Текст книги "Житейские рассказы. Отрывок из одноименной книги"

Рассказ пятый

Там лес и дол видений полны…

А. С. Пушкин «Руслан и Людмила»

…А проживает тут у нас ещё Стёпка – бедовый парень. Внешне из себя непримечателен, а вот характера чертового. Мать у него наша, сибирская, а отец южных кровей, стал быть. От него и получил Стёпка горячность. Как взвинтится – чисто тигрёнок, всё перегрызть готов. Неспоко-ойный – всё горит под ним!

А в технике понимал толк. Коли в телевизоре поглядеть, что шалит, али мотор лодочный исправить, али там фотоаппарат – его кличут.

Раз только не мог с техникой совладать. Как-то принес ему Федька мотор лодочный. Ковырялся Стёпка в нём, ковырялся – да только никак не разглядит, чего в нём не работает. Аж потом весь изошёл. Вскочил да как пнёт его в сердцах что есть силы. Так палец себе большой на правой ноге и сломал.

– У-у, – воет, – шайтан мне его подсунул!

…А жена у него, Наталья, спокойная такая баба да мягкоглазая, а глазки плутоватые, и любит она ими зыркать по сторонам взглядами приторными.

И недели не пройдет, чтоб они не разругались. Это обязательно, как нужда у них стала. Такой скандал закатят – на всю улицу звон да треск. Покидает в конце Стёпка барахло в чемодан да айда куда глаза глядят. А жёнушка его посмеивается, знает: прибежит скоро, поостынет когда.

Да вот раз куда-то они засобирались да и заспорили. Жинка-то принарядилась, а ему, видишь ли, не по душе.

– Зачэм, – говорит, – эт расфуфырилась вся? Вынаряжается! Зачем это?

– Ах, Стёпушка, – отвечает, – красивой, – говорит, – хочу быть! И потянулась телом-то сытым, ровно кошка. А тело такое гибкое да упругое, так и охота потрогать.

– Чтобы глаза пялили?

– Да пусть пялют. На то я и баба.

– Я вот тэбе, – кричит, – напялю-то, свет белый не взвидишь!

– Эх, Стёпушка, – вздыхает, – я вот от твоего черствого отношения возьму, – говорит, – да и влюблюсь в кого, да и меня кто полюбит. Вот и будет тебе наказание по справедливости.

Ну и разругались…

А через дом от них жила Дарья, вдовая баба. Такая хорошая да тихая, да вся в соку, что и жалко мне её было до расстройства душевного.

Приду, бывалоча, к ней. А она меня и угостит, и обхожденьем встретит. Подопрёт себе голову пухлым кулачком да и говорит грустно-тяжко:

– Мужичка бы мне какого завалящего. А то уж так скушно одной…

…Ну да вот она в это время и ковыряется как раз в огороде. И видит: Стёпка огородами всклокоченный лупцует, ног под собой не чуя, через заборы перелазит и орёт одичало на всю улицу:

– У-у, шайтан! Сопсем не вернусь! Собакой буду – не вернусь! Шакалом буду – не вернусь! Кынжал в сердце – не вернусь!

Да чуть её и не сбил с ног. А она ему мягко так:

– Чего это ты, Стёпа, расшумелся-раскипятился на всю улицу? На себя не похож. Зашёл бы на минуту, поостыл бы…

Да как и взглянет ему в глава-то, ажно Стёпка приостановился да и замолчал. Смотрит на неё, да и мысль к нему пришла. Дай, думает, жене назло зайду. Пусть побесится! Пусть спознает, как на мужиков заглядываться!

Да взял, да и зашёл. Зашёл да и не вышел ни к утру, ни на другой день, ни через месяц. И прижился.

– У тебя человечья душа-то, – Дарье говорит. – Иех, хороший дэвка!

…Как узнала про то его бывшая жинка, так и загорюнилась. Не по мужику загорюнилась – мужиков ей и так хватало. Задело её за живое, что не она, а её бросили. Стыдно ей, что и на глаза не показывается людям первые месяцы.

