Текст книги "Аппендикс"

Братоубийство

Однажды я зашла внутрь моря и увидела, что оно не было ни черным, ни синим, ни лазурным, ни серым, а было заполнено всеми цветами послойно.

Каждый месяц Надя отрывала лист от календаря.

В самом конце марта разбился Гагарин. Разбился, как разбивается чашка или стакан, падая со шкафа. Прекрасная вещь с нарисованной жизнью, но случайное движение превращает ее в осколки. Гагарин упал вместе с самолетом и разбился, как то́ска.

Матросы вышли из общежития строем. Женщины на улицах доставали платки. Они ловили слезы у уголков глаз, но некоторые даже не вытирались. Их носы краснели, капли текли по щекам, заползая в рот, стекая по подбородку, и особенно крупные достигали шеи или падали на грудь. Все женщины, оказывается, любили Гагарина. Я тоже чувствовала себя причастной к этой великой любви.

Значит, он уже не пройдет по Млечному Пути. И мне вспомнился человек в физкультурном костюме. Взглянув на подаренный мне соседом по купе шарик, я заметила, что красное пятнышко внутри чуть разрослось.

В эти дни черно-белый Гагарин с орденами и медалями или гораздо более милый, в скафандре, то грустно смотрел, то широко улыбался со щитов, со стен, со страниц газет. За несколько дней до его падения, задрав голову, я шла, а потом бежала за белой полосой самолета в небе. Когда она стала темно-синей, начался закат. Маленький самолетик, ярко выделяясь на алом, падал в сторону моря.

Взглядом я находила Млечный Путь и пыталась утеплить там какое-то пространство специально для Гагарина, но мое очищение от соплей и ушных пробок, несмотря на целебный морской воздух, было, как видно, еще неполным, и ничего у меня не получалось.

Всю весну и лето Гагарин оставался с нами, и каждое утро начиналось с его улыбки, которая так странно напоминала мне улыбку кого-то другого. И хотя он продолжал улыбаться, как всегда, теперь все говорили о нем в прошедшем времени.

В апреле цвели лиловым сливы, а кипарисы – желтым порошком.

Перед сном, под тусклым светом ночника, Надя заводила песенку о том, как «один лохматый пес праздновал рожденье». Ведь скоро и я должна была праздновать мой день рождения. Хоть все слова песенки на этот раз были понятны, они не очень-то веселили. Может быть, я тоже подцепила тоску.

В мае были штормы, и было зябко.

В июне начали цвести яблони. Газеты с Гагариным пожелтели.

В июле я стала коричневой, как негритенок, и теперь было ясно, что мой новый белый мишка, получивший в конце апреля имя Лютика Кинга, совсем не похож на меня.

Каждый день вещи и люди, которые должны были быть вечными, рушились и разбивались, но в любую погоду на центральной площади Ялты, на глыбе постамента, неподвижно стоял красно-гранитный гигант. С ним уж точно ничего не могло случиться. Даже в жару, когда все ходили в легких рубашках и платьях, на нем поверх жилетки неизменно было надето распахнутое пальто, а в руке зажата кепка. Другую руку он заложил за пазуху и смотрел вдаль, поверх всего. Оттуда ему было видно все до самого моря, а может, и дальше. Конечно, он тоже заметил падающий самолетик и знал, где и почему разбился Гагарин.

Вокруг ведущих к его постаменту ступеней густо росли синие ели с застывшими змеями корней. Чтобы научиться бегать, не падая, и сделаться «нормальным ребенком», я пообещала себе пробегать каждый день пять раз вокруг розового человека. Скорость превращала синюю хвою и постамент в лиловое кольцо. Сам же великан не был виден вблизи низкорослым, но все прекрасно знали, что стопудово он всегда оставался надо всем.

Коленки разбивались в кровь, и перед сном их мазали зеленкой. Я отдирала наросшую корочку и снова и снова кружила вокруг великана.

Злобный зеленый кузнечик, ты не отрекся от бега, и, хоть легкость и быстрота его тебе не были даны, спор с самой собой обежать хотя бы пять раз, а потом еще пять раз и не свалиться был все-таки выигран в самом конце лета.

