Текст книги "Житейские рассказы. Отрывок из одноименной книги"

Рассказ девятый

 
Там ступа с Бабою Ягой
Идет, бредет сама собой…
 

А. С. Пушкин «Руслан и Людмила»

…А через дом от меня две бабы живут.

Раньше дом-то цельный был, и жил в нём купец Прохор Тимохин. Потом он в бега подался, и решила одна баба заселиться тут. Такая сорока из себя, да такая вертлявая – как червяк на крючке. За тараторство и прозвали ее Дрындучихой, да еще за стати – высохшая, побуревшая, что дрын столетний, скрюченная, ровно Баба Яга.

Да только, значит, решила она одна одиноко поселиться, а тут и Павла откуда ни возьмись.

– Я, – говорит, – тожеть хочу у купца жить. У меня, – говорит, – мужика в гражданскую убило. Нешто не имею прав здеся поселиться?!

Да только с этого у них и пошла свара…

Павла такая видная из себя, здоровая, добрая, неторопливая баба, оплывшая и вся белая, как соком налита.

Вот и стали они вместе жить, а Павлу и окрестили через Дрындучиху Павлучихой. И от этого у них ещё сильней склока.

Павлучиха ежели начнет что делать, медленно так делает, вроде засыпает, а Дрындучихе надоть так-сяк – вихрем. Ну и нет-нет да и заругаются. И до того изругательства дошли, что решили бабы отделиться. Дом досками перегородили, огороды огородили, и хозяйство каждый себе особое завёл. Да…

Только как сойдутся, так и начинается:

– А не нравится, так чевой-то ты ко мне в дом припёрлась? – кричит Дрындучиха.

– Это к кому? – встревает Павла.

– Ко мне!

– Да он что, дом-то, твой?

– Мой!

– Дрындучиха ты проклятая!

– А ты Павлучиха!

– Из-за тебя же, старой карги, назвали!

– Сама ты карга!

И так могут целый день препираться. Кулаки в бока и пошёл. Только шум на всю улицу!

И удумала Дрындучиха изжить Павлучиху. Чего только она не испробовала! И испражнялась на её огороде, пока юбку раз не изорвала о гвоздь в заборе, и косу-то ей на сенокосе притупит камнем, и колышки ей на прокосе понавтыкает, то охапку дров упрёт со двора, то под дверь в хлев зимой воды плеснёт, чтобы примерзла (а утром Павлучиха уцепится за скобу и знай рвёт из последних сил), то мусор скинет на её огород, то топор припрячет (Павлучиха бегает по двору да и кричит истошно, ажно самой страшно: «Дурья голова, куды ж я его задевала, не помирать же теперя с морозу-то!..»), дрова-то нечем нащепать. А единожды даже замкнула электричество, чтобы Павлучиха письмо от сына не прочла. Хотя себе во вред, а всё одно – делает.

Только ничего не берёт Павлучиху. А раз выходит Дрындучиха на огород, глядь – ужас кромешный! Огород стоптан!

Кинулась Дрындучиха к соседке да и кричит:

– Ах ты мерзавка! Ах ты, божье ты изнасилование! Ты зачем мне это огород стоптала?

А Павлучиха тоже краснеет.

– Сама ты, – кричит, – изнасилование! Чего ты, старая, бельма-то выпялила и ничего не видишь? Да я это, что ли, стоптала?! Это ж свинья, дурная ты баба, стоптала! Хто калитку вчерась забыл закрыть? А? Ты и забыла! Вот моя свинья и прошла к тебе невзначай.

Знаешь, как бабы заведутся, ну не дай бог, начнут мозоли на языке натирать. И на этот раз покричали-поругались, изругались все да и разошлись с богом.

А назавтра вышла Дрындучиха поутру во двор. Погода стоит ясная, чистая, огород весь в росе, холодком тянет, спелостью с грядок, и дышится легко-легко, лучше и не надоть. Вёдро.

