по своим крепостям, начиняя стрелы ядом. С незапамятных времен тут концентрировались коварные особи, рядившиеся в овечьи шкуры, палии, ризы и деловые костюмы, и приходилось отстреливаться. За благоуханиями множества парфюмерных магазинов и церковных курений чувствовался запашок не только естественной смерти. Интриги, подкопы, засады, сплетни, мелкие гадости, игнор, вылазки на чужую территорию, беспощадность и дипломатические примирения напоказ, подтибривание общественного времени и денег ради самопроцветания – все это было буднями междоусобных войн, которые вели кружки, кружочки, салоны, кафедры и прочие корпорации.

Крутило, вертело, годы мелькали, как лотки на праздничной площади, разглядываемые с карусели. Через несколько минут прогулки по городу в кровь вливалась веселящая упругость. Воздух подбрасывал. И не только оттого, что в нем резко зашкаливали официальные замеры гашиша и кокаина. Как и прочая молодая фауна этих джунглей, и я в первые после приезда годы подпрыгивала на брусчатке святого Петра развеселой заводной лягухой, не осознавая, что надо мной совершается тотальный подмышечный охват и что я вот-вот пойду ко дну.

Как будто и не было страха оттого, что, несмотря на все старания, ничего не получается, что с любимым, оказывается, не о чем говорить и что он вовсе уже не любимый, что он от силы одолел полторы книги (а ведь они, и правда, не особенно нужны тому, кому порой удается слиться с линией, кому цвет пробивает галереи в озарения), а ты тут со своими подарками переводов русской литературы. (Выпендриваешься, конечно. Зря.) Что без документов работу найти непросто, а деньжата-то твои сошли на нет-нет-нет, и вот он перестал быть таким обаятельным, помрачнел, стал попрекать, а идти пока некуда, но, когда ты шагаешь по этим камням, смотришь на проплывающие над тобой фасады, уже на втором забываешь, что сегодня вечером придется опять оправдываться, что не так отрезаешь сыр, не так ешь уже не тобой купленный арбуз, не так застилаешь постель, да, надо конвертиком, чтоб как в гробу, а не так, как ты по-варварски ногами подворачиваешь простыню. Он, безотцовщина, с мамой-заикой, проработавшей после смерти мужа-алкоголика всю жизнь поломойкой, знает все, как надо. И нечего тут демонстрировать свой аристократизм, он (подобно множеству своих соотечественников уверенный, что находится в центре мира, в том числе – твоего) это знает хотя бы уже потому, что приехала ты, а не он. И значит, придется снова натужно вторить его смеху, когда он в сотый раз повторит ту же шутку, состоящую в совпадении названия твоей национальности и слова «храпеть», или фальшиво споет переделанную Катюшу (что ты когда-то, обнявшись с девчонками, пела над речным обрывом), где какая-то Наташа куда-то многолитрово и бесконечно ссыт. Не вздумай не веселиться, а то прослывешь обидчивой дурой, и вечер будет испорчен. Ничего. Город Эр будет прекрасным, несмотря ни на что.

Живи в Риме по-римски, а в Иерусалиме по-иерусалимски – напоминала старинная пословица. В самом деле, зачем ему было пытаться кого-то понимать? Он, как житель этого города, был куда мудрее и знал, что это невозможно. И говорить тут было совсем не о чем. Разве не сравнивал он меня со снежным обвалом? Разве я не вспоминала об оползнях и смывах почвы, думая о нашей встрече? А главное, я не учла, насколько этот город был больше меня. И теперь он, даже не пошевеливши ни единым мускулом, выплескивал, сливал меня, как и тысячи других человечков. В нем можно было только сгинуть, будто рыцари, не ответившие на вопрос монстра, притворявшегося принцессой. Пока же, подчиняясь силе неразделенного, но растущего влечения к городу, оставалось лишь уклоняться и съеживаться. Кутаться в тускнеющие оттенки закатов, пережидать в портиках и под арками накатившую слезу, зашмыгивать «Где же ты и где искать твои следы», что на площади, врываясь в Пьяццолу, для выпивающих и звенящих монетами заламывает цыганско-советский квартет, и идти дальше, навсегда отказываясь от догадок о том, где же в самом деле ты, где он, где она и где мои шестнадцать лет.