А оно действительно кончалось. Оказалось, что время существовало и оно было разделено на кусочки, как хлеб разделен на ломти или манная каша – на емкости съеденных ложек. Куски и части времени заканчивались точно так же, как они. Кашу можно было есть по кругу, от более холодных краев подбираясь к центру, хлеб можно было кусать даже с середины. Ломти и ложки времени можно было начать растрачивать откуда угодно, но они были созданы для того, чтобы закончиться, хотя всем и очень хотелось сохранить их навсегда или подольше. Надя говорила, что осенью мы вернемся назад. Теперь повсюду цвели розы, и сладко пахло концом счастья. По вечерам нужно было надевать теплую кофту.

Иногда мать, которая ночевала где-то отдельно, брала меня на работу. Я уже знала, что журналист не только листает журналы, но и помогает выстукивать пишущей машинке слова. Я и сама готовилась сочинить повесть. Мне давали листы бумаги, и я писала не отрываясь. Однако, когда мой друг дядя Гриша-Капитан просил меня прочитать то, что вышло, вся рукопись превращалась в волнистые линии. Двадцать листов волнистых линий. В книгах я могла прочитать не только три слова, которые уже знала, но еще и слово «море» и некоторые другие, но в моих страницах не только я, но и сам Гриша-Капитан не мог толком ничего разобрать: «Здесь лишь волны», – говорил он. Это повторялось раз за разом, без исключений. Само море, по-видимому, входило внутрь листа, подменяя мною написанное. Может, это было его послание, которое ждало расшифровки? В дыму Беломора под ритм и позвякивание множества печатных машинок, под смех и разговоры я пыталась снова и снова понять, почему море затопляло мои слова.

Как-то раз дядя Гриша-Капитан подарил мне большую желтую раковину из Красного моря. Оно навсегда оставило на ней красные прожилки и брызнуло на щеки самого Гриши. Хотя Гриша был переменчивым, как море, мы могли играть с ним лишь в спокойные игры, потому что у моего друга была только одна нога. Вторую он потерял на войне. Где была эта самая война? «Посередь двора», – говорила мать и щекотала меня под мышкой.

«Нужно слушать все то, что молчит», – объяснял он мне и прикладывал к моему уху раковину. Там тоже громко шумело море.

«Смотри не потеряй и руку», – просила я мысленно и прижимала раковину с его огромной рукой как можно крепче к своей голове.

В тот день я ходила из стороны в сторону без дела. Мне больше не хотелось писать роман. Со стола на меня посматривал плюшевый, посеревший за эти месяцы Лютик Кинг, которого я решила называть просто Люкингом. В редакции все были какими-то подавленными, только три-четыре машинки постукивали неохотно. Я стояла, глядя в окно, и, словно из-под одеяла, расслышала, как дядя Гриша-Капитан сказал: «Сегодня мне стыдно быть русским». Машинки перестали стучать. Я обернулась. Он взял зеленую бутылку, которая всегда стояла под его столом, отпил из нее, поставил на место и, закрыв лицо руками, пробормотал: «Мы убили наших братьев». Я отняла раковину от уха.

– Тише, – зашипела мать.

– Не трясись, Котяра вышел, – буркнул дядя Гриша-Капитан и снова отхлебнул из бутылки, которая называлась Массандра.

Котяра был их начальник, что-то вроде воспитателя. Конечно, не стоило, чтоб воспитатель знал про такие дела. Но дядя Гриша-Капитан сказал «мы убили». Кто это «мы»?! Значит, и моя мать что-то знала про это? «Здесь не только Котяра, – прошептала она, – ведь и у стен есть уши».

У стен?

Однажды я видела, что значит убить. Это случилось в толстой книге Братьягримм. Мне ее читала сестра и показывала картинки. История была такая: одна девочка убила своего братца. С помощью тяжелой крышки сундука она отсобачила ему голову. Потом она вытерла как следует кровь, приставила голову обратно и подвязала ее платком так, чтобы братец сидел себе на сундуке и казался живым, хотя и очень бледным.

