Текст книги "Чарлстон"

50

– Добрый вечер, капитан.

– Добрый вечер, Мэтью.

Мистер Энсон поправил галстук и повернулся так резко, что черное шерстяное пальто соскользнуло с его плеч прямо в руки чернокожего слуги. Перекинув его через руку, Мэтью принял трость и цилиндр, которые мистер Энсон подал ему.

– Превосходный вечер для бала, капитан.

– Верно, Мэтью. Похоже скорее на весну, чем на январь. Тебе придется принимать меньше пальто. Разве что от таких старых развалин, как я. – Мистер Энсон положил коричневый сверток на длинную скамью, обтянутую потрескавшейся кожей, и сел рядом с ним. Наклонившись, он стал расшнуровывать тяжелые башмаки.

Мэтью тут же подскочил к нему:

– Я помогу вам, капитан.

Джошуа Энсон распрямился, с облегчением отдуваясь:

– Спасибо, Мэтью. Удивляюсь, как ты до сих пор сохраняешь такую гибкость. Ведь мы с тобой ровесники.

Чернокожий слуга хохотнул:

– Я помельче вашего, оттого и нагибаюсь без труда. Мистер Энсон рассмеялся и похлопал себя по животу.

Растолстел он, конечно, хоть куда.

– Мисс Люси разбаловала меня, Мэтью. Я толще индюка, которого неделю назад подавали после благодарственного молебна.

– Вы замечательно выглядите, капитан.

– Спасибо, Мэтью.

Мистер Энсон аккуратно развязал бечевку на свертке и развернул бумагу.

Бечевку он положил в карман. В свертке были пара перчаток из желтой лайки и черные бальные туфли. Пока мистер Энсон натягивал перчатки, Мэтью ловко развернул каждую туфлю, а они были поношенные и заплатанные, и, внимательно осмотрев подошвы, обул старые, узловатые ноги Джошуа.

– Они еще послужат вам, капитан, если вы не будете танцевать каждый танец.

– Что ты, Мэтью! Я такой старый и толстый.

И, оба знали, уставший. Не имея пяти центов на наемный транспорт, он пришел из дома пешком, преодолев три мили. Встав на ноги, мистер Энсон взглянул в зеркало, как сидит галстук.

– Уверен, я разобью сегодня несколько сердец.

Оба старика рассмеялись.

Мягкой поступью мистер Энсон обошел здание, проверил, все ли готово для бала. Пройдя широкий вестибюль, он подошел к дамской гардеробной, постучался в полуотворенную дверь и вошел.

– Все готово, Шеба?

– Да, мистер Энсон.

Джошуа Энсон улыбнулся негритянке, сидевшей в углу в старом потрепанном кресле с изголовьем. Королевой Шебой ее назвал отец, служивший одновременно дворецким и священником на плантации Ратледжей. Она и в самом деле сделалась королевой. Все знали, что после войны, наделенная смекалкой и организаторскими способностями, она основала публичный дом на «улице мулатов». Назвала его «Золотые копи», и название соответствовало действительности. К 1878 году, когда Объединенные Силы оставили Чарлстон, она успела сколотить миллион. Неизвестно, как она им распорядилась. Она жила в небольшом опрятном домике и шила одежду для избранных клиентов, включая мистера Ратледжа и его дочерей. В течение десяти лет она помогала готовить бал святой Цецилии, руководя трепещущими молодыми служанками. Если кому-то случалось запнуться и разорвать край платья или оборку, Шеба, с ее быстрой иглой, моментально приходила на помощь.

– Я поговорю с твоими помощницами, Шеба? – Предложение Энсона составляло часть ритуала.

– Они будут очень благодарны, мистер Энсон. Королева громко позвала:

– Эй, девчонки!

Из задней комнаты, куда даже Джошуа Энсон не смел заглядывать, вышли две опрятно одетые девушки в наколках и передниках и неуклюже присели.

– Виола и Розали, мистер Энсон. Они работают в отеле. Это дочери Сели, поварихи мисс Джозефины Грим-балл.

Джошуа Энсон понимающе кивнул:

– Ваша матушка тушит устриц лучше всех в Чарлстоне. Мы используем ее рецепт для завтрака после бала. Уверен, ей не будет за вас стыдно. Вы прекрасно понимаете все приказания Шебы.

– Да, сэр, – дрожащими голосами ответили девушки. Их подавляло сознание ответственности.

Снабдив Шебу всем необходимым, мистер Энсон покинул ее. Он быстро окинул взглядом стол, на котором были носовые платки, шпильки, расчески, гребни и большая чаша с нюхательной солью. На подоконнике стояла свеча и рядом с ней – корзиночка с утиными перьями. Если какой-нибудь чрезмерно затянутой даме случится упасть в обморок, зажженное перо, поднесенное к носу, окажет необходимое воздействие.