В качестве блудной дочери никто меня не ждал. Наоборот, все заморское в ту пору считалось у нас желанным, как рахат лукум или макдоналдс. В этот последний люди ходили с трепетом, как в ресторан. Женщины в вечерних платьях и украшениях сидели за столиками, а мужчины суетились с подносами, набирая картошку фри и заливая пакетный чай кипятком в картонных стаканах. Они искренне проводили меня в лучшее, и разве можно было их, да и себя, так сразу разочаровать возвращением? К тому же тогда, вопреки пословице «Гусь за море полетел, гусь, а не лебедь, и назад прилетел», возвращаться было принято повидавшим виды, верхом на белом коне, в особом случае – осле. Конек-Горбунок как официальное средство перемещения в расчет не принимался. Но если ты не конокрад, белый конь стоит примерно как волшебная палочка. Непрактичное любопытство между тем уводило все дальше, и брешь, оставленная моим отсутствием, очень быстро затянулась, – люди сдвинулись, заняв мое место, как будто его никогда и не было. И уже не у кого было спросить, кто же это там в малиновом берете не пойми что выделывает, чья рука чью моет, что за культурное лицо забивает другим лицом голы и как называются фигуры, что за эти годы с кропотливым трудом заняли свои квадратики. Старые фантики пестрели среди страниц непрочитанных книг. «Ты стала никем», – шелестели. Прислушавшись, я догадалась, что никогда и не была кем-то. И тогда почти сразу я стала ничем.

– Надо попробовать родиться в другую жизнь, – посоветовала мне одна полная дама, вечерами читавшая судьбу по рукам и картам у барочных мраморных фонтанов с мужской обнаженкой.

– Пробовала, – и я попыталась вглядеться в выпавшее мне на ее импровизированном столике, – но другая жизнь пока что-то в себя не впускает.

Мне вспомнилась одна знакомая рыбка из зоомагазина. Из своей банки она смотрела на подсвеченный, но непроницаемый для нее мир других рыб, дружно плывущих за большим стеклом.

– Тогда умри совсем, – перевернула гадалка карту, на которой появился уморительный скелет с косой. – Может, родишься опять, а нет, значит, это и есть твоя судьба.

Мраморные мужские тела, плавящиеся слитки воды, праздничный дух площади манили из-за спины. Нет, мне пока не хотелось «совсем». Однако, растрачивая себя на всю катушку, в то же время я любила следить исподтишка за собственным умиранием еще при жизни. Постепенно старые друзья забывали обо мне, их жизнь рванула совершенно в другую сторону, и наши ценности стали удаляться друг от друга с той же скоростью, с какой начали разниться наши ежедневники.

Сперва сам язык не поворачивался произносить суффиксы и окончания прошедшего времени в применении к собственным достижениям и к себе как к прагматической сущности, но день за днем настоящее время отдалялось все больше, словно плавучий остров. Со временем мой мир, в котором я знала все ходы и выходы, где знали меня и моя жизнь предугадывалась на несколько шагов вперед, отступил и стал для меня «их миром». Через какое-то время и он сам, и некоторые населявшие его люди начали казаться мне совершенно чужими и часто невменяемыми. Они были очень занятыми и супердеятельными, а мне казалось, что в их мозг подселился Мамона и что они наивно принимали его нашептывания за свои собственные мысли. В то же время над некоторыми тамошними городами стала низко витать тяжелая догматичная набожность, со стороны кажущаяся даже мракобесием. Набожному Мамоне все по фигу, он не должен проявлять эмоций, не должен сочувствовать каким-то там униженным и оскорбленным, желающим вылезти на свет из школьной программы, тем более оскорбленным им, даже их упоминание ему кажется несветским, затертым, скучнейшим, démodé. Приезжавшие московские гости рассказывали, как нужно разруливать вперед, растить бизнес и бицепс, а женщинам, пока они не достигли сорокалетней непривлекательности, – упражнять ягодицы и худеть, с каждым днем становясь счастливее. Очень кстати пришлись и некоторые магические и психо-предпринимательские учения, объяснявшие, что страдание есть лишь собственный выбор и новый мир – не для несчастных и унылых.