Неужели дядя Гриша-Капитан мог совершить что-то подобное?! Я представила себе его мертвых братьев, сидящих вплотную на сундуке с головами, подвязанными белыми больничными пеленками.

Весь день дядя Гриша-Капитан отпивал из бутылки и меня почти не замечал. Я пыталась найти уши стен и тоже избегала встречаться с ним взглядом.

Вечером мать вела меня домой. По морю ходили лучи прожектора. Издали был виден маяк. Она молчала, я понурила голову. Мертвые братья не давали мне покою.

Вечером под светом настольной лампы мать и Надя шептались после того, как уложили меня спать, и я, как, конечно, и стены, слышала про какие-то танки и стрельбу.

Опять война? Она вышла из какого-то двора и идет сюда. Мне вспомнилась песня, в которой были такие слова: «Если завтра война, если завтра в поход…»

Мать говорила, что я была оловянным солдатиком, и, значит, пора было собираться в поход и мне.

Марио

Даже в бухгалтерском отделе перст Бога может коснуться чьей-то души.

Теодор Мейнард

Огромный книжный магазин издателя-революционера, поправившего когда-то свое состояние с помощью Доктора Живаго, который в то время лично ему совсем не понравился, располагался недалеко от сицилийского бара. Хороший был вкус у геройски погибшего отца нынешнего владельца, тоже, судя по всему, человека тонкого. Но сейчас передовое в прошлом издательство, как и многие другие книжные магнаты, вынужденно заманивало посетителей разными побрякушками, вроде презиков с цитатами из Че Гевары и Леопарди, мигающих лампочек и стирательных резинок в виде сердца Сервантеса. Читателей становилось все меньше, а книг выходило все больше, и они мгновенно устаревали, как модели мобильников или других технических приборов. Их снимали с полок и отправляли в ссылку, очищая место для свежака. Какой-нибудь дотошный или жалостливый читатель мог порой извлечь их оттуда, но чаще их ожидала вышка. Влекущие большими рекламными буквами книжные новинки были написаны политиками и футболистами, поварами, туалетными бабками, проститутками и прочими близкими к народу людьми, у которых находились деньги на промоушен. Сам же народ, как всегда, молчал.

У входа в книгомаркет целый день ошивались чернокожие из Судана, Либерии, Сенегала и Нигерии, пытаясь за небольшую сумму всунуть либо что-нибудь из написанного на местном языке их компатриотом, либо какое-нибудь произведение европейца об Африке. Выходили эти книги в одном из тысячи мелких издательств, и каждый день какое-нибудь из них исчезало в брюхе более крупных. Все же кому-то, как видно, удавалось на время ускользнуть. Сумасшедшие, беднеющие с годами энтузиасты, не выдававшие ни единой черточкой своего страха перед кредиторами, они гнездились где-то в нишах у глубоких корней средневековых коммун, пытаясь зацепиться за давно отскочившее от повозки эпохи гуманизма колесо Фортуны. Слава вам, герои Средиземноморья и Цизальпинской Галлии! Да будут высечены ваши имена на мраморных плитах, а издательства ваши пусть навсегда останутся малотиражными!

Черные играли на переживании вины и сочувствии: «Чао, дорогуша», – и было уже невозможно уклониться от навязанного рукопожатия. В другой руке наготове они держали книгу, а под мышкой или в торбе – еще стопку. К счастью, наша империя не колонизировала Ливию и не сбрасывала бомбы со смертельным газом на Эфиопию, обходясь пока подкапыванием под соседние с ней территории, и у меня не было национального чувства вины перед ними, но и на мне гнойной соплей висел тот же позор Европы, хотя бы уже потому что я в ней родилась и, значит, принадлежала к потомкам тех, кто разбоем и хитростью проник в чужие страны, превратив их жителей в рабов. Или потому что наши, как и другие европейцы, скупали на озере Виктория нильского окуня, в индустрии которого было занято практически все местное население, не имеющее, однако, средств на покупку собственной рыбы и отдававшее, что могло, лишь за ее вонючую требуху, кишащую червями.