Следующая обязанность Джошуа Энсона была для него самой приятной. Уйдя из дамской гардеробной, он взял в руки длинный бамбуковый шест, стоявший за дверью. К его концу была прикреплена свеча. Мистер Энсон зажег ее о другую свечу и вышел в темный вестибюль. Одну за другой он зажигал свечи в позолоченных и хрустальных подсвечниках по обеим сторонам окон, выходящих в портик и на улицу. Ради бала святой Цецилии газовых светильников не зажигали, на них помещали подсвечники, в которых горели свечи. Призмы рассеивали пляшущий радужный свет, который падал на зеленые листья магнолий. Мистер Энсон, медленно взбираясь по винтовой лестнице, зажег свечи на стене. Лестница вела на широкую галерею с перилами, к противоположному концу галереи вела такая же винтовая лестница. Почти рядом с галереей на тусклом золотом канате висела массивная медная люстра. Джошуа Энсон миновал ее и через обшитую панелями дверь вошел в бальную залу. Запах свежей зелени полился ему навстречу, и старик расправил плечи.

Каждый год, переступая порог залы, он испытывал волнение. Живая благоухающая темнота была все та же, как четверть века назад, когда его впервые избрали президентом Общества. Ему тогда было пятьдесят два года; по своим теперешним понятиям, он был довольно молод. Каждый год, входя в бальную залу, он переставал чувствовать груз лет. Минувших лет будто не бывало, и не было тех перемен, что они принесли с собой; он внезапно ощущал себя молодым и сильным и испытывал желание танцевать ночь напролет, до дыр в подметках. Мистер Энсон вздыхал – и принимался за дело.

Покидая залу, он на миг медлил в дверном проеме, окидывая ее строгим взором. Дюжины свечей в люстрах и настенные газовые рожки заливали светом старомодную элегантную залу. Два ряда по пять огромных колонн с каннелюрами стояли по обеим сторонам на расстоянии четырех ярдов от стен и двенадцати ярдов друг от друга. Смилакс густо увивал их, скрывая шелушащуюся штукатурку. Помимо смилакса колонны были украшены белыми цветами Альба Пленас, наиболее прекрасной и скромной из камелий. Веточки белых камелий были воткнуты в плющ, украшавший возвышение для оркестра, и в мягкий папоротник, стоявший на столах близ платформы, на которые должны поместить кубки с пуншем.

Знакомые позолоченные стулья стояли у стен, их подновленная шелушащаяся позолота не бросалась в глаза при мягком освещении. Паркетный пол, казалось, жил своей жизнью; огни отражались от нижнего из шести слоев воска, глубокие, загадочные, живые. Мистер Энсон сощурил глаза. Огни танцевали, и зала была такой же, какой бывала много раз.

Он проверил размещение и полировку медных затворов, которые держали дверь открытой. Затем мистер Джошуа помедлил. Через несколько мгновений он услышал удары колокола церкви Святого Михаила. Все повторялось снова. Он не выбился из распорядка. Мистер Джошуа засветил двадцать четыре канделябра, прикрепленных к галерее. Едва он закончил, как послышались шаги Барвелла Гиббза, ведущего кухонный персонал.

– Надеюсь, вы не погубили пунша, Барви, – сказал мистер Энсон, как говаривал ежегодно в этот день в 9 часов 47 минут пополудни.

– Вы, Джошуа, как президент, обязаны попробовать его, – последовал ответ Гиббса, ставший как бы паролем.

Процессия лакеев – с кубками для пунша, кунжутными вафлями, солеными подсушенными орехами-пекан, сандвичами с пастой из креветок и хрупкими трубочками сырных тостов – прошествовала мимо обоих стариков. Двое замыкающих, которые держали глубокие серебряные чаши с пуншем, остановились. Мистер Энсон наполнил черпак, вылил половину содержимого себе в рот и проглотил.

– Ах… Бренди, которое поставляет Генри, год от года лучше.

– Такое уж у него свойство, – сухо ответил Гиббз. – Вы одобряете?

– О да.

Мистер Энсон махнул лакеям в бальной зале.

С помощью Гиббза мистер Энсон отвязал золоченую веревку и медленно опускал ее, пока паукообразный медный шар не повис посередине вестибюля.

Барвелл Гиббз вернулся в бальную залу проверить, полностью ли накрыты сервировочные столы. Мистер Энсон спустился вниз. Музыканты прошли мимо него, но не остановились поговорить. Они опоздали на четыре минуты.