Видит: никого нет. Спит, видать, Павлучиха. Дрындучиха-то помнит ещё с давних времён, что Павла и поспать любит и, ежели встанет, лучину час щепать будет, а может, и заснёт ещё за работой. И удумала она вот что опробовать.

Подломила в ограде снизу кол, выпустила свою свинью да и давай её, неразумную тварь, в дырку эту наводить. И так это руки-то расщеперила, ноги – тоже, и загоняет, следит, чтоб ни вправо, ни влево не сбежала. Думает, скажу Павлучихе: «Хто это дырку исделал? Свинья-то и пролезла ненароком».

Ну а свинья – что с неё взять? – дура скотина, не понимает хозяев, не лезет в дырку. А только не уследила Дрындучиха, как кинется божья тварь в сторону! Дрындучиха ещё хотела её своей тощей ногой остановить, вроде как шлагбаум ей под нос поставить. Куды там! И старуху с ног сбила, да чуть и не сдавила впалую грудь. И давай наяривать по её же огороду!

Освирепела Дрындучиха, схватила кол и понеслась за ней, как вихорь, как Баба Яга с помелом – только юбка развевается-пузырится, как она сигает меж кустов да грядок! Резво так скачет. И про ревматизму забыла, и про престарелость, и что дух спираить – тожеть забыла.

Так уж её озлило это свинское действие, что уж в сердцах она этой Павлучихе и глаза готова выцарапать. Извелась баба. Но всё ж изгнала свинью с грядок и снова к дырке её заводит. Осторожно так подгоняет… В дырку смотрит, чтобы теперя без промаху…

А только у самой дырки подняла глаза да и ахнула. Павлучиха стоит на другой стороне забора да и посмеивается. Розовая такая со сна… довольная…

– Куды это ты её гонишь? – спрашивает.

Дрындучиха вконец осерчала.

– В огород твой, – кричит, – оплывина чёртова!

А Павлучиха спокойненько вытащила кувалду из-за спины и говорит:

– Гони, гони… Она сейчас только пролезет, я её как хвачу по голове-то… И мясо хрен отдам!

Взвыла от ненависти Дрындучиха. Но забоялась свиньёй рисковать. Только пришла к себе домой и места себе не находит. Света белого невзвидела. «Умру, но отмщу!» – думает.

И знаешь, чего удумала? Вот дошлая баба!

Узяла, нашла в сарае трубку медную с палец толщиной, может, поболе. Один конец марлей завязала, но так, чтоб воздух проходил, а другой свободным оставила. Когда Павлучихи дома не было, тонкую перегородку снизу проковыряла гвоздем так, чтобы дырка у Павлучихи под стол выходила. И начала. Засыпет махры в трубку, уголёк бросит, вставит её в дырку, хихикнет подло, сядет ловчее к стенке лицом, ноги-то у грешной уж совсем почти не гнутся, но – сквозь стоны – давай дуть в трубку, чтоб дым в хату шёл. Посинела от натуги баба, а всё одно – не прекращает. Дуить и дуить!

Пришла Павлучиха домой. «Хосподи! Пожар!» И давай по комнатам бегать, смотреть кто-что горит. Огня-то никак найти не может, а хата в дыму.

А Дрындучиха трясётся мелко от смеха да от злорадства. Она даже и не додумала, что такой вертихлёб получится.

Бегала, бегала Павлучиха по избе, пока отдышка её не взяла, пока не упала. А Дрындучиха знай дуить… Подскочила снова баба да айда на улицу, выскочила – лица на ней нет. Волосы растрепались, ноздри раздуваются, как у молодой кобылицы.

– По-мо-ги-те! – взвопила. – Люди, – кричит, – милые, родные мои, не дайте погибнуть! Заживо сгореть, – кричит, – не дайте! Пожар, – кричит, – крещёные!

Сосед её, Василь Аверьяныч, побелел, схватил ведро да топор, да на помочь, что было духу. Женщина одна, вдовая, думает, надо спасти!