А потом и давай Стёпку-то ловить. Нарочно под окнами нет-нет да и пройдётся…

Да раз как-то и застала Стёпку у калитки. Подплыла тихо да и давай с ним беседу заводить.

– Ты, Стёпа, когда, – говорит, – домой-то возвернёшься?

А Стёпа – ей:

– А меня, – говорит, – и здеся мухи не тревожат!

– Как же так, жили-жили – и на тебе?

– Уйди сопсем! – говорит Стёпка да и нос от неё воротит в сторону. – Обыжал? Зачем пришёл?

– Как же я теперь одна-то буду?

– Не знаю! Обыжал – живи!

– Так я же, – говорит, озлясь, жинка бывшая, – Стёпа, и в суд подам. У нас-то судют да содют за многоженство-то. Сама прознавала, есть такие законы-указы.

– Пусть есть! А меня не посодят! Многожёнство – когда больше четырёх жён! Не бойся, не посодют, не такие там дураки!

– Дак вить я того, – говорит, – брюхатая… И по праву ты мне, стал быть, принадлежать должен.

– Может, – вывертывается Степка, – другой джигит отец? Ничего не знаю!

– Ах, Стёпа, бесстыдник, охальник, такая твоя душа! Да я, – говорит, – кроме как от тебя ни от кого боле ласки не знала.

А Стёпка хоть и сумрачно на неё смотрит, а сам душой-то тает. Ишь, думает, дитё – это не плохо. Уж совсем скуки не будет.

…Да только так загоревал, загоревал, тронулся душой-то да через два дня и убежал от Дарьи.

Да только потом и оказалось: согрешила Наташка да и обвела Стёпку вокруг пальца. Соврала, значит.

А сама-то теперь и не прекословит, чисто шелковая перед ним. Только желания его и исполняет. Только Стёпка подумает, она тут как тут: нате вам на лопате, с кисточкой, с приветом, в масле, в тесте, в чём хотите… И живет Стёпка у неё, как блин в масле катается, как у Христа за пазухой. Горя не знает.

Да только опосля полугода жизни с Натальей, возьми он да и столкнись снова с Дашкой.

А та и слова ему сказать не может. Стоит, в глаза ему смотрит, а у самой в глазищах-то слёзы, да по щекам пухлым бегут ручьями, да дышит так, ажно грудь колышется, будто волны на шивере.

Стёпка посмотрел на неё да и обломился в душе. Кровью душа-то облилась. На живот-то посмотрел да и спрашивает:

– Эт что?

– Да ребёночек твой, – отвечает.

– Врёшь, девка?!

– Не вру, – говорит Дарья, еле дышит сама. – А что у меня там ещё может быть?

– Сопсем всё могет! – говорит Стёпка. – Знаю я вас!

Дарья и заплачь горемычно. Аж Стёпку перекорёжило всего. Да как он понесётся бегом от неё да в хату. Пособрал вещи да никому не слова – куда глаза глядят.

– Извели, – кричит, – шайтаны! Бабьё проклятое! Умереть хочу! Сопсем свет не хочу! Сопсем плохо! Хошь топись, хошь в дурдом меня сдавай, как заживой наглядный пособий! Силов болше нет, здоровья болше нэт, джигита болше нэт! Иэх, шайтан!

…А сейчас, надо сказать, с Дашей живёт, сошлись они – земля и небо… Но живут неплохо. А Наталья уехала куда-то.

Рассказ шестой

 
Там королевич мимоходом
Пленяет грозного царя…
 

А. С. Пушкин. «Руслан и Людмила»

…А в последующем доме Иван проживает. Дом-то этот видать хорошо. Выделяется. Их всего два таких на улице-то на нашей. У него, у Ивана, только такой, да у Федьки, что рядом живёт. Добротные пятистенники, язви их! Сами рубили. Они-то, Иван с Федькой, два братца, одной кровинушки человеки. Оба и живут рядышком без греха.