Мистер Энсон занял свое место в вестибюле у лестницы, приготовившись встречать друзей. Швейцар в цилиндре, старый негр, такой же, как и Мэтью, отсалютовал, коснувшись рукой края головного убора, и стал по стойке смирно.

Послышался благозвучный бой колокола. Десять часов. Первая карета с захлопывающейся дверцей остановилась у входа. Зашуршали юбки – в сопровождении джентльмена приближались две дамы. Мистер Энсон поспешил поцеловать руку дебютантке и ее матери. Большие, испуганные, счастливые глаза девушки были точь-в-точь как глаза всех дебютанток. И, как всегда, вокруг широкого кринолина развевалось легкое белое платье. Джошуа Энсон испытывал не меньшее волнение, чем девушка, которую он приветствовал.

– Добро пожаловать, – сказал он с улыбкой.

На Шарлотт-стрит Люси кружилась по огромной холодной гостиной, тихонько напевая. Она не огорчалась, что ей нельзя присутствовать на балу в нынешнем году; в следующем году Пинкни будет сопровождать и ее, и Элизабет. И они будут танцевать вместе шестнадцатый танец – пусть все видят их любовь – и принимать от друзей поздравления.

Люси была невероятно счастлива, когда заметила, как преобразился Пинкни. Она вальсировала с полуприкрытыми глазами, пытаясь представить его дорогое лицо. Оно изменилось за десять недель их помолвки: в глазах сиял теплый огонь, а в улыбке сквозила незамутненная чистота. Он стал похож на ангела, думала Люси; во всяком случае, она всегда представляла ангелов с такими лицами – сияющими отсветом духовного огня.

Пинкни улыбнулся, когда Люси сказала ему, что он похож на ангела. «Я далеко не ангел», – сказал он ей.

Да, возможно, его лицо освещает внутренний огонь, согласился Пинкни. Но это от прилива сил и от волнения.

– Наконец-то у меня есть цель, к которой можно стремиться, – признался он. – Прежде такого не было. Я занимался работой, которую ненавидел, и возвращался в дом, который, казалось, был населен призраками. Я ни о чем не мечтал, только ждал. А теперь у меня столько дел, и жизнь обрела новый смысл! Мне даже нравится добывать удобрения, потому что это делает твою жизнь лучше.

У Пинкни было теперь столько планов, что порой они даже противоречили друг другу. Он, как подарки, обрушивал их на Люси. Но и она не отставала. Весна в том году была особенно щедрой на цветенье, что способствовало мечтам. К тому времени, как наступило лето, все мечты слились в одну голубую картинку их будущего. Потом они поделились своими мечтами с Джошуа Энсоном и Элизабет, которые тоже должны были принять участие в этой картине. Как все, кто искренне любит, Люси и Пинкни хотели наделить своим счастьем всех близких.

Пинкни выступил в роли представителя.

– Мы все обдумали, – сказал он. – Не имеет смысла спорить. Особенно вам, кузен Джошуа. – Он улыбался при попытках делать свои замечания как можно менее острыми. – Мы будем счастливейшей семьей в Чарлстоне. Мистер Энсон, конечно же, будет жить вместе с нами. Он будет спать на большой кровати на втором этаже, где сейчас спит Пинкни. Элизабет останется царствовать на третьем этаже вместе с Кэтрин и Трэддом.

Пинкни не желал слушать никаких вопросов, пока не закончит свою речь.

– Пока Элизабет с детьми будет на острове, Люси покажет мне, как она думает переделать старую кухню. Мы сделаем там гостиную и спальню. Мы успеем сделать это за лето, пока не будет Трэдда, который вечно ищет, чего бы покушать. Можно будет спокойно оставить гвозди. Конечно, Хэтти и Кларе придется переехать. Но Хэтти уже давно пора на отдых, а жалованье Клары мы повысим настолько, что она сможет жить с одной из своих дочерей и приходить днем. Я уже говорил с ней, и она осталась довольна. Эстелл будет прислуживать Люси. Она давно не живет по месту службы, потому здесь трудностей не возникнет.

У Элизабет было немало возражений. Эстелл была нянькой маленького Эндрю. Она могла бы нянчить Трэдда. Хотя слово здесь, конечно, за Делией. Если хочет, пусть приглядывает за малышом. В любом случае, Элизабет устала от Хэтти и будет рада с ней расстаться. Старая служанка в последнее время только и делает, что жалуется. Трэдд для нее слишком большой. Пенсия Хэтти позволит ей жить среди своей родни на острове Джеймс по-королевски. Туда она и собиралась отправиться… Элизабет вдруг заметила, что все смотрят на нее, ожидая ответа.