Только ворвался в дом и унюхал: дым-то махрой пахнет. Стал искать что к чему.

А Дрындучиха, заметь, дуить…

Поискал, поискал Василь да и видит: трубочка из-под стола, из-за стенки, а из неё дымок, ровно из паровозика. Василь возьми да и, недолго думая, приложись к этой трубке, да как дунь в неё, так Дрындучихе в рот не только дым, а и махра полетела, да к тому ж горящая.

У бабы и свет белый погас в глазах, ажно позеленела вся, отвалилась от стенки и упала, как христос на распятии. «Ну, – думает, – пожила – и будя! Прими меня, Господи, душу безгрешную!»

…А потом целую неделю ходила, отплевывалась, отойти не могла. Аж как вспомнит про махру, али кто закурит в её присутствии – нутро всё выворачивает.

Да вот так и отучилась пакости делать. Только каждому твердит, что здеся свет клином не сошёлся, кто пусть что хочет думает, а уж она обязательно уйдёт от этой поганки.

Да вот пока не уходит…

Рассказ десятый

Там царь Кащей над златом чахнет…

А. С. Пушкин «Руслан и Людмила»

…Прислала девка Лукьянова, Наталья, отцу-матери письмо, где прописала, что находится без зимней обуви, и уж валенки ей никак нельзя носить, потому что она в институте учится в городе, и что ей нужны сапоги зимние. Вот хоть разбейтесь, а достаньте да и выложьте ей. Ну да делать нечего… Скопили Лукьян да Антонина деньжат, да и отправилась Антонина в воскресный день на барахолку.

…На ней, как всегда, толчея. Шум да гам. Ходит Антонина, ходит – нет сапог. А товару кругом да разного, аж у ней глаза-то разбегаются, не знает, куда и глядеть, в какую сторону и оглядываться. Озирается – кругом искушение! Руки так и чешутся – купить бы чего! Деньги-то при себе большие имеет.

Ходит, значит, да толчётся! Да и натыкается на парня, модного вроде с обличья-то. С бородой стриженой да усами. Ну, он к ней так бочком да и басит с придыхом прямо в лицо:

– Возьмёшь? – И хвостик из-за пазухи кажет. Да так в упор сумрачно смотрит, давит взглядом.

– Чегой?! – испужалась Антонина.

– Норка.

– Эх! – думает Антонина, а в голове-то всё кружится. – Хотелось бы взять! – А у самой уж мысль: возьму, мол, не возьму, а хоть поторговаться для приличия.

– Скоко? – говорит шепотом да с дрожью, заражаясь его тоном.

– Задаром почти.

А у Антонины и в голове мутнеет. У неё с собой денег достаточно.

– Не, – говорит, а сама еле дышит, грудь ровно кто сдавливает, мешает говорить, – дорого! – И вроде как не знает что делать. А в голове так и вертится мысль: девка-то её в воротнике да в шапке, и весь город на неё смотрит-любуется.

– Дешевле денег отдам, – уступает парень, – тороплюсь, – говорит, – на поезд. А то бы ни за что не отдал. Бери, не прогадаешь. Клеточная, норка-то. Ты посмотри цвет: стиль блю, а ежели по бокам смотреть да по хребтине, то чистая это рояль пастэль![1]1
  Стиль блю и рояль пастель – наименования окрасок цветных клеточных норок.


[Закрыть] – А сам смотрит в упор, не моргнёт, словно загипнотизировать хочет. Волосы длинные, мордочка худая, на глазах очки в позолоте…

Ну, баба как услыхала слова-то такие, так и обмерла. Ну, думает, и впрямь диковина! Да ещё так красиво прозывается. Да и человек толковый, видать, в очках. Разбирается, чепуху продавать не будет. Ну да с волнением плюнула на сапоги, сама себя не помня, дрожмя достала деньги да и отсчитала ему в руки. Да домой бегом, ног не чует. Только, думает, Лукьян бы не взъерепенился. Ведь ему на зиму полушубок надоть, а я так разорилась.