Только лет поди этак пять назад, пора как раз страдная была, картошку копали… Иван-то и запозднился однажды до дому, да и видит: мешок чей-то упрятан в канаве. С картошкой, стал быть. Он возьми да и положь его в свою телегу до кучи. Да и привези домой, да и упрячь подальше. И ничего вроде, шуму нет. И позабыл про него через неделю-то…

А только приходит к нему Федька зимой да и за столом говорит, когда беседу вели задушевно:

– Какой-то, – говорит, – стервец осенью мешок с картохой спер. Я, – говорит, – его отложил в канаву, чтобы потом забрать, да так ещё замаскировал, чертяку, а всё оказалось понапрасну. Спёр паразит какой-то! Я, – говорит, – его, засранца, без панихиды бы захоронил за такое стервячество.

А Иван-то уразумел да и притух. Неудобственно ему стало. Только смолчал, ничего не выразил братцу.

Ну, так, и живут. Мается Иван душой, как иной раз кто животом. Болит-то она, душа, да и болит. И ничего с ней не поделать. И думает он, уж не подложить ли этот мешок обратно, али так прийтить да раскаяться.

Думал он да и думал. А делать-то ничего не делал. Ну а к лету совсем извёлся. И решил – надо покончить с чертовщиной с этой. Взял бутылку да и пришёл к брату. Так, мол, и так Федька.

– Это, – говорит, – я, подлец, мешок картохи спёр. Чёрт попутал! Хочешь, прости меня, а хочешь, заедь кулаком по лбу, а только сил моих больше нет укрываться.

Ну, значит, Федька-то посмотрел на Ивана, видит намётанным глазом, что у того внутренний карман топырится. Стал быть, Федька богом не обижен, угадал, чего там стоит, в кармане-то.

– Да чего уж, – говорит, – дело прошлое… кто старое помянёт, тому глаз вон. У нас, братец, кровь одна в теле бегает, и никакая картошка поэтому нам разладом служить не может.

И сели они к столу. Друг супротив дружки. Оба статные да широкоскулые, головы бычьи в плечи вросли, а плечи – что косяк вон у двери.

Нинка-то, жена Федьки, так-то уж сильно ругала мужика, ежели он где на стороне пил, да бывало и била чем попадя, тоже баба не скромного физического достоинства была, а в доме, ежели кто придет по-соседски, то и ничего, терпела.

Ну, так вот… Сгоношила она быстренько на стол, яичницу поджарила, грибков достала, сальца порезала, выпила чуток для приличия да и убежала на двор, по хозяйству чего поделать.

А Иван с Федькой сидят да и беседу затеяли.

– Это, – говорит Федька, – хорошо, что ты с бутылкой пришёл. Выпили хоть для души. Мало вот только взял-то за мешок.

– Хватит! – говорит Иван. – Хватит с тебя и этого.

– Мог бы, – отвечает Федька, – и поскромнее быть. Всё ж мешок ты у меня упёр, а не я у тебя.

– Это тебе бы поскромнее быть! – огрызается Иван. – А то одну вылакал да ещё требует! Ты бы со своей Нинки бы да и требовал! А то куражится здеся над человеком! А с Нинки-то и сбоишься стребовать!

– Сбоишься! – передразнивает Федька. – Ет, может, ты со своей Клавки сбоишься! А даже ежели не сбоишься, она тебе всё равно не дасть…

– Это Клавка-то мне не дасть?! – взъерепенился Иван. – Но давай чокнемся… Ух!.. Это кто, говоришь, Клавка-то мне не дасть?! Да она хоть ночью – только скажи!

– Ага! Ночью! Забыл, что ли, как в прошлом году под забором бегал, домой попасть не мог, у кобеля в будке ночевал?

– Я-то, можеть, и бегал, зато по мне скалкой да палкой не хаживали… А тебя и баба бьёть – стыд да позор! И какой ты опосля этого мужик?

– Меня, – отвечает Федька, сам покраснел весь как помидор, – меня, можеть, и била баба, да зато я тебя сейчас как значну бить, так это совсем по-другому битьё будет, супостат подсвинячий! Пришёл тут незвано да ещё будет здесь мне на нерву капать!

– Значнёшь! – кричит Иван. – Баба его бьёть, а ещё куда-то лезет! А это видел? – Суёт ему кулак под нос. – Значнёт! Пена помойная! Значнёт он!