– Замечательный план, – сказала она. Все были согласны.

Элизабет с детьми отправилась на остров Салливан первого июля. Как это всегда бывало, Элизабет поклялась не покидать прохладного океанского побережья вместе со всеми в конце сентября. Однако в этом году ей пришлось чаще обычного ездить по делам в город. В свою третью поездку она с улыбкой призналась, что выдумывает всяческие предлоги, лишь бы взглянуть, как идет строительство на кухне.

У Элизабет был собственный проект, который должны были осуществить плотники. Пинкни согласился, что они будут работать целое лето, и строевого леса достаточно. Поэтому вполне можно соорудить доску для прыжков для Кэтрин.

– Я всегда завидовала Каролине Рэгг, потому что у них была доска для прыжков, а у нас нет. Стюарт сломал нашу задолго до того, как я выросла, чтобы на ней играть.

Доска для прыжков была сооружена на каждой веранде в Чарлстоне. Простую гибкую сосновую доску подвешивали между двумя крепкими опорами. Толстые колышки удерживали ее в проемах, прорезанных в опорах. Пространство вокруг доски в опорах позволяло ей свободно двигаться вверх-вниз, издавая громкие хлопки, что очень нравилось детям. Доска провисала в центре достаточно низко, чтобы ребенок мог на нее сесть. Можно было подпрыгивать, сидя на доске, то подлетая в воздух, то вновь опускаясь на нее или, к несчастью, на пол. Опасности было не больше, чем при подвижных играх, и в дождливые дни доска давала выход энергии, которую некуда было девать, находясь дома.

Рабочие сделали свое дело превосходно, отполировав доску песком и покрасив в традиционный темно-зеленый цвет. Краску наложили в четыре слоя. Маленькому задику Кэтрин не грозят занозы.

Когда никто не видел, Пинкни и Люси опробовали ее сами. Оба были в детстве чемпионами по прыжкам.

Элизабет осмотрела доску во время очередной поездки в город.

– Великолепно, – объявила Элизабет. – Послушайте только, как она стучит. Кэтрин будет на седьмом небе… Правда, я здорово придумала? Я люблю вносить предложения.

Пинкни засмеялся:

– Можешь мне этого не говорить. Уж я-то помню, как мы строили дом на острове.

Люси шикнула на него.

– Я счастлива, что Элизабет берется помогать, – сказала она. – Вам, мужчинам, и невдомек, как сделать дом пригодным для жилья.

При этом она взглянула на Пинкни с такой любовью, что Элизабет обняла их обоих.

Перемены были интересны, но в действительности Элизабет приезжала в город, чтобы побыть с родными. Люси и Пинкни значили для нее больше, чем родители. Они воспитали ее. Теперь, когда собственная ее жизнь пошла прахом, в их присутствии она чувствовала себя юной. Словно она опять становилась Лиззи Трэдд, окруженной заботой, с полным неограниченных возможностей будущим.

Однако Элизабет не позволяла себе до конца осознать мотивы собственного поведения. Иначе она стала бы презирать свой эгоизм и предоставила Люси и Пинкни без свидетелей наблюдать, как их собственная мечта, камень за камнем, воплощается в действительность. Она убедила себя, что пытается помочь, и предлагала совет при каждом удобном случае.

В конце августа она подала идею, которую Люси назвала блестящей. Джошуа Энсон предложил оставить часть или всю свою мебель в доме на Шарлотт-стрит. Новые комнаты были готовы: две большие и светлые вместо шести крохотных, где прежде жили слуги. Но все же они были гораздо меньше, чем комнаты в доме на Шарлотт-стрит. Потолки были ниже, окна и двери меньше – иными были пропорции.

– Не знаю, как быть, – жаловалась Люси, – здесь не хватит места для всей мебели. Не знаю, какую следует отобрать.

– В Саммервиле, – сказала Элизабет, – тетя Джулия обставила дом Стюарта вещами с Шарлотт-стрит. Здесь та же проблема. У Стюарта в доме все выглядит великолепно, несмотря на недостаточные старания Генриетты.

– Элизабет!

– Не одергивай меня, Пинни. Ты ведь знаешь, что это правда. Мы не будем из-за этого меньше любить Генриетту. И ни к чему соблюдать семейную лояльность. Люси ведь тоже член нашей семьи. Ей все можно знать.

– Хорошо, – сказал Пинкни. – Сдаюсь. Сегодня же напишу Стюарту и спрошу, когда нам можно приехать.

– К чему разводить сантименты? Ты сейчас же пойдешь на Брод-стрит и отправишь ему телеграмму. Не будем тратить времени зря.