«Падших не жалеть», – намекнул заодно мистер Кроули.

Все прошлое отшелушивалось, как загар в сентябре. И вместе с ним, просто заодно, я отшелушилась тоже.

Порой я узнавала соотечественников по чертам и овалам, по носу картошкой или уточкой, но чаще – по выражению лиц, требовательному и неулыбчивому. Спустя годы чуть труднее становилось выявлять их по одежде: приобретался общеевропейский вкус, менялись иногда и манеры, но взгляд – главное, что выдавало моих сестер и братьев, – чаще всего оставался прежним. Испуганный, недовольный, готовый, если что, к мгновенному удару, недоверчивый, жесткий, априори ироничный, всезнающий (Нас не проведешь! Мы вам еще покажем!).

Заезжие купцы и вояжеры, инженеры-нефтяники отыскивали свое в этом городе. Государственные люди особенно любили его руины и блестящее прошлое, отражаясь в лучах былой власти. Бывали здесь и те, кто считал себя лучшим и несправедливо рожденным в наших холодных местах. Они переполнялись бесконечным светом, куполами, капителями и пиниями, всевозможной благостностью, истомой, марками вин и общими местами, управы на них не было никакой, но это вовсе не было ни их, ни вообще виной, а лишь гримасой эпохи, и, как фана какого-нибудь знаменитого певца, меня радовало, что этот город их задевает, хоть он и умело подставлял поверхностным взглядам лишь свои щечки, отшлифованные ботоксом.

А впрочем, что мне защищать его величие? Он мог превосходно обойтись и без меня. Эгоистичный, ленивый, циничный, он ни в ком не нуждался и иногда становился мне безразличен. Может быть, это означало, что я была на пути превращения в одного из римцев, которые вовсе не преклонялись перед ним и были лишь в меру наслышаны о его украшениях. «Мы носим его в своем сердце», – утверждали они. И вот мое сердце лопалось и расширялось, как вселенная, с пыхтением вмещая в себя город-обманку. Моего лучшего учителя, состарившего меня, поставившего в тупик и сбившего с пути, насосавшегося моей крови, содравшего с меня последнюю доброту, как мрамор со здешних древних зданий, отнявшего у меня все, что мне было дорого, лишившего других меня, а заодно меня – собственного языка и речи, удобного места, вырытого на своей территории, застолбленной дороги, принятых точек зрения и стройной, а главное, достойной картины мира. «Хорошие путешественники – бессердечные люди», – заметил один писатель. У меня уже не было надежды им стать. В моем сердце расчищал себе место древний дракон. «Погоди же, может, наше сражение и не за горами», – бормотала я, а он только улыбался, раскатывая губу для поцелуя или плевка.

Уличенный многими наблюдательными людьми в распущенности и холодности, конформизме и жульничестве дракон вдохновлял меня на поиски дракона в себе. Не привязываться к местам, уклоняться от любой власти, сторониться того и сего, не привязываться ни к чему, ни к кому, никогда, никогда не говорить «никогда», больше не говорить, не.

Путь в непонятном направлении напоминал мне также детские эксперименты с жуком: поднять его и переместить на новое место. Куда он побредет? Почему он выбирает именно эту, а не другую тропинку? На что может повлиять эта хаотичность?

С чем связано постоянное впадание в жизненные перемены? Почему время от времени становится душно внутри отмеренных границ? Они давят, но человеческая личность, пусть даже непредсказуемая и бесконечная, обычно довольствуется слабой инерцией каждодневности. «Я» как будто отделяется фанерной стенкой, не желая усложнять нам жизнь. Нас не касается то, что происходит за перегородкой. Но вот в один прекрасный день кому-то хочется ее сломать, выйти на брезжущий таинственный свет за ширмой, пусть идти до него придется годами, и однажды, может быть, вспыхнуть в нем, взвывая от боли, обдавая себя самого запахом паленого мяса. При встрече с подобным светильником возможен и мгновенный взрыв, так как некоторые из нас непредсказуемо носят в себе тяжесть тротила.

Но было и другое объяснение. Во всяком случае, порой меня упрекали в бегстве от себя.