– Ты поговори, поговори… – Озлился вконец Федька. – А то вот возьму, как хлобыстну промеж ушей-то – и отдашь богу душу!

– Ет кто? Ты меня хлобыстнешь?

– Ещё как!

– Ты хлобыстнешь?!

– Да прям по роже по твоей!

– Да только спробуй!

– И спробую!

– Только спробуй!

Вот Федька, недолго думая, развернулся да через стол как спробует, аж Иван все лавки под себя и собрал.

Очухался, потряс головой немного да и на Федьку. И давай они друг дружку лупцевать-валтузить почём свет стоит. Мотыжат – только пыль по хате да грохот, ровно изба рушится.

Насмерть, может, и забили бы друг друга, ежели б не Нинка. Она чево-то там по пути прихватила в руку, занеслась в избу да давай мужиков охаживать. И этого Ивана выкинула через пять минут из хаты. Да и Федьку приспокоила.

…Наутро у одного нос, точно моя лампочка, а у другого вся щека оплыла да глянцевая. Вот так и помирились…

Рассказ седьмой

 
Там в облаках перед народом
Через леса, через моря
Колдун несет богатыря…
 

А. С. Пушкин «Руслан и Людмила»

В один день – сумеречно уж было – заявляется Прокоп Семенихин к соседям (дом этот на две семьи). Видит: одна Зинаида спотевшая по хозяйству чего-то воротит.

– Где Мишка-то? – справился Прокоп.

– Да на работе ещё, окаянный. Всё никак свои бригадировы дела не справит.

– А ты чего это вся растрепалась-то? – на неё глядя, вновь спрашивает.

Зинаида-то перед ним босая да волос торчит, как пакля из худого паза в срубе.

– Да вот, – отвечает, – мышей да тараканов извожу. А Мишка, проклятый, запропастился где-то… Шифонер вот не могу сдвинуть… Ну, куды скрываешься? – заметив его торопливое движение, прикрикнула она. – Пособи, раз уж пришёл.

А Прокоп уж сбежать хотел, помогать-то ему неохота. Возиться ещё! Ну да пришлось…

Помогает он, значит, да и подтрунивает над Зинаидой, вроде чтоб не так ему горестно работать было, чтоб не так скучно.

– Я, Зина, кралечка ты моя, душенька, только чтобы на фигуру на твою поглазеть, готовый хоть век вечный у тебя работать! Только мужик бы твой не приходил!

А она только усмехается.

– Магарыч-то когда ставить будешь? – шуткует Прокоп.

А Зинаида – баба серьёзная.

– Фигу, – говорит, – не хошь под нос твой пакостный?

А Прокоп возьми да и облапь её шутейно. А Зинаида его как толканёт! Он запнулся за табурет да хрястнулся на пол. А в пиджаке мелочи было – цельная горсть. Вот она-то и покатилась по полу.

– Эх, ты! – говорит Прокоп. – И дура же баба! К тебе с шуткою, а ты…

Расстроился мужик. Ну и давай сбирать деньги-то. Лазает на четвереньках да чертыхается.

– Вот тебе и магарыч! – злословит Зинаида. Уж такая серьёзная баба была, что и шуток не понимала.

А деньги-то по всей горенке раскатились…

Только залез Прокоп под кровать – а она широченная, хоть впятером спать можно, – тут Мишка-то и заходит. Заходит да и остолбенел…

– Ты чегой-то, – говорит, – под кроватью-то хоронишься? А? – И так на Зинаиду-то зыркнет, аж потупилась та, а краснота-то на щеках еще от работы образовалась.

А тут Прокоп вылазит да и тоже как-то неловко себя ведёт. Вроде как неудобно ему. Замялся. Да и глаза прячет.

А до этого он с Мишкой чего-то не поладил, и Мишка сказал ему, чтоб в дом его он больше не заявлялся. Не любил Мишка Прокопа, склизкий, говорил, человек. Никаких понятиев о честности не имеет. Ну и удивился, конечно: что это Прокоп тут делает.

– Чего, – спрашивает, – тебе тут надоть?

