Текст книги "Аппендикс"

«Фин хна?»[15]15
  Где мы? (араб., марокканский диалект).


[Закрыть] – закричал он сестре, пытаясь различить блеск окна в клубах поднявшейся земли.

– Si a Lampidusa, picciottu[16]16
  Ты в Лампедузе, паренек (сицилийский диалект).


[Закрыть], – ответил ему мужской голос впереди.

– Je suis en Italie?[17]17
  Я в Италии? (фр.)


[Закрыть] – сделал усилие приподняться на носилках Амастан.

– Ma quali Italia e Italia, – добавил другой, лица которого было не видно в темноте, – cca ntall’Africa semu![18]18
  В какой еще Италии, мы тут в Африке (сицилийский диалект).


[Закрыть]

– Laissez-moi partir![19]19
  Отпустите меня! (фр.)


[Закрыть] – воскликнул Амастан, резко сев и шаря руками в поисках вещей. Только сейчас он понял, что на нем была совсем другая одежда.

– Ma chi ci cunti? – снова раздался голос идущего впереди. – Ora accuminci a spiegarici’a geografia a’stu disgraziatu? In Italia sei, bello, in Italie, in Italie, oui, oui, stai tranquillo![20]20
  Ну что ты говоришь? Начнешь, что ли, теперь объяснять географию этому несчастному? (сицилийский диалект). В Италии ты, в Италии, милый, да, да, успокойся (ит., фр.).


[Закрыть] – повернул он голову в сторону Амастана, чуть накреняя носилки влево.

Про этот островок Амастан уже знал понаслышке. В его мечтах он представлялся цветущим островом свободы, и теперь неприступная бетонная стена с колючей проволокой, делящей разные зоны лагеря на клетки, казались продолжением морского бреда.

В туалете ноги тонули в зловонной лиловой жиже, и все толчки и очки были заполнены до отказа. Чтобы войти туда, нужно было перестать дышать, иначе можно было свалиться там же без сознания. Он поискал, но не нашел ни бумаги, ни кувшинов с водой.

Уже на следующий день он привык к тому, что все делалось на виду. На третий – почти перестал ощущать зловоние. Условности, удобство и целомудрие не полагались такому сорту людей, как они.

Полицейские кричали по-английски, а иногда раздавали пощечины или тумаки, придумывая разные мелкие издевательства и испытания, чтобы не скучать.

Мухи застилали трепещущими толстыми покрывалами их подстилки, обсыпали черной сыпью лица и тела неподвижно лежащих.

Зачесалось в паху и под мышками. «Блохи», – равнодушно пояснил рыжий Хадир. «Как много он знает», – не уставал дивиться Амастан. С помощью Хадира Амастан освоил и первые необходимые слова и теперь с гордостью хорошего ученика различал их в речи полицейских. Учение проходило без помех. Слова и фразы были однообразны.

Aricchiuni – гей, finuocchiu – голубой, arrusu – педик, cuinnutu – рогатый, cugghiuni – кретин, minchia – хуй, minchiuni – балда, testa i minchia, testa i cazzu – хуеголовка, figghiu di sucaminchia – сын хуесоса, scassaminchia – козел, pulla, buttana – проститутка, pezz’i mieidda – говняшка, magnacciu – сутенер, bastardu – ублюдок, va sucati un prunu – пойди пососи, сaiuordu, zaurdu – грязнуля, rugnusu – шелудивый, —

такой вот словарик первой необходимости.