Так что (товарищ Фелтринелли, ты все же будешь отомщен![34]34
  «Товарищ Фелтринелли, ты будешь отомщен» – фраза, скандируемая членами Студенческого движения на многолюдных похоронах Джанджакомо Фелтринелли (1926–1972). Фелтринелли – активный антифашист, с 1944 года член Группы по Борьбе военных частей Итальянской армии (Esercito Cobelligerante Italiano), сражающихся вместе с союзниками. Став издателем, продолжает активную левую политику, вступает в контакт с первыми внепарламентскими ультралевыми группировками, впоследствие легшими в основу Красных Бригад. После кровопролития на площади Фонтана в Милане в 1969 году, предположительно организованного неофашистами, решает уйти в подполье. В 1970-м создает GAP (Gruppi d’Azione Partigiana) – Группы партизанской деятельности. В 1972 году его тело было найдено разорванным взрывом рядом со столбом высокого напряжения.


[Закрыть]), во-первых, в этом смысле мы все-таки были европейцами, а во-вторых, в третьем ряду моей передвижной библиотеки тоже стояло несколько этих так пока и не открытых книг. Иногда я останавливалась поболтать с черными продавцами перед тем, как заглянуть внутрь магазина или зайти в банк.

Перед тем как зайти в мой банк. Пусть у меня там ничего и не лежало, но само сознание того, что у меня был счет (открыть который без гражданства и вида на жэ было не намного проще, чем накормить пятью рыбинами сотни голодных), того, что со мной как-то «считаются», придавало мне веса и укорененности в собственных глазах. Пожалуй, корни – это и было главное, чего мне не хватало. Но как только появлялась пусть даже только теоретическая возможность их пустить, мне хотелось, пружинисто оттолкнувшись от земли, шагать куда глаза глядят.

Этот банк, единственный, где меня не выгнали взашей без вида на жизнь, этот, пусть даже и мой, банк был, конечно, местом безликим, но, когда я туда заходила, обычно я видела Марио, и этого было более чем достаточно.

Хотя он мог показаться типичным банковским работником, мне он сразу напомнил милого члена Государственного совета с картины Репина: бородка, баки, усы, овальные, металлической оправы очки, за которыми лучились большие, чуть навыкате, карие мечтательные глаза. У него были плавные, уютно-спокойные жесты и чудесная улыбка, за которой скрывалась пылкость и самоирония. Несмотря на то что в нем проглядывал русский барин или недобитый меньшевик, которые почему-то в моем представлении должны были иметь животик, сложен он был почти божественно.

Конечно, он мог произвести впечатление «среднего человека» уже хотя бы из-за того, чем занимался, однако совершенно точно не мог быть монстром, опасным преступником, конформистом, расистом, поборником рабства и квалюнквистом[35]35
  Ср. реплику режиссера, брошенную журналисту, в фильме Пазолини «Рикоттта»: «Вы ничего не поняли, потому что вы – средний человек. Средний человек – это монстр, опасный преступник, конформист, расист, поборник рабства и квалюнквист…»


[Закрыть].

Стоило ему появиться, и сразу же сумрачное помещение, куда даже в летние дни едва проникал естественный свет, наполнялось тусклым рассеянным солнцем. Но таким бледным солнце Марио было лишь от собственного смущения светить во всю силу и от боязни ослепить других.

У нас было так заведено, что мой веселый меньшевик (благодаря своей теплой, от души идущей дипломатичности и смекалке дослужившийся до консультанта по вложениям), завидев меня в очереди, звал к себе в закуток.