– Да вот, – говорит Прокоп, – деньги закатились… Собираю… – И пятак медный показывает.

– Пятак он искал! Хорошо хоть одетый ищешь!

Мишка, мужик горячий, нервный да жилистый, как просверлит чернотой сведённых глаз, аж Прокоп и замешкался пуще.

– Ну, – говорит, – я пошёл.

А Мишка смотрит на него да лицом всё бледнеет. Ну и устроил скандал. Шибко уж у него внутри ни с того, ни с сего что-то подозрительное заговорило. Накинулся на Зинаиду и кричит:

– Так ты, благоверная, законы мужнины блюдёшь!

Да ещё ночью соскакивал в одном исподнем да всё грызся, да терзался и бабу конопатил.

…А по делам своим, по леспромхозовским, случалось ему часто командироваться на соседние участки. Вот с тех дён он каждую отсылку и мучается. А что, думает, баба ладная, из себя справная, волос русый… чем чёрт не шутит! Беспокоится, кабы чего там за его спиной не происходило.

И бабу довел, чернявый, до того, что она и света белого невзвидела.

Эх, ма! Вот какие дела…

Только чем больше он думает, Мишка-то, тем злее мысли-то становятся, тем сильней с женой ругается. И что ему взбеленилось в голову? Мужик и серьезный был, и видный, начальственный, себя должен был показывать, а тут эта горячность ум за разум завела.

Так-то вот она и совсем подвела под монастырь. Одним вечером задумал он, стал быть, план. Значит, говорит:

– Зинка, я завтра в командировку уезжаю.

– Уезжаешь, – говорит Зина, – так уезжай.

А Мишка не по справедливости злится. Вишь, думает, обрадовалась, собачья кровь.

А как назавтра вышел в командировку-то да и не поехал никуда, а схоронился в сарае. Да и сидит, поджидает. Кол заготовил потяжелей. Ежели, думает, кто ходит, я уж его так хвачу-хвачу, чтобы у него уже не то, что до чужих баб охоты не было, а дажеть и до своей не осталось.

Только сидит он час, сидит другой, мыслей скопилось от безделья, а нейдёт никто.

Смеркается будто уже. Подморозило. Небушко вызвездило. Месяц тоскливо на него смотрит.

«Уж не продремал ли, не проморгал ли? – думает Мишка. – Может, кто и пробрался скрытно? Надо, – думает, – пойти, в окошко поглядеть, а то не двигаючись и замерзнуть не долго».

А в окошко так спроста не заглянешь – ставенки везде. Вот он и бегает, ловчится, в щелки глаз напрягает.

…А только возвращалась в то время до дому по улице бабка Никифоровна, она у Павлучихи засиделась-запозднилась. Идёт бабка и пужается всего, к тому ж Павла ей порассказала про отца Прохора Тимохина, купца тутошнего, как он грабил да изгилялся над проезжими барышнями, как свирепствовал звериной страстью да на этом и разбогател. Идет Никифоровна, озирается опасливо… Да тихо так шагает, чтобы из-за темноты-то не упасть.

Вдруг слышит в мишкином огороде кто-то лазит. Воры!!! У нее и ноги подкосились. Хотела падать, но совладела с собой. Смотрит, а там кто-то под окнами шарит да заглядывает в них. Час-то полуночный…

Никифоровна бегом да к Ивану с Федькой, да еще к Семёну зашли. И решили они проведать, кто это там шныряет.

Подкрались впотьмах. Темнота – хоть глаз коли. Смотрють – и взаправду ктой-то под окнами ходит. Эх, думают, не иначе лихие люди поживу выискивают, али обидчиков Мишка завёл – вот и пришли на отмщенье.

Ну, уговариваются, один справа, другой слева, а третий прямиком.

Стал Федька таким маневром заходить справа. А там бурьян да канава. Торопится он, хочет первым на бандюгу налечь, ну и, знамо дело, шумит. Пробежал немного, выглянул – далече ещё. Снова на четвереньках передвигается. Выглянул опять – чёрт попутал, нет его! Выругался Федька под нос, утёр лоб спотевший да и думает – со двора поглядеть надо. А калитка рядом. Вот он, полусогнувшись, шмыг в неё. Да кык примет по спине удар! Только и услышал: «Уз-нашь… как по чужим…»

Соскочили тут Иван да Семён со своих укрытьев да на обидчика, ровно два ястреба, помчались.