Через два дня Люси и Пинкни поездом отправились в Саммервиль.

Стюарт встречал их в своей сверкающей зеленой коляске.

Он чмокнул Люси в щеку, хотя она еще не была ему невесткой, и ее праздничное настроение сделалось еще более приподнятым. Она еще не была как следует знакома с этим новым, взрослым Стюартом. И Генриетта была ей почти чужой. Люси хотелось увидеть их дом, хотелось теснее сойтись с этой ветвью семьи Пинкни. Ведь они станут для нее семьей через три месяца. Однако последующие слова Стюарта несколько охладили ее пыл.

– Тетя Джулия у нас, – сказал он. – Кипит от ярости.

Люси, как очень многие ее знакомые, побаивалась Джулии Эшли.

– О Господи, – воскликнул Пинкни, – что же ты не предупредил меня! Возможно, нам следует приехать в другой день. А чем она в настоящий момент недовольна?

– У бедняги воспалился зуб. Она спозаранку приехала из Барони к дантисту. А он ушел ловить рыбу и вернется только к обеду. Вот кого следует предупредить. Ты ведь знаешь взгляды тети Джулии на то, как мужчины должны относиться к работе. Они не закрывают контору, чтобы пойти на рыбалку.

Люси почувствовала, что ее праздничное настроение исчезло.

Она недооценила Джулию Эшли. Несмотря на припухшую щеку, Джулия Эшли не подавала виду, будто с ней что-то приключилось. Она с улыбкой приветствовала Люси и со вниманием отнеслась к просьбе относительно мебели для новых комнат. Боль она переносила стоически, соответственно своим взглядам. Люси была потрясена и вместе с тем очарована. Одобрение Джулии было очевидно, а ее меткие замечания насчет убранства дома были именно те, что Люси желала услышать. Она подумала, что Джулия вовсе не так устрашающа, как кажется многим.

Вскоре она стала свидетельницей одного из приступов ярости Джулии Эшли.

Стюарт отвез тетушку к доктору, пока остальные обедали. Самодисциплина Джулии не распространялась на еду. Вернулись они прежде, чем переменили первое блюдо.

– Он еще не вернулся, тетя Джулия? – с трепетом в голосе спросила Генриетта.

Джулия пылала гневом:

– Вернулся. Такого остолопа я еще не видывала. Невежественный осел. Он хотел удалить мне зуб. Я поеду в Чарлстон. Тамошний врач тоже олух, но он, по крайней мере, не будет спорить и сделает все, что я велю. Мне шестьдесят девять, и я до сих пор не потеряла ни одного зуба. И не позволю ослам, карман которых набит уклейкой, удалить хотя бы один. Мне нужен ланцет, а не ржавые щипцы.

– Вам нужен лед, тетя Джулия, пока вы ждете поезда. – Пинкни очень сочувствовал тетушке. – Вам ни в коем случае нельзя ехать двадцать две мили в повозке.

Джулия согласилась ехать поездом. Но ото льда отказалась.

– Я выпью немного вина, Генриетта. Оно остудит меня лучше, чем лед. Перестаньте суетиться и ешьте, пока обед не остыл.

Каждый постарался завершить обед настолько быстро, насколько позволяла воспитанность. После обеда выяснилось, что до поезда еще целый час.

– Почему бы нам не пойти взглянуть на ту страшную дыру, Стюарт? – спросила Генриетта.

Пинкни и Люси с готовностью согласились. Но Джулию не так-то просто было уговорить. Она потребовала объяснить, что это за дыра.

– Она образовалась прямо посередине Мэйн-стрит, – пояснил Стюарт. – Удивительнейшее из явлений, о которых мы когда-либо слышали. Это случилось вчера, по совершенно непонятной причине. Кларенс Элджинс, который вечно слоняется вокруг суда, прося милостыню, вдруг ворвался в здание, вопя, будто за ним по пятам гнался дьявол. Кларенсу бы, конечно, никто не поверил. Но на улицу вышел бейлиф и – о небо! – увидел то же самое. Кларенс не солгал: фонтан воды и песка вырвался в воздух футов на пятнадцать прямо посреди улицы. Через двадцать минут фонтан исчез. Но дыра осталась – не широкая, но очень глубокая, – как колодец. Вы знаете Саммервиль, у нас здесь мало что случается. Так теперь весь город ходит к этой дыре в надежде вновь увидеть фонтан.

Джулия презрительно фыркнула:

– Я не собираюсь к ним присоединяться. Колодцев я видала предостаточно.

Стюарт искоса взглянул на Пинкни. До подхода поезда Люси и Генриетта вели ничего не значащий разговор.