Он восседал у маленького низкого зарешеченного оконца, выходившего в дворовый садик, а я располагалась напротив в удобном кресле фрау, словно на приеме у психолога. Его финансовые советы мне были нужны, как ему самому расческа, но тем не менее мы всякий раз оживленно беседовали около получаса, а то и больше, несмотря на то что неподалеку его ожидали настоящие клиенты: морщинистые, загорелые, с похоже разрисованными лицами матроны в легких одеждах и приличные господа в пастельных кашемировых свитерах или индивидуально сшитых рубашках, галстуках и длинных пальто. Эти важные птицы послушно и скучно ждали, пока Марио закончит говорить со мной о Буковском и Леопарди. С робостью малознакомых людей, которая перебивалась какой-то непонятной волной радости, мы обсуждали фильмы Линча и немое кино, пока буржуи достойно ерзали на неудобных стульях.

В этот день я пришла в банк, чтоб получить деньги от одного хламурного журнала. Конечно, мне было стыдно, что мои чувства к любимому городу покрылись глянцем, но я утешала себя тем, что, возможно, несколько статеек, изрезанных редакторами до неузнаваемости и дополненных, согласно новым вкусам метрополии, словами «эксклюзивный», «роскошный», «коллекционный», «исключительный», «избранный», не причинили ему, да и никому другому особого вреда. Мне везло, что в моих краях так увлекались хламуром и что иногда туда соглашались принять за деньги какой-нибудь мой галлюциногенный бред. Здесь у моих знакомых хламур не водился даже в квартирном тубзике. Писался он для того, чтобы его пролистывать в зале ожидания у гинеколога или дантиста, там, где слишком неприятно ждать. Интеллектуалы, особенно левые, не должны были одеваться по моде, продиктованной всему миру их соотечественниками. Никто им был не указ, кроме франкфуртской школы, и вид у них должен был быть немного запущенный, потертый, небогатый, хоть в реальности порой рафинированный и вполне недешевый. Я не любила гладить, и у меня неплохо получалось косить под них, к тому же от гламура у меня начинало все чесаться, как от спрайта или учебника по истмату. Однако чего только не приходится делать ради какой-нибудь спирали салата. Как говорится, если б не мамон да не брюхо, грелась бы себе на печи старуха. Перевод был только что отправлен, деньгоблеватель не откликался, и добрый Марио позвал меня в обход ожидающих, чтобы выдать мне несколько денариев заранее, тактично не спрашивая, за что они были присланы. Вместе с отложенным они составляли нужную сумму. Вот теперь бы и мчаться на вокзал, чтоб поскорей отдать их в залог будущему хозяину, но Марио не терпелось поговорить о новом фильме. В результате мы по-щенячьи сцепились с ним за искусство. Марио вообще восхищался фигурой творца, но понимал ее как-то романтически и был уверен, что искусство нарочно создано для того, чтобы люди могли поразмышлять, обнаружить красоту и сделаться лучше, и что в нем прописано какое-то конкретное послание, нуждающееся в расшифровке и интерпретации, чуть ли не рецепт.

Отслужив в армии, он прошел собеседование в банке и вот уже двадцать пять лет, лишь несколько раз поменяв филиалы, вращался вокруг одного пятачка.

Большинство его коллег закончили лишь бухгалтерскую школу, но сейчас в костюмах и галстуках, в этих мундирах офисных работников, они казались очень значительными, и взбалмошные типчики вроде меня тушевались при виде их респектабельности, не осознавая, что они были просто среднеоплачиваемыми слугами, с восьми утра до пяти вечера нагнетавшими свой геморрой, который мог лишь немного передохнуть, когда они выстреливались пулеметными очередями на молниеносный стоячий обед в места поблизости.

У банковских, как правило, был пожизненный контракт. Словно древнеримские солдаты, вышедшие из бедноты, они отдавали свою жизнь на служение, чтобы потом, на пенсии, до которой они, как заключенные, считали дни буквально с первого часа, вволю пожить до самой смерти. Они были если не свободными, то уж точно сытыми, и армия научных работников, преподавателей, профессорских ассистентов, учителей, с энтузиазмом учившаяся множество лет, а теперь сидящая на временных мизерных контрактах или вовсе без работы, стояла к ним в очереди, чтоб проделать какую-нибудь финансовую операцию. Банковские слуги с ленивой уверенностью в завтрашнем дне и следующем шаге глядели на них с ненавязчивым превосходством и посматривали на часы. Однако в этом была своя логика. Чтобы выбиться, выучиться и найти работу, кроме силы воли, нужны были сольдини[36]36
  Soldini (ит.) – денежки.