Его мудрый учитель Хадир был настоящим парадоксом. Хадиром вообще-то он был раньше, а теперь его звали совсем по-другому. В своей прошлой жизни, еще Хадиром, он прожил в Италии три года. Работал в порту, и у него даже появились документы. Но однажды его забрали прямо на улице, обвинив в том, что на пункте установления личности он назвался ложным именем. Когда за три года до этого его вытащили ночью из ветхой кое-как доползшей из Зуары каракатицы-лодки и доставили в лагерь, на вопрос об имени он выдавил из себя лишь «Хадир бен Ахмад». В деревне его называли просто Хадиром, а когда нужно было отличить от второго Хадира, добавляли «бен Ахмад» или «Рыжий», фамилия ему пока ни разу не пригодилась. Говорил он так тихо и хрипло, что, не расслышав первой части имени, его записали только Ахмадом. Однако перед получением удостоверения он с гордостью собственноручно написал латиницей свое полное имя и фамилию. Вот тут-то его и вывели на чистую воду. Разве вначале он не назвал себя Ахмадом, а вовсе не Хадиром бен Ахмадом ибн Махмудом? Он уже неплохо говорил по-итальянски, но даже с помощью переводчика его захлебывающиеся от растерянности объяснения не достигали слуха судилища. Он мог наесться гвоздей (что он и сделал, и его отправили в больницу, а потом снова вернули в лагерь, отложив депортацию) или поджечь себя на глазах своих судей (кишка оказалась тонка), но они все равно продолжали бы твердить (и продолжали), что он – это не он, что он или не он поступил не по закону и за это должен быть выдворен.

Здравствуйте. У моей золотой рыбки оранды растет нарост на голове, в связи с чем на один глаз она полностью ослепла, так как он его закрыл. И на второй наполовину тоже… Что можно с этим сделать? С чем это связано? Помогите, пожалуйста. Спасибо.

Если на тебя надевают наручники, значит, боятся твоих рук. Если налепляют скотч на лицо, значит, не хотят, чтобы изо рта вдруг вырвался огонь. Если тебя привязывают скотчем к сиденью, значит, ты необходим именно на этом месте. Сиди и не двигайся, а то будет трудно дышать. Сейчас тебя отвезут домой, как маленького шаловливого беглеца. Ай-яй-яй! Ну? Набегался? Если тебе не заклеили глаза, значит, они не представляют никакой опасности, и тебе разрешено разглядывать окружающих пассажиров, встречаться с ними взглядами, подмигивать им, если хочешь. Можешь плакать. Это никому не опасно. Слезные канальцы, как видно, у тебя еще не засорились и хорошо натренированы. В самолете холодно? А кто тебя просил вообще здесь материализовываться, чтобы потом таскаться по пляжам и городам, надоедая людям, которые тоже вот с немалыми жертвами выбрались подышать воздухом среди груды тел загорающих соотечественников или просто идут, в отчаянии подсчитывая, что осталось после налогов, взносов и выплат: «Синьора, синьора, ну купите фенечку». «Начальник красивый, приобрети сережки для своей любимой».

Недалеко от Хадира сидел Маттия. Ему тоже был двадцать один год. Прекрасный возраст. Он летел на каникулы в Ливию к своему отцу-предпринимателю и всю дорогу не сводил глаз с Хадира. Маттия был добрым юношей, и даже преступников ему было жалко. Ведь если человека держат в такой броне, значит, он по меньшей мере убийца, а по большей, может быть, даже террорист.

Маттия хотел мира на земле и любил рыбок. Его золотая рыбка оранда страдала наростом, и он разослал по миру клич о ее спасении.

Рыбка будет спасена, – стучало сердце Маттии, готового к объятиям отца.

Хадиру тоже очень повезло в Ливии. Ему сломали только два ребра. Его кровь осталась на стенах, которые были уже испачканы высохшей кровью других, но она была восстановима, у Хадира наверняка были хорошие анализы. «Даже без двух передних зубов он все равно видный парень», – решила Алзахра, когда через два месяца Хадир вернулся из Трипольской тюрьмы. «Хадир светоносный, он указывает путь, он дал напиться пророку Мусе, он узнал тайны мира», – повторяла мать и плакала то ли над сыном, то ли от счастья, что он вернулся.