Да, глядя на все глазами психотерапевта, можно было сказать, что, однажды оторвавшись с кровью от сырой марлевой безысходности моего родного города, мне было страшно туда вернуться. Отсутствие прежней личности позволяло мне дышать глубже и видеть ярче.

Но, может, все было и менее логично. Может, думала я, меня просто случайно подмяло механизмами истории, примагнитили новые великие переселения, и добрые люди выловили меня неводом у римской клоаки.

Когда-то в ней были найдены останки женоподобного юноши Себастьяна, и многие нашли там свой последний приют.

Чайка

В ту пятницу Надя увела меня гулять, а когда мы вернулись, мать, неожиданно пришедшая к нам еще утром, а сейчас нервно курившая у окна, стояла рядом с каким-то очень высоким, худым человеком. Он улыбнулся и поднял меня так, что я, наконец, смогла дотронуться до лампы. Потом поставил меня на пол и тоже закурил. Усевшись на табуретку, он стал смотреть во второе окно. Так из него могло быть видно только небо, ведь мы жили на каком-то высоком этаже, но он смотрел и смотрел.

– Ну-ка, подними меня еще, – предложила я ему.

– Детка, ласточка, посмотри, как папа устал, – прозвенела Надя.

Человек улыбнулся, встал, поднял меня, и я поняла, кого мне напоминала улыбка Гагарина.

Но, видно, сегодня никто не хотел со мной играть. В воздухе проезжали невидимые танки.

Я взяла белый эмалированный тазик. Горячую воду из только что вскипевшего чайника мне разбавили холодной, и я подошла к высокой фигуре. Осторожно поставила тазик у его ног. Сняла с него ботинки и попробовала стянуть черные носки. Они омерзительно пахли, но все равно я упрямо стаскивала их, в то время как он, оторвавшись, наконец, от созерцания окна, рассказывал что-то и то и дело поправлял падающую на лоб длинную прямую челку светло-каштановых волос. Сидя перед ним на корточках, я поставила его босые ноги в тазик и терла их, погружая ладони в быстро мутневшую жидкость. Сквозь зазор между покрашенными зеленкой и марганцовкой коленками я смотрела на узкие и длинные ноги в тазу, которые напоминали ступни великана, семимильно шагавшего по земле.

Человек курил и односложно обменивался репликами с матерью. С огнем в зубастых ртах они казались двумя готовыми к бою чудовищами.

– Теперь мои руки воняют, – неожиданно громко сказала я в напряженный и дымный воздух. – Мне нужно срочно помыть вот эти руки!

– Что это с ней? Она никогда себя так не вела, – говорили обо мне женщины, как будто бы меня не было рядом.

– Руки воняют, все воняет! – орала я в ужасе от самой себя.

Потом мы шли по морю с высоким. Он шагал впереди и время от времени оглядывался на то, как я тороплюсь вслед. Под холодным солнцем блестела золотая пряжка на его брючном ремне. Черные ботинки оставляли в песке огромные следы.

Начинался шторм. Средь воды на песчаном островке камней одиноко чесалась клювом растрепанная, с всклокоченными перьями чайка. Все остальные уже улетели из начинающейся осени в другое лето, а она распухала от какой-то болезни. Ее одиночество было непереносимо. Мы сели на бревно. Волны буянили и выплескивались из границ, касаясь моих сандалий. Прохладный беловатый камень контрастировал с коричневой кожей моей руки.

– Смотри, какая чайка, – показал он мне на это растопыренное чучело, и через секунду я увидела, как птица всколыхнулась, подскочила и упала. Камень, вырвавшись из моей ладони, пролетел над морем и угодил ей прямо в отставленное крыло.

– Ты что?! Зачем ты?! – Он задохнулся вопросом и схватил меня за руку.

В рыданиях, вся красная, я брела домой вслед за высоким. Мне хотелось бежать вперед, вихляя раненым телом, упасть подстреленной на песок, глядя в лица остановившихся на минуту прохожих, а потом неподвижно уставиться в небо, словно герой одного еще не виденного мной фильма.

Все шло наперекосяк, солнце уже не так грело, деревья желтели и облетали, на горах лежал туман, и море больше не было ручным.