[Закрыть] и протекция, и так получалось, что доскакивали до планок власти в основном дети состоятельной и интеллектуальной буржуазии. Именно они, если не решали сделаться бездельниками, работали потом архитекторами, врачами-специалистами, журналистами заметных периодических изданий, адвокатами и, понятное дело, экономистами, заступая на место своих отцов.

Конечно, общество расшатывалось, и его древние устои можно было приписать исчезающим добрым временам, но все же их исчезновение пока только витало в воздухе в виде идей и приготовлений, а на земле они еще как давали о себе знать.

С половины четвертого до половины шестого, повеселевшие, как вырвавшаяся с уроков на волю ребятня, банковские выскакивали на улицу к метро, автобусам и мотоциклам, чтобы добраться до своих машин. Работники министерств, такие же, но чуть более привилегированные слуги, если не получалось почему-то улизнуть уже в три, тоже выходили в это время, и воцарялся хаос.

Часть человечества, знающая, что она будет делать начиная с сегодняшнего дня до вожделенной им пенсии или даже смерти, шла тратить деньги в ледяные склады, заваленные едой. Как и я, они платили за выращенные в полях Апулеи новыми рабами помидоры, набирали яйца и мясо ненавидящих друг друга из-за тесноты и страха, напичканных кортизоном и антибиотиками куриц, бросали в глубину тачки или корзины ярко-красную плоть коров, раздутых от комбикорма, и, нагруженные мешками, поохотившись за местом парковки около получаса, возвращались домой, где их ждали любимые в обнимку с телевизором и изредка – дети-юзерпики, с проводами, растущими из ушей, со взглядами, опущенными в экраны, в которые они с быстротой пульса тыкали всеми пальцами. Некоторые, особенно пожилые банковские, переставали есть яйца, мясо и сыр, душевно срастаясь с борьбой веганов, хотя по-прежнему щеголяли в кожаных ремнях и ботинках. Среди папок со счетами и акциями они все еще бережно хранили книги по истории вооруженной борьбы и древние, пожелтевшие листовки, полученные ими когда-то из рук бунтарей, их сверстников или длинноволосых бородачей чуть постарше. Любой мятеж или хобби, любой мятеж как хобби были хороши, лишь бы отгородиться от бесцветных и пресных будней.

Были у них, однако, и свои пунктики: например, фирма Белая мельничка. В рекламе жила одна счастливая семья с томно любящими друг друга и красиво поседевшими бабушкой и дедушкой, энергичными и ласковыми родителями и несколькими с иголочки одетыми детишками. В роликах, перебивавших любую передачу или фильм, эта семья торжествующе и самовлюбленно поедала печенье или полдничный паек долбаной белой мельнички, – символ счастья, которого надо было держаться: верность семейным идеалам, бодрое и медленное увядание, передача традиций.

Марио Леоне был экзотическим растением в этом анонимном мире. Над его столом висел портрет Чехова, а на столе стояло фото Пиранделло. Почти все коллеги и клиенты Марио думали, что он повесил изображение самого себя, а на столе стоит портрет его папашки, и синьор Леоне с ними соглашался. Он ненавидел пустые споры.

«Мой потенциальный, но недосягаемый друг», – мечтала я о нем и часто придумывала какую-нибудь техническую причину вроде забытого кода, чтобы заскочить в его темницу.

Только через несколько лет я узнала, что и у Марио был геморрой и что и он, хоть и совершенно непринципиально, покупал «Белую мельничку». Но тогда уже я была готова простить ему что угодно.

Наконец мы все же пришли к согласию по поводу другого фильма, и, примиренная, я вышла из открывающегося нажатием кнопки стеклянного пространства, где, как в приемной у врача или в крематории, говорили шепотом и двигались словно тени. Мгновенно рев, визг и клокотание града на несколько секунд оглушили меня.