Текст книги "Аппендикс"

Для Флорина город Эр был мастерским анаморфозом. Правильное, пригодное для жизни изображение могло получиться только с помощью хитрых зеркал и найденного угла зрения, но этот угол ему никак не давался. Иногда у него проскальзывало подозрение, что изображение это настолько мощное, что он не способен различить его просто из самозащиты.

А в Катании тогда жилось как на вулкане. Прошел примерно месяц, как исчез Амастан, и вулкан ожил. Он полыхал, выблевывая горящую жидкость на несколько сотен метров вверх. Направление и сила ветра, время дня и мощь извержения окрашивали лаву в новые цвета, видоизменяли ее форму. Ночью она была глазом циклопа или красным фитилем свечи улегшегося спать великана, ранним утром – стадом золоторунных овец, охваченных пожаром. Или огнедышащим, по частям выбирающимся из пещеры драконом с сотнями шевелящихся змей вместо голов. А однажды сам Тифон, чудище с крыльями летучей мыши и лапами из двух сношающихся драконов, харкая окаменевшей кровью, вылез из чрева Тартара, чтобы вновь потрясти землю. В непогожие дни по утрам над городом стелилось белое курение травы забвения, вечерами полыхало багрово-черное знамя выступающего из-под недр земли таинственного войска.

Извержение на долгое время отвлекло его от ночных толчков и тумаков фантазии. Например, он перестал подсчитывать, на какой стадии находится разложение тела Амастана, который (и это был один из множества опутавших его парадоксов) с каждым днем казался ему все более близким. В некрофильском музейчике Винченцо Беллини с экспонатами в виде его волос, черным гробом и гипсовой маской висел также карандашный набросок выкопанного через сорок лет тела композитора. От его правой ноги осталась только кость, а на левой почему-то еще сохранялось разложившееся мясо. Однажды забредя туда от нечего делать, Флорин уже не мог перестать думать о тайной могиле Амастана, не гадать, не вырыл ли его какой-нибудь пес, не перепрятал ли мертвеца хозяин и больно ли ему еще в том неизвестном мире или уже совсем нет. Теперь же, благодаря поллюциям вулкана, его ночные бдения могли сойти за любопытство и восхищение, что осаждали вечерами фланеров на буржуазной виа Этнеа, заткнутой на конце огромной бурлящей горой. Правда, уже через несколько месяцев все привыкли к ее безумию, и жизнь слишком быстро потеряла вкус опасности.

Метро там было всего в одну линию. Поезд вылезал из-под земли на волю. Холмы, море, река. Иногда, особенно в какое-нибудь раннее безлюдное утро, ему казалось, что он уже когда-то бывал здесь. Как и тот его город детства, который иногда ему снился перед наступлением холодов, – это тоже был греческий город. Или, может быть, римский, византийский, мусульманский. Там тоже кожа и вещи пахли соленой водой, жизнь стремилась вовне, пульсировала сильно и ярко. Женские тела не прятались, и дети точно так же, как он когда-то на другом, темном, печальном изгибе того же моря, носились за мячом по площадям, скатывались с волн. У его моря тоже жили монстры, фавны, циклопы, кентавры и боги. А не так далеко от места, куда они приезжали почти каждое лето, на Змеином острове в дельте Дуная, был похоронен прекрасный убийца Ахилл.

Флоринел

Встающее солнце оглушало белизной. Пятилетний Флорин, ушастый мышонок Джерри с толстыми щеками, в белых гольфах, надраенных ботинках, белой рубашке под шерстяным костюмчиком и коротким пальто, за руку с мамой шел мимо Археологического парка по бульвару Tomis к чуду социалистической экономики – отмытому и вновь покрашенному Трабанту, прислонясь к которому улыбался отец.

Только недавно они приехали в Констанцу. Несколько дней подряд ели уже в первую ночь по вине внука оставшиеся без изюма и мака домашние куличи, уплетали бабу, облущивали пестрые, ковровой геометрии, с многолепестковыми цветами и звездами писанки, а теперь, оказывается, нужно было уже уезжать.