Чтобы набрать денег на первый отъезд Хадира, его семья продала двух коров, и теперь однорукий отец ходил по улицам, как слепой, опуская глаза перед теми, кому задолжал, так что Хадир вернулся, только чтобы снова уехать. За год работы в Ливии он накопил денег и снова приплыл в Италию. Зато теперь не только язык, даже руки не могли выдать его подноготную. Он называл себя палестинским беженцем, и на его пальцах не было морщин. Больше отпечатки прошлого не могли запачкать его будущее.

«Будем продвигаться в Северную Европу, – составлял план Хадир за день до того, как его увели в наручниках в сторону грохочущего ночи напролет самолетными винтами, дышащего дизелем в окна их бараков аэропорта, откуда отправлялся самолет в Ливию. – Наплюй, что почти не кормят, что в такую жару дают лишь одну литровую бутылку воды в день на двоих, терпи, придется ждать. Может быть, придется ждать очень долго, но главное – мы выжили и будем свободны».

«Кто знает, доплывет ли он в третий раз?» – смотрел Амастан вслед конвою. Медная копна волос Хадира, словно корона, поблескивала под солнцем, пока, все уменьшаясь, не стала дрожать в его глазах, превратившись в зеленоватое пятно, – впервые за долгое время, набухшие в тучах отстраненности, грянули слезы. Он задыхался, уткнувшись от стыда в тонкий, засаленный поролоновый лежак на полу. Но никто здесь не обращал внимания на нервные срывы, люди привыкли не замечать друг друга, если дело, конечно, не касалось одного обмылка, выданного на двадцать человек, желающих помыться. В лагере можно было повсюду наткнуться на тех, кто покончил с условностями общения. Если они и говорили с кем-то, то только с тенями и духами. Словно привидения, шаркая выданными резиновыми шлепанцами, переступая босыми ногами, если их не досталось, бродили они взад и вперед, проваливаясь взглядом в пустоту, молились на разных языках, пели со слезами псалмы, восхваляя Господа за спасение от погибели. Из Гамбии, Гвинеи, Сьерра-Леоне, Ганы, Либерии, плавающая в старых тазах по морям, путешествующая в набитых грузовиках и во внедорожниках через пустыню, здесь была, кажется, вся Африка, и впервые Амастан начал ощущать себя ее частью.

У меня такая проблема. Я боюсь ослепнуть. Зрение у меня стопроцентное, но я все равно думаю только об этом. Подскажите, что делать? Как с этим справиться?

«Может быть, и лучше, что он исчез так рано», – однажды поймал за серое крыло вылетевшую мысль Флорин. Прижавшись к иве, он вытирал влажные руки и лицо о кору. Он не отследил, когда же именно выдохлась его ненависть к хозяину и капралу. Теперь он был просто неприятен сам себе, но, пожалуй, у него больше не осталось воли, чтобы разбираться в собственных чувствах. Он разучился отличать соль островного моря от тамошней горьковатой речной воды и своих слез. Брел, как в полусне, и даже не в своем, а в тягучем сне, который снился кому-то другому. Сон пустыни, сон гор, сон случайно повстречавшегося амазигха, туманный mj-трип.

Мобильник Амастана зазвонил только однажды, но он не ответил. Что он мог сказать? Что он недавно закопал его труп? Номер не читался. Может, это были его родные? Днем раньше пришло СМС на непонятном языке латиницей. Этот номер был тот же, что один из записанных в мобильнике. Кто-то из его катанских соотечественников? Он брал телефон в руки, крутил его в нерешительности, пока через несколько дней в нем не закончилась подзарядка.

Лицо не высыхало, и он, как когда-то в детстве, двинул по иве кулаком, стукнулся об нее башкой, пнул, забрыкал ногами. «Эй, клопы и паучки, птицы перелетные, энергия космоса, в чем именно я провинился? Когда отошел от своего пути? Укажите мне, как вернуться на ту развилку, как перепрограммироваться с последней доошибочной точки. Слышите, прошу вас, уроды и гады, выдайте тайну, поделитесь, любимые суки-сволочи, я жить хочу, жить, а не так!»