– Имай его, имай! – орёт Семён не своим голосом.

– Убили-и! – с резью в голосе кричит Никифоровна. Собаки лай подняли, где-то баба заголосила, погоня штакетник ломает на своём пути… только треск идёт – как преследуют!

В момент догнали разбойника, скрутили в бараний рог да и свалили к чьему-то забору. Так-то, голубчик, говорят, сей же день в милицию отправим. А он:

– А это видели? – И дёрнулся неожиданно рывком, высвободил руку да кык опять даст по носу подбежавшего только что оклемавшегося Федьку.

Взревел Федька благим матом не столько от боли, сколько от вопиющей несправедливости, и давай дубасить обидчика со всей что ни на есть душевной щедростью.

Туго бы бандюге пришлось, ежели б Семён не узрел на заборе мешок, каким-то случаем там оказавшийся, с-под картошки. Натянули они этот мешок на ворюгу, завязали, чтоб не дрыгался боле, да и стоят, да и спорят, ругаются. Семён, значит, говорит, пойдём, в милицию отведём, Федька кричит, отдубасить его хорошенько да отпустить по ветру, а Иван и то, и другое глаголет. Семён доводит до их умов, что, мол, может, даже премию за него дадут, он слыхал, давали одним за страшного преступника, а кто знает – может, это какой шпион обнищавший полез за деньгами, чтоб бежать за границу с донесением. Недаром же такой щуплый, и так Федьку саданул зверски! А Федька кричит, что это шпана просто-таки. И человека незачем садить за решётку, а просто проучить хорошо, чтоб он ни за решёткой, ни на свете божьем сидеть не мог.

А сам между делом нет-нет да и подденет мешок носком сапога. А ворюга воет что-то да по траве пожухлой катается.

Долго спорили. Только Семён – самый старый да уважаемый – оспорил. Привели его, анафему, в участок, – не поленились целый километр протопать! – и говорят:

– Вот бандюга! Под окнами шарил! – Да и сняли с него мешок. А как сняли, так и ахнули.

– Мишка!

А тот стоит и от злобы-то и от расстройства сказать ничего не может. Дежурный-то: пройдемте. Уж и в КПЗ его наметил.

– Да не он бандит! – как заорёт Федька.

– А кто ж? – говорит милиция. – Может, ты?

Стали они служивому объяснять что к чему. А он не верит. Головой мотает.

– Темните чего-то!.. Пусть посидит, а там разберёмся!..

…Такое вот командирование вышло.

Рассказ восьмой

 
В темнице там царевна тужит,
А бурый волк ей верно служит…
 

А. С. Пушкин «Руслан и Людмила»

Теперь другой сказ слухай…

…Года два назад Марфа, здоровенная баба, с такими ногами… чтоб кирзовые сапоги надеть, голяшки нужно разрезать, недалеко от меня живёт, – со снохой выдумала враждовать. Чего-то вот не поделили.

Выходит обычно Марфа со старушками на скамеечке посидеть, – у нас тут посиделки такие интересные устраиваются, – и все жалится: дескать, сноха никуды не годная.

– Да, – поддержат старухи, – така молодёжь пошла.

– Вот ране, – еле пробубнит Тимофеевна, поди, самая старая у нас на улице Нектаровой, – уже так по гошподу было, по воле его, и ижберут родители невешту, и ушватают – только живи да милуйшя. А ноне… аду… ничаво… – И дальше головой поникнет, только слыхать: бу-бу-бу. Боле трех слов и выговорить не могла. Сидит так, бубнит, носом клюет, пока ей ктой-то не тыркнет в бок: ты чего, мол, Тимофеевна?

– Ай! – Взбрыкнется та. – Ктой-то? Чего надоть-то?..

– Ты о чём? – спросят.

– О жизни я, о жизни, девоньки… – И снова носом клюет: бу-бу-бу.

А Марфа выговаривает, что на душе. И такая она, сноха-то, и сякая.

– Да срам, а не девка. И понятия никакого не имеет. И хвигурой тощая, и ноги, что черенки. Ну и что, что глаза на поллица наросли? Что она этими глазами – за скотиной ухаживать будет? Какая энто работница, ежели силы в ней ни на грош? А Петро-то мой и парень здоровый, и из себя ладный да статный, чего ж не мог получше взять?

– Да уж…

– Конешно… – Вздыхают старушки сочувственно.

– Эх, переженить бы его!

– Ну, уж это на твое уразуменье, баба!

Вот и вникай, как она переженила-то…

…Днём одним проснулась Марфа на печке, сноха кастрюлями звенит. Завсегда так – Марфа позже снохи встает, чтобы, значит, сноха уважение чувствовала.

Слезла Марфа с печи да и ходит – как всегда ворчит. И полы там не подтёрты, и скотина не так накормлена, как надоть, то да сё, значит.

Села. И сноха села. Марфа тут же на неё и накинулась:

– Ну, чего сидишь? Дел невпроворот, а она сидит! Вот христово наказанье!

– А я вот думаю: чего бы поесть? Не кушала ещё сегодня.

– Вон, – говорит Марфа, – в сенцах молоко кислое. Покушай.

– Не люблю я молоко кислое, – сноха отвечает, – никакого в нём скусу нет.

От этого и пошло-поехало. Марфа взрезала себе на носу эти слова и начала снохе это молоко подсовывать да изгиляться над ней за то, что не ест его. И сыну кричит: вот, мол, привёл, даже молоком нашим гребует!

Только кричала она так месяц, кричала другой, а раз сели за стол, а на нём одно это молоко да хлеб. Варево Марфа назло не справила. И, значит, со злостью употребляет это молоко, жует со вкусом да на сноху посматривает. А та возьми да и скажи:

– Вас, маменька, понос не схватит ли?

Так свекровка и поперхнулась.

– Ничего, – говорит, – я до поносу крепкая. А ты аппетит-то не сбивай! Такие вещи за столом говоришь, срамница!

А только сноха-то как в воду глядела.

Спозаранку – ещё и светать не начинало – слухают молодые, Марфа шеволится, под нос себе очень страшные ругательства бормочет. Резво соскочила с печки, накинула шубейку да айда бегом на улицу.

…Час проходит, два – не возвертается. Петро аж испугался.

– Пойду-ка, – говорит, – погляжу, а то, может, она там вся изошла.

Вернулся через пять минут, почесал затылок да и говорит жене:

– Эх-ма! Наколдовала. Человек старый, кабы не замерзла.

Только заняла таким манером Марфа позу в нужнике и отстраниться от неё не может.

А на дворе темень мягкая такая, оттепель ударила, в ноябре-то месяце, синицы весело так попискивают, воробьи шебуршатся, голуби вроде как тоже повеселели… И всем наплевать на её муку!

А она сидит, сидит, точно окаменела, ажно коленки затекли, сил нет уж сидеть, круги перед глазами… Ну, кажется, всё вышло, аж внутренности вытягивает. А только встанешь, сделаешь три шага, как что-то заурчит-завоет внутри, как вдруг схватит да потянет неимоверно, так насилу и присесть успеваешь.

А сноха-то ходит да ещё и подзадоривает, дерзкая! А Марфа в отместку и сказать ничего не может, ровно и голос утянуло вместе с этим, только всё чернеет жутко лицом-то. Днём уж докумекали молодые, пошли купили в магазине горшочек да и посадили на него Марфу.

Так и сидела она на нём два дня и две ночи без устали, ровно пытку отбывала. Кряхтела, судьбу свою кляла да стонала:

– Ох, помираю я, грешная, детки вы мои любимые! Ох, гибну я на горшке на этом, окаянном!..

До похудения, значит, свистала так…

…А потома, через год, и оказалося: сноха-то, чёртова девка, загодя принесла порошка от сестры, которая в аптеке работает, да и сыпанула безмерно…

Нашла, стало быть, коса на камень.