Он подпрыгивал, смакуя хлеб, наспех намазанный помидорным пюре с салом. Увидев отца, помчался, мелькая новыми подметками, и после объятий, уже в машине, снова потянул свой бутерброд из рук матери. Тряслись по колдобинам полдня, но к себе забежали, только чтобы встретиться с человеком, который принес какое-то редкое лекарство. Отец и сын в белых рубашках, мать в белой блузке, стоящие рядом, выглядели торжественно. Черный пузырек дрожал в руках отца на белом фоне. Торопились. Перед тем как выйти за дверь, Флорин успел схватить обезьянку. Бедная, он забыл ее, когда уезжали на море. Опять ехали долго, проваливались в рытвины, подскакивали на выступах. Когда его вытащили из машины, сквозь слипшиеся ресницы он различил двоящиеся фигуры людей и понял, что ему удалось попасть в тот мир, о котором рассказывала бабушка перед Пасхой. Полукругом нависали темно-лиловые горы. В предзакатном солнце белые одежды людей выглядели розовыми. С него сняли курточку, и в своей утренней рубашке он тоже стал бело-розовым. Мать стояла вплотную к отцу, на чьих руках он устроился, как на скамеечке, но каждый, кто подходил поздороваться, – гладил, улыбался, трогал, пощипывал, как будто в этом месте родители не имели над ним своей исключительной власти.

В мелкой реке сгрудились круглые глыбы камней. Наклонив к воде нижние пряди с желтыми сережками, дрожали ивы. Прямо у берега деревянные, с покатыми крышами, хлипкие, лепились друг к другу дома, а вверх от них круто поднимался холм с тоненькими, едва оперившимися светло-зеленым пушком тополями.

Все расступились, и к ним, меся грязь, подошел бородатый старик в каракулевой шапке. Он выхватил Флорина из рук отца и пересадил к себе. Отец наклонился, обнял старика, взглянул строго: «Не кукситься! Посидишь на других руках. Такая игра». Со стариком во главе двинулись к одному из домов. По всей стене комнаты, куда, оставив остальных за порогом, поместились лишь немногие, тянулась одна длинная полка с деревянными тарелками и чашками.

«Деду, дай подержать братца», – попросила чумазая девочка лет десяти с расставленными по-лисьи зелеными глазами и лукаво взглянула на Флорина. Он уже начал отвечать ей первой своей за это время улыбкой, как рядом вклинилась какая-то тетка с горяще-красной, потрескавшейся кожей на скулах и на носу и тоже протянула к нему руки. И тут уж Флорин дал себе волю и заорал так, что слизь из носа и слюни попали на ее вышитых желтых пчел.

«Поесть бы ему что-нибудь», – прошептала извинительно мать, пытаясь подтереть следы на нарядной блузке золовки.

Вместе с усаженной на стол обезьянкой Флорин заглатывал горячую мамалыгу, надежно чувствуя боком мать, утиравшую ему, и заодно обезьянке физию. Из драконовой пасти печи шел жар. Отгородившись ладонями от света, он различил в окне черно-синюю реку и поваленные стволы исполинских деревьев. Народ входил и выходил из комнаты в другую. Улучив момент, пока никто не видел, он вылизал тарелку, сполз со странной, похожей на узкий месяц табуретки и вошел вслед за матерью в темноту, где кто-то стонал, кряхтел и охал. В комнате было душно, едко пахло. Единственное оконце было занавешено, и с трудом он разглядел на кровати под горой одеял и тряпок старуху.

– Смотри сны, сыночек, увидь агнца для бабушки, – оскалилась она ему навстречу.

– Все мы будем ждать агнца для тебя, мама, – сказала укоризненно тетка с красными щеками и носом, которая во тьме уже не казалась такой страшной.

Флорин наклонился, и его шумно вырвало. Зажгли толстую свечу, и среди только что съеденной каши он различил и сегодняшний завтрак. Ему стало жаль Констанцы, ритма и шума холодного моря.

Вечером на деревянной кровати между отцом и матерью он спрятался с головой под одеялом. Камышовая циновка была жесткой, но от льняной простыни так пахло солнцем и ветром, что он заснул, вдыхая их вместе с фиалковым ароматом матери.