Да только подумает, как девка-то её в шапке ходить будет да от парней отбиваться строго, так все невзгоды и меркнут, точно звёзды поутру.

Добежала до дому, запыхалася. Лукьян за столом сидит. Хмурый. Лицо квадратное, подбородок башмаком выпирает, а от мохнатых бровей тени на глазницах, и от этого глаза как пропасти.

– Ну что? – говорит. – Купила?

– Ага! – затаив дыхание, отвечает Антонина.

– А ну, покажь.

– Вот! – И суёт ему две шкурки.

– Эт что такое?!

– Почти рояль пастэль!

Лукьян повертел их на свету да как посереет, затрясся весь да как взорёт:

– Я тебе, – кричит, – счас такую рояль покажу! Я счас по тебе такую пастэль сыграю! Ы-ы… Я… я… – да больше слов-то и не находит. Тольки дышит да дёргается всем телом, будто судорога его сводит, да бородой стриженой трясёт, ровно козел. Помотал он головой да вновь как вскричит: – Ты что же это? Одурела совсем, чо ли, баба? Да ты погляди, чего ты закупила, стерва ты нехорошая! Ты погляди, погляди глазьми-то своими чёртовыми, чтоб им у тебя повылазить! Ты погляди, растудыт твою мать!

Антонина глядит, глазами хлопает да ничего не видит, руки опустила, волосы белые на круглое лицо съехали – даже не поправляет.

– Да какая к чертям собачьим рояль это, да ещё норка?! Ты погляди, дурья голова: лезет она вся и руки марает! Да на нашей улице столько этих роялей беспризорных мяукает! За бесплатно никто не берет! А ты, поди, и по червонцу отдала за каждую…

– По семьдесят…

Тут мужику и вовсе конец пришёл, аж дурно ему стало да плохо. Пошатнулся он, схватился за левый бок, глаза зашлись. Так и упал еле дыханный на лавку. Ляг и трясётся, ровно паралитик.

Только это и спасло бабу. А то б худо пришлось. С гнева чего нельзя натворить? А Лукьян такой скупердяйный мужик да такой бережливый – копейки от себя не упустит.

…Вызвали доктора. Дал он ему чтой-то в нюх, ожил вроде Лукьян. Только глаза бешеные вращает, вот-вот из глазниц-то повыскочат. А сердце будто кто схватил да и жмет его, сок выжимает, аж тянет всё нутро в разные стороны от боли.

Антонина ревёт, думает: всё! Отходит старик! Настоев трав взяла у бабок – поит и мёдом потчует, прополис ему даёт, лекарствами отхаживает. Насилу к вечеру очухался.

– Ты бы хоть съел, – говорит она, – чего-нибудь… А то ненароком оставишь одну… Да так и брызжет слезьми, так и брызжет.

Ага…

Поднялся он, Лукьян, стал быть, как сама смерть, и идёт прямой, высокий, волосы всклокочены, и открытыми глазами вроде и не видит ничего. Сел за стол и сидит, ровно каменный.

А у Антонины и лицо от слёз сморщилось, вроде как покоробилось всё, дряблое стало да старое, а глаза краснущие и слезами блестят. Так уж ревёт баба, что и волосы на висках промокли. Откуда и вода берётся.

…И додумала она для облегчения мужниного – понеслась в магазин да на эти на остатки денежные, проклятые, и купила водки. Может, думает, хоть от неё отойдет.

Прибежала да и глаголет заплаканным голосом:

– Давай, Лукьянушко, по маленькой с горя!

Лукьян – ей:

– Дура!

– Дура я, дура! – соглашается Антонина.

– Стерва!

– Да, да…

– Дурёха старая!

– Дурёха…

– Безмозглая баба!

– Безмозглая, Лукьянушко, безмозглая… Уж такая безмозглая, что уж сама себя изругала всю. Ты уж прости, Христа ради! По-бабьи недопоняла что к чему…

…Силком влила ему сто грамм. Да и вправду полегчало. Сидел он, сидел да как взорёт опять-таки дико:

– Ты б мне этого подлеца! Я бы ему бороду повыдергал! Ух! Я бы ему устроил сукину сыну! – И так мечтает, душу отводит. Я бы, говорит, ему то сделал, да я бы ему другое сделал. Страшные такие муки придумывает. Может, этот проходимец послухал бы его да и побелел весь, а может, совсем бы скончался – так уж он страшно говорил!

А Антонина слушает да молчит. Не дай бог, думает, на меня переключится. Куда бы, думает, разговор бы его направить? Да под мыслями под этими и встряла в его слова:

– Наташка-то писала, все экзамены на четверки сдала.

А он и переключись на Наташку… Да так ругается, что скулы сводит, щёки трясутся, ровно из студня сделаны.

– Сорока, – кричит, – пустая! Умотнула куда-то!.. То ей подай, это… Черта ей лысого! Сапоги ей, видите ль, надо! Вертихвостка! У-у! Бабье! – ревёт. – Управы на вас нет! Ну да пусть токо припожалует, божий выродок! Уж я ей устрою сапоги! И рояль вместе с ними! Я ей устрою институт! И грамоту! И культуру! Я ей покажу, где чему учиться надо!

– Да уж зря ты так убиваешься, – успокаивает его Антонина. – Сам же говорил, пусть уму-разуму, образования набирается. Мы не могли, так хоть пусть она за нас…

– Какого разума?! – громыхает Лукьян. – Какого ума?! Образование! Дура была – такой и останется! Спе-ци-яльность ей понадобилась! Специяльность нашла – библиотекарь! Вон Зинка, подруга её, ещё хужее Наташки, без всяких спе-ци-яльностей в столовую устроилась да и тащит, тащит из неё, стерва, всё подряд, аж ряшку-то наела, скоро в дверь не пролезет, свинья поганая!

– Ну и озлился ты на всех, – перебивает его Антонина. – Ну и осерчал. Что попало плетёшь.

– Осерчаешь тут! Озлишься, пожалуй!.. Воротник ей, видите ли, надоть! Сапоги ей надоть! А сама какого хрена на библиотекаря-то пошла? Не министр, – потряс он кулаком, – могла бы и без воротников обойтися! Антилигенция, видишь ли, будет! Она в платочек сморкаться будет! Через нижнюю губу она, видишь ли, плевать не будет! Книжечки будет почитывать! В теятер бегать! У-у-у! – взвыл он так, что Антонина-то и подумала: совсем с умственного состояния стронулся. А сама говорит:

– Зато хошь культурная будет. И пусть в тряпку сморкается, раз уж сподручней ей так, и пусть не плюется, ежели так нравится.

– Культурная! – ревет ураганом Лукьян. – Культуру в рот не положишь. А ей, видите ли, то надоть, да, видите ли, это надоть! Скольки я буду на шее её на своей сдерживать? Скольки? Пусть и ест там свою культуру! Книжки пусть глодает! Подавляется! И на шею пусть эту культуру одевает! И на ноги! А то что-то она к Пушкину не обращается за сапогами… А здеся вот лебезит: дайте, тятя, сапожки, дайте, тятя, воротничок. Да у Пушкина, как я кумекаю, у самого ни черта не было. И эта – нате – сорока туда же! В голодранцы! Вот ей! Кукиш! Вот! Вот! Вот! На! Выкуси! – Да как грохнет кулаком по столу. Упал на стол и воет чего-то. Слюни изо рта тянутся желтые, свисают…

Насилу, с соседями соединившись, успокоили.

Так и слег. И заболел. В больницу аж положили. Во как мужик копейку ценил!..

Да…

Рассказ одиннадцатый

 
Зачем судьбе не суждено
Моей непостоянной лире
Геройство воспевать одно…
 

А. С. Пушкин «Руслан и Людмила»

– Эх, людишки