Нет-нет, безусловно, этому марокканцу даже повезло. Он не успел понять, что не только не был свободным, но вряд ли мог им когда-либо стать. Исчез юным, влюбленным, как полубог. Ну какая еще невеста, которая ждет, в наше время? Нашлось бы терпение подождать следующего автобуса или зеленого света светофора! Разве не лучше, что парень не дотянул до разочарования?

Ива молчала, молчали тамариски и озерный камыш. Только река шептала что-то. По ней скользили утки, огари и казарки, а за дюнами стояли болота, и шум от тысячи перелетных птиц казался ветром.

Он не понимал слов реки, да и вообще иногда не понимал ни одного слова. Это был не его язык, и у него не было сил напрягаться. Он шлялся по городу, не замечая жары полновесного солнца, по нескольку раз за день протискивался туда и обратно через тесный рынок, уже не удивляясь розовой цветной капусте или желтым изнутри арбузам, брел вдоль арок стены к вокзалу и, пока еще оставались деньги, в закутке за гроши покупал бутерброд с огромной конской котлетой. Где-то забивали старых кляч, и их мясо, политое уксусом, щедро приправленное жареным луком, отдавало теплотой человечности. Иногда брал несколько помидоров у мужика, сонно застывшего рядом с овощным фургончиком, и мыл их на вокзале. Можно было бы съесть их и так, но поход на вокзал был почти делом. Какое-то время он еще придумывал себе дела, чтобы не свильнуть с тропки разума. На вокзале до закрытия кемарили сумасшедшие или больные, и с ними можно было перекинуться парой слов, хотя Флорин ограничивался просто приветствием. Это они научили его проскакивать в туалет вслед за посетителем, бросившим жетон.

Вокруг вокзала, в скверах, тоже тусовались бездомные. Многих он знал еще по тусовке, которая собиралась у питьевого фонтанчика постирать и помыться.

Вылезали узкие вонючие улочки. В открытых дверях, в сумерках тесных комнат сидели шлюхи. Иногда он останавливался послушать, как они бранятся между собой.

Худая ухоженная трансвеститка казалась королевой среди беззубых и выцветших био. Ее костлявые плечи покрывал легкий топ, мускулистая длинная рука с коралловыми ногтями плавно обмахивала точеное лицо красным веером. Как-то раз они разговорились, и она рассказала ему о черной, как ее волосы, лаве, которая, триста лет назад поднявшись на несколько метров, навсегда застыла на соседней улице. Их город потом буквально восстал из пепла. И Флорин подумал, стоит ли ему грезить о дне, когда он сможет выбраться из-под пепла, или лучше ждать, чтоб тот засыпал его совсем.

В другой раз полушепотом она поведала ему о подземных коридорах, в которых бесследно пропал не один человек.

Сутенер, каждый день обходящий комнаты, приметил его и позвал выпить по соседству.

– Тебе нравится Габриелла?

Флорин шумно сглотнул.

– Ну-ну, не смущайся, сговоримся, если не хватает, – успокоил его сутенер.

Одышка, сбивчивость бытия. Кто бы мог когда-нибудь подумать, что Флоринел, этот примерный ученик, ответственный сын, муж и отец, будет сидеть за столиком с сутенером? Он был здесь просто от усталости, из равнодушия, – хотел ответить Флорин, но потерял нить разговора. Кончились деньги, и хотелось есть. От воли, изношенной до лоскутов, пора было избавляться. В век, когда билет на самолет стоил примерно столько же, сколько ужин в пиццерии, когда каждый день стада мигрантов, развлечения ради перемещаясь из стороны в сторону, молниеносно скакали по давно не паханным полям культуры и выносились из Сикстинской капеллы, Уффици и Лувра, словно саранча в сахарной пудре на конвейере, у него не получалось добраться до места, которое было практически за углом и когда-то было его домом. Вяло он понимал, что оказался в некой точке невозврата, что выпал за горизонт событий, но уже не делал попыток сопротивления. Его прошлое (Флоринел на лошадке, Флоринел на надувном матрасе, Флоринел на коленях у отца, Флорин – юноша, отличник и упрямец, объездивший все раскопки и облазавший все архивы, Флорин в свадебном костюме) отходило все дальше. Пожалуй, оно принадлежало уже кому-то другому, и сам он себе был так же знаком, как совершенно чужой человек.

Нравилась ли ему Габриелла? Она нравилась ему, как что-то неправильное, как нарушение, которое с некоторых пор царствовало над ним и постепенно, почти незаметно отвоевывало пространство у всего понятного, ясного, незыблемого. Земля тряслась, устои не стояли, да, ему нравилась Габриелла. Своей надломленностью и уязвимостью, своим смятением, которые могли сделать ее такой открытой по отношению к другому, потому что таким, как она, таким, как он, некуда было отступать, не за что было цепляться.

В его ролексе давно села батарейка, но он этого не замечал, ему было безразлично, который может быть теперь час или день. Следом за временем, как водится, пошло вкривь и пространство. Полопались швы, из распоротой туши механизма вываливались окровавленные колесики и пружинки, и он все больше убеждался, что находится вовсе не в одной из европейских стран, а в каком-то космическом путешествии.

– Нет, никакого мультикультурализма здесь нет, – повторил он, взглянув на китайскую пару, присевшую на фонтан недалеко от нас. Девушка, озираясь вокруг, рассматривала скульптуры и с непроницаемым лицом откусывала от банана, юноша одной рукой поглаживал ее локоть, а другой – листал страницы. Издалека было не видно, но наверняка это был путеводитель. – А тогда, до вмешательства христианства, хотя рабство было еще более тяжелым, чем сейчас, мультикультурализм все же был. Тот Рим напоминал сегодняшний Нью-Йорк, а может, он был даже более многонациональным. Евреи, греки, египтяне, сирийцы – все эти работники порта, грузчики, мелкие торговцы жили в основном за Тибром. Большинство из них стали потом адептами Кресто, который спас их от отчаяния и маргинальности. На земле они становились сопричастными своим хозяевам, а на небе им могло повезти больше, чем тем, кто с ними плохо обращался. Храмы Изиды, Сераписа, Митры, Кибелы, даже германского Белена, ну и первохристианские церкви, которые, разгромив или надругавшись над святыми изображениями, понастроили на месте разрушенного, – все это еще тут, под нами, – и он притопнул для убеждения старым коричневым башмаком. Несмотря на небольшой рост, ступни у него были широкие, крупные, словно специально для быстрой, неутомимой ходьбы.

Существовал где-то небесный Иерусалим, и это небесное не было, во всяком случае пока, материальным. Подземный же Рим дышал под нами, и в любой момент, выпучивая глаза во тьме истории, можно было спуститься в его чрево. Однако город продолжался под землей не так, как это случается с любыми более или менее старыми и крупными городами, где за непримечательными дверями открываются заброшенные бомбоубежища, туннели метро, бункеры тиранов и крысиные логовища. Конечно, и это все было ему присуще, но здесь на глубине стояли дворцы и храмы, посвященные любому, даже самому неконвенциональному богу огромной империи, проходили мощеные улицы и протекали подземные реки, как посреди какого-нибудь озера Светлояра. Угнездовываясь в застывшем после извержения вулканов туфе, постройки на самом деле доходили тут, наверное, вплоть до земного ядра.

А иногда забытый град и сам, словно доисторический ящер, вылезал наружу. На разбросанных зеленых окраинах в высокой траве торчали гигантские позвонки полуразрушенных акведуков. Когда-то темно-красный сносившийся многоосевой хребет бесперебойно качал прозрачную кровь миллинному населению, через чьи черепа, усеивающие лучи консульских дорог, проходили сегодня новые трубы и прорастали корни цветов и деревьев.

– А тебе не кажется, что со времени твоего приезда прошло всего несколько месяцев, хотя на самом деле… А кстати, сколько лет прошло с тех пор, как ты здесь? – задала я, наконец, классический эмигрантский вопрос, почему-то смутившись и опустив глаза. Под слоем брони из булыжников невидимо пролегала другая жизнь, только что вызванная из небытия нашими разговорами.

– По календарю почти десять.

Хотя каждый полдень, отмеряя время, на Яникульском холме палила пушка, бесприютный Янус следил, чтобы все крутилось исключительно по кольцу и никуда с него не съезжало. Да, со временем здесь явно были какие-то помехи. А может быть, так было только для нас – людей с резко отсеченным прошлым и редуцированным настоящим.

– Я не узнаю даже места своего детства. Иногда мне кажется, что со времени моего отъезда прошло лет сто.

Места детства были как раз одними из первых, которые я тоже перестала узнавать. Разве можно, например, сравнить мою реку, где ловили майскую корюшку, куда однажды по моряцкому обряду с камнями на шейках были брошены мои умершие цыплята Стасик и Машка, с тем, что протекало теперь под фешенебельными апартаментами новых жильцов? Жаме вю, жаме вю, пшел, лживый образ, я никогда тебя не видела. И все-таки это была та же река. Именно город Эр учил тому, что у каждого события и вещи в мире должен где-то быть подлинник или прототип. Особая разновидность дежавю, двойное ощущение проживаемого шепотом отставало на шаг от официального расписания. Как будто изображение и звуковая дорожка происходящего были наложены на фильм, где некий актер совершал примерно то же самое, что и ты. Или кто-то декламировал текст, в котором отдельные куски почему-то не совпадали с прекрасно известной тебе книгой. Разница улавливалась с помощью мышеловки перекрестного сравнения, а пространство погрешности между двумя изображениями или текстами как раз и было тем островом свободы, где ни про один образ, ни про одну запятую невозможно было бы сказать, что вот это есть то-то и то-то. Нет, оно было и то, и это, и еще что-то.

«Пойму этот город, как все предыдущие, и – по коням!» – обещала я себе множество раз, но шли годы, углублялись две вертикальные морщины на лбу, как гром среди ясного неба, как снег на октябрьском солнечном холмике, появился серебряный волос на лобке, потом два-три заблестели на голове, а разгадка не давалась. Каждый день казалось, что вот-вот что-то должно наконец начаться. С утра дятлом в виски колотила псих-надежда: бум-бум, ясность – за поворотом, бум-бум, но к вечеру все сходило на нет. Может быть, так я проживала свой бесконечный День сурка (который я посмотрела раз пять), и для того чтобы вернуться в реальность, должна была понять, в чем именно заключалась моя ошибка? Впрочем, в местах, откуда я была родом, о весне гадали скорей по пробуждению бурого медведя, так что я, видимо, зря только тратила свое время на какого-то заокеанского крота.

Из этого, следуя статистикам, четырехмиллионного (и неисчислимого в реальности) ландшафтного края торчали выступы, за которые цеплялись, в нем зияли впадины, в которые приходили спать, но он умудрялся отталкивать противоположным всему полюсом любое притяжение. Как и Флорин, я чувствовала себя в нем только прохожей, хотя мы знали его вдоль и поперек, и получше многих местных. Ведь им не нужно было отсиживаться в барах или прятаться от дождя и жары в церквях, вестибюлях больниц и вокзалов, помнить дни открытий выставок и бесплатных фуршетов, концертов и зрелищ, знать наиболее чистые туалеты каждого района и держать в уме место, где готовят лучший горячий шоколад, благодаря которому можно было не только наесться на весь день, но и почувствовать себя гурманом, а не просто ординарным потребителем пиццы (кстати, приноравливаясь к туристическим вкусам и уступая пиццерии новым владельцам, вешающим на месте старой вывески свои шаверма и кебаб, их с каждым годом пекли все хуже). Как и большинство пришлого люда, мы знали все входы и выходы города, любую брешь в его стенах, но он по-прежнему оставался для нас неразгаданной шифровкой. Неуловимость его была связана еще и с тем, что в нем одном размещалось множество других городов, а порой даже стран, вроде Ватикана или Яилати.

Что касается этого последнего государства, то у него, как я уже упомянула, не было видимых и четких границ, и, концентрируясь на периферии, днем оно капельно смещалось к центру и почти полностью захватывало его ночью.

Уже начиная с десяти вечера, паралелльно улицам с вынесенными столиками и пирующими за ними компаниями шумных аборигенов, в противоположную от центра сторону грузно шел общественный транспорт, заполненный почти не видимыми днем существами. Они суетились на кухнях ресторанов, мыли туалеты, приставали с просьбой купить то носки, то светящиеся вечером неоновым светом летающие диски или силиконовые мордочки с трухой внутри, меняющие выражение под нажатием пальцев. В надежде получить монету, на центральных улицах и в ресторанах они настырно всовывали в проходящих женщин розы, по слухам, подобранные после многочисленных ежедневных похорон, что, конечно, не соответствовало действительности, но не отменяло совершенно жалкого вида этих пахнущих пустотой цветов. Стоило лишь упасть первой капле дождя, они, как скороспелые грибочки, в любое время суток вырастали из ниоткуда с зонтиками в руках. За считаные секунды, завидев финансовую полицию, они делали тюки из простыней, на которых до этого красовались сумки-реплики «луивитон» с «гусями», и удирали с ними, маяча в переулках белыми горбами. Конечно, не они их подделывали и не они организовывали лавочку, они просто стояли, словно черномраморные столпы, погружаясь в мечты: авось что-нибудь да перепадет на ужин благодаря желающим сэкономить дамочкам.

На улицах от яилатцев отмахивались, как от мух, в ресторанах туристы нахваливали их итальянскую кухню, в бутиках примеривали сшитую ими под грохот машинок в каком-нибудь пригородном бункере одежку. «Что ж итальянцы никак не могут справиться с этой заразой? – сетовали порой мои компатриоты. – Почему их не залавливает полиция или не мочат хулиганы? Наверное, это мафия, которая платит местным органам? – Европа слишком мягка, позволяя им безнаказанно портить вид».

Кстати, те, кто не нашел арендаторов своего тела, и те, кто не имел или жалел евро на питье кофе ради посещения тубза, портили своей неизысканностью, своим унылым видом не только пейзаж и настроение граждан, но, ошиваясь у метро и под портиками, нещадно изгаживали и воздух, испражняясь порой прямо на улице. Нищеброды и засранцы, они не понимали, что у нас в Зап. Европах было не принято, как у них, писать итэдэ прям в общественных местах.

Тускло освещенные изнутри автобусов и электричек, проплывали грубые маски их лиц, в которых без улыбок вымученной услужливости трудно было узнать дневных рабов. Может быть, все их силы в этот момент устремлялись туда, где они когда-то произнесли свое первое слово, где когда-то (и, возможно, все еще) были любимы, где все слова им были понятны. А может быть, кто-то, обжигаясь об унижения прошедшего дня, в мечтах сладострастно мочил своих хозяев, входя в ментальное пламя священной мести, и этот огонь перекидывался на соседа, а потом – на другого, пока не охватывал всех. Словно китайские фонарики, летели над городом горящие шкатулки, и в преходящее тепло молчаливого взаимопонимания входили из темноты все новые подолгу зябнущие и топчущиеся на остановках фигуры.

Те, которые ехали домой около десяти вечера, могли иметь документы, а те, что за полночь, – чаще были нелегалами.

Около трех утра, когда, повизгивая на резких тормозах, новенькие, подаренные к совершеннолетию машины набухавшихся подростков возвращались в Париоли, Прати и виллы Ольджаты, в автобусы-совы опять набивалась темная масса подпольных, чтобы под утро после бесконечных рабочих часов незаметно вползти в свои многоспальные норы.

Так итальянская экономика возвращалась по домам. Тише воды, ниже травы.