Ночью кричали петухи и старуха, и он тоже стал тихонько прихныкивать, вдруг ясно осознав, что за стенкой, в двух шагах, на самом деле лежал притворяющийся больной бабкой волк. Или даже дракон. Дракон. Балаур. Не случайно он просил, чтоб ему притащили барашка. Рядом снова неслышно появилась красноносая тетка. Наклонившись, разомкнув ему зубы, она засунула в него, пошептав, кусочки терпкой коры. Он и сам любил тайно сдирать кожу с деревьев, и что только не попадало ему в рот, но был обескуражен: эти взрослые были совсем не похожи на остальных.

– Жуй, – строго повелел откуда-то голос старика, – кора священной ивы, которая растет из центра мира, поможет от всяких младенческих страхов.

– Можно плюнуть? – шепнул на ушко матери Флорин.

– Размочи слюной да проглоти, – ответил за нее сонным голосом отец.

Наутро он проснулся рядом с матерью и прилегшей к ним девочкой-лисицей, с которой та вполголоса разговаривала. Комната была пуста, кровати застелены кружевными покрывалами, все было выметено и свежо, а на столе стоял мед в деревянной чашке и деревянная с резными треугольными узорами тарелка с хлебом. Солнце гуляло во всю ширь по полу, и он стал кружиться вокруг себя в белой длинной мужской рубахе, которую ему дали на ночь.

– Тсс, – прошипела лисица, – бабушка спит, прекрати беситься, нельзя так, нужно думать о чистом. Что тебе приснилось?

Флорин, резко отстановившись, стоял посреди комнаты, которая все еще неслась вокруг. Все-таки все здесь было странно, да и говорили эти люди как-то не совсем так, как остальные.

– А? – подошла лисица и присела, заглядывая ему в глаза.

Мать переодевалась за печкой, и без нее он не мог сказать правду. Нельзя называть по имени то, от чего тебе страшно, нужно говорить все наоборот, чтобы отогнать и запутать.

– Что снилось? Беленький барашек с синей ленточкой, вот что, – ответил он специально громко, отталкивая звуком страшный образ из сна.

– Тише, – снова прошептала испуганная и в то же время счастливо изумленная сестрица. – Бабушка спит, понимаешь? Она болеет, и мы все должны молиться, чтобы смочь увидеть белого ягненка. Но если ты его уже увидел в первую ночь, это значит, что она точно будет здорова! Тетя Флоря, дядя Иордан, Георге, Лисандру, папа, дедуля, бегите сюда, – выскочила девчонка на крыльцо. – Наш Флоринел видел белого ягненка!

Флорин уже давно хотел писать, но забыл, куда поставили для него горшок, и, когда в комнату вбежал народ, он стоял в расширявшей свои границы луже. Обескураженная мать искала глазами половую тряпку.

– Это хорошо, хорошо – добрый знак. Все, что от ребенка, – чистота, – и тетя Флоря сама подтерла за Флорином, плеснув водой из ковша на пол.

– Расскажи им, – попросила лисица, которую все называли Родика.

– Не буду, – ответил мальчик. Ему было стыдно взрослых и Родики. Глядя на его мокрую рубаху, девчонка смеялась, закрывая ладошками порозовевшее лицо.

– Погодите, пусть ребенок поест, он не обязан поститься, как мы, – вступилась Флоря.

Помытый и переодетый Флорин вместе с матерью уплетал куски самого вкусного в его жизни ржаного хлеба с медом. Мать выглядела потерянной, и, совершенно забыв сегодня про обезьянку, он намазывал для нее деревянной ложкой мед на мякоть любимой горбушки, кроя смешные рожицы. Она хмурила брови, покачивала головой, но большие глаза цвета жженой карамели лучились.

На улице валялись деревянные корыта, лежало множество распиленных стволов, возвышались горы щепок. Из одной, вырастающей на глазах, все еще торчала чья-то голова, покрытая пылью, и щепки летели во все стороны. В соседних дворах тоже звенели топоры. Смолистый дух слипался с травным и лиственным весенним паром нагревающейся земли.

Родика взяла маленький топор с покатым лезвием и, легко вертя им, как будто он был просто каким-нибудь вороньим пером, за несколько минут из болванки соорудила что-то похожее на лодочку, от которой ножиком она отделила ненужное. Флоринел изумленно держал ее перед собой, когда один из дядьев преподнес ему огромную ложку на длинной ручке. Отец покашливал, покручивал пшеничный ус, а потом и сам стал хватать поочередно лежавшие на полене топор, нож и резец.

– Вот тебе соловушка, – и он посадил на его ладонь маленькую птичку, у которой был и клювик, и даже глаза. – А вот и тебе, – и он дал вторую, побольше, Родике.

– Так что же тебе все-таки приснилось? Действительно белый ягненок? – Отец крепко обнял его, взглянув иронично и недоверчиво.

Лисица Родика подошла сзади и все испортила.

– Да, – с тяжестью, потому что это уже не был отворот от волка, образ которого успел исчезнуть, а настоящее вранье, ответил он, не зная, куда девать все свои богатства.

– А ленточка была синяя, прямо на хвостике? – захлебывалась Родика.

– Да, была, – не глядя ни на кого, пробубнил он.

– А что там было написано?

Написано? Разве должно было быть что-то написано? – подумал он и все же ответил:

– «Люблю маму» – вот что.

Отец отвел его в сторону и, смеясь, посмотрел ему в глаза.

– Это правда, сынок? Ну, теперь бабушка, моя мама, точно будет здорова. Если, конечно, это правда.

– Нет, – пробормотал шепотом Флорин, приблизившись к отцовскому уху, – мне приснился, – и ему опять стало жутко, – волк. Не верь, там никакая не бабушка лежит.

– Оставьте мальчика в покое, – тихо убеждал семью отец, когда все расселись у печи, – ну как ему может что-то присниться? Он вообще ничего не знает о мысли об агнце.

– Да-да, – подхватила, как всегда смущаясь самой себя, мать.

– Все из-за того, что ты вырос среди чужих, – резко выступила Флоря, окатив золовку бурлящим взглядом, – папа, ну зачем вы отдали Георге в другую семью? Он совсем не понимает, что к чему! Вот и сына растит в неведении, как будто мы посторонние.

– Ты же знаешь зачем, – дед шумно отпил из деревянной чашки.

– Ой, ой, а то был бы иначе, как ты, – усмехнулся отец, а тетя Флоря, взныв, вскочила и сильно дернула его за кудрявые светлые волосы. Все заговорили одновременно, и Флорин, потянув Родику за подол красной юбки, нырнул под стол.

Из темной комнаты снова донеслись стоны. Все замолчали.

– Мой старший сын живет по-другому, чем мы и наши отцы, – медленно произнес дед, – но в нем тоже течет лимфа деревьев и кровь даков. Сколько раз я вам рассказывал, как три страшных сестры, три крылатых пророчицы пришли к нему. Вы знаете, что они приходят ко всем детям рударей, но тогда последняя, молодая, захотела отменить благие пожелания старых, и он захворал, хотя повитуха, как всегда, помыла весь дом и приготовила отличную дорожку из песка. Иногда мне кажется, что, может, она забыла помыть ручку дверей после прихода Штефана из деревни и сестры решили наказать нас за нечистоту. Может быть, и так. Каждый Курбан все мы ждали агнца во сне, но вашего брата вылечили его приемные родители румыны, да хранит их Бог, ведь агнец не снится для тех, кто болеет чем-то внутренним, Курбан не может их исцелить. Он помогает от рахита, паралитикам тоже возвращает ноги и руки, и от удара может спасти. Все, не только мы, но и румыны, и цыгане тоже могут выздороветь, если только они празднуют Курбан.

Из-под стола Флорин услышал, как шмыгает носом Флоря, как вздыхает мать, как покашливает отец, как поскрипывают половицы под стульями трех массивных дядьев.

Родика указала ему на руку отца, которая поглаживала колено матери, на ее ноги в белых вязаных носках, прижавшиеся к отцовским коричневым, а потом на ноги дядьев, которые несколько раз пересеклись во взаимных пинках.

– Разве мы не румыны? – спросил один из дядьев.

– Конечно. – Дед надолго замолчал. – Только сами румыны так не считают. Хотя настоящие румыны – это именно мы. Мы те, кто помнит заветы даков, хранит Курбан, кто живет среди природы и говорит с деревьями.

– Для них мы просто цыгане, хотя никто так хорошо не умеет делать колеса для телег, как мы. Они не хотят признать, что все началось от рударей, что «ruda» – это столп мира, мы ведь даже не знаем цыганского, ничего общего с ними у нас нет, цыгане – те из Индии, а мы всегда жили здесь, – темные носки тетки Флори под столом подвинулись вперед, а светлые материнские задвинулись еще дальше.

Утром, переступив через спящих, он выбежал на улицу. Ноги в незашнурованных башмаках мокли от росы, и было зябко. С трудом он волок за собой топор Родики и так, наконец, согрелся. У студеной реки, посередине которой с каждой минутой разрасталась вширь золотистая складка дня, неловко взяв топор за древко у самого основания, обеими руками он стал тукать по стволу низенькой ивы.

Тысяча капель и духмяная желтая пыль посыпались на него сверху. Недавно вылезшие узкие листы дрожали. Ему показались они лодочками. Подуло, и ива повела плечами, из светло-зеленой вдруг став серебристой.

Когда, пыхтя, он с удовлетворением заметил маленькую трещину на стволе, кто-то тронул его за затылок. Узкоглазый мужчина с как будто вырезанным из дерева лицом смотрел на него сверху. Топор выпал и больно ударил по пальцу. От вида крови и расходящейся кожи Флорин закричал.

Дома, приняв его, уже безмолвного, из рук мужчины, тетя Флоря что-то пробормотала, посыпала на рану древесной пылью и затянула палец тряпкой.

На следующий день, встав на колени перед ивой, дед поклонился ей: «Прости, деревце, – повторил он, – прости нас». Флорин тоже поклонился, поцеловал ствол, как дед, и ему показалось, что ива поежилась. «Нельзя трогать дерево, прежде чем оно тебе не разрешит себя погубить или отдать кусочек», – дед встал, отряхнул колени и взял его за левую, здоровую руку.

Вагон резко остановился, и все накренились в одну сторону. Флорин не мигая смотрел на свои ладони. Поезд тронулся, а он так и сидел, уставившись.

«Выход на правую сторону», – продолжал вкрадчиво объяснять голос.

– А в Бухаресте есть метро? – спросила я, чтобы хоть как-то разрубить кольцо охватившего нас отчуждения.

– А как же, – улыбнулся он, как будто прежде просто забыл о приличиях, отряхнулся от видений и вспомнил, как, вынырнув из катанского метро, сел однажды в автобус, чтоб добраться до пляжа Плайи. В тот вечер ему опять не спалось, и он бродил по берегу зимнего моря под всполохами, что будто перья хвоста жар-птицы распускал вулкан. Море его детства зимой леденело, и даже ночью опаловый свет снега освещал следующий шаг. Здесь же углубления от тысяч следов на песке казались черными входами в бездонные пещеры. Он старался ступать точно в следы незнакомцев. Неужели их жизнь была такой же безысходной? И, подняв лицо вверх, он закричал о себе всем этим недавним прохожим, что в обнимку, за руку, веселой компанией оказались здесь несколько часов назад, а сейчас наверняка спокойно спали в своих уютных гнездах. Начинался восход, напряжение оседало, бледнея, как краски Этны.

Когда он вернулся домой, дома уже не было. Не было больше и всего огромного бидонвиля, только матрасы валялись на земле и его розовый развеселый диван кособоко торчал в серой глине. Ища свое и подбирая чужое, в вещах рылись бывшие жильцы. Они рассказали, что под утро в котловане была облава. Кого-то забрали в центр, кого-то, кто сопротивлялся, – в кутузку, но многие успели убежать.

Собрав из того, что смог найти, в два мешка из супера, он полтора месяца жил на улице, пока не был взят в компаньоны тремя продающими кто что горазд нигерийцами и одним албанцем-домушником. Кстати, именно в метро он встретил своего капрала, который напомнил ему о неотданном долге и предложил новую работу. Правда, первые деньги на съем у него появились только после испытательного срока и вычета этого долга, но по сравнению с предыдущей служба была элементарной: получать пакеты и отвозить их по определенному адресу. Про Амастана он теперь почти не вспоминал. Время от времени, правда, приходилось отгонять навязчивое осязание его руки, вырываться из омута его глаз. «Нужно жить дальше». Эта фраза возникала сама по себе все настойчивей, и, несмотря на ее очевидность, он стремился быть с ней в согласии. То, что произошло, – трагический эпизод, – твердил он себе будто докучную сказочку. Откажись он даже от своей жизни, ее все равно не вернуть Амастану. «Ведь я тоже умру. Зачем же это делать заранее? Времени не существует, поэтому в каком-то смысле меня уже нет, оба мы уже умерли. Или же оба, как и раньше, живы. Это не имеет значения». Так беззвучно он полемизировал с кем-то, пока тупая, прямолинейная совесть заскорузлыми пальцами упрямо распутывала узлы софизмов и до поры до времени качала мускулы.

Первые деньги пошли на обновление гардероба. На барахолке нашлись отличные джинсы, а его давняя мечта – кожаная куртка мотоциклиста – сидела великолепно, и он даже раза два перехватил заинтересованный женский взгляд. Одежда и еда в ту пору еще оставались его маленькими слабостями – наследием бедности и однообразия соцэпохи. Стильный вид придавал бодрости, и евровый надой для далекой и все более фантасмагорической семьи выходил жирнее.

Опять сильно качнуло. На фоне шума и поднявшейся суеты слова Флорина, ответившего мне на какой-то уже забытый мною вопрос, затерялись, будто выпавшая мелочь. Двери, лязгая, открылись, зашаркали сотни ног, и остался только конец: «Неизвестные гниют под фундаментами домов».

Я не знала, что ему ответить, и промолчала. Несколько остановок назад огорчавшийся в начале пути из-за дурно пахнущих иммигрантов господин напротив сейчас выдохся, привык и уткнулся в мобильник, хотя, и правда, первое впечатление после захода в вагон было не самое фруктовое.

«Термини», – проскандировал мягкий, высококультурный и в то же время уверенный голос диктора, и мне показалось, что он обращается именно ко мне.

«Только то, что чисто изнутри, чисто снаружи. Лоск есть, пятен нет», – выпалила я, чуть растерявшись, в ответ. Почему-то это было первое, что пришло мне в голову. Уже на выходе я сообразила, что лучше мне было ответить по-другому: «Reactine, veloce proprio quando serve! Реактин – скорость именно тогда, когда она необходима!» Или еще убедительней словами из коротенького, полного напряженной загадочности фильма про Альфу Ромео с музыкой Михаэля Андреаса (который, уверяла я себя, не мог знать об ее использовании в рекламе, как его любимый Лигети не знал о Кубрике): «il cuore ha sempre ragione, сердце всегда право». Может быть, если бы наши отношения с диктором зашли дальше, я могла бы поступить, как девушка из рекламного ролика про saratoga bianca, белый силикон: «vuole una prova? хотите убедиться сами?», расстегнуть молнию на белом халате и, вдруг оказавшись совершенно голой, подняться по ступеням и шагнуть в синь бассейна на его глазах.

О, как я желала познакомиться с обладателем этого голоса! Я была его настоящим фаном. Наверняка – воображала я – он был тонким и интеллигентным человеком твердых правил. Нотки его баритона, веского и теплого, как будто указывали мне правильный выход. Выход не только из вагона метро. И может быть, именно его я могла бы расспросить подробнее про смерть под балками домов, про фабрики, про дружбу народов, про… Да мало ли о чем можно было бы с ним поговорить! Это был мужчина моей мечты, и иногда, засыпая, я повторяла его слова, как колыбельную.

Вытолкнутые на переполненный перрон, прорвавшись через осаждавшую порог толпу, мы заметили знакомых Флорина. Кроме гармони и скрипки, у них была еще и банка с монетами. Они, оказывается, переходили из вагона в вагон и вот, в отличие от нас, кое-что выручили себе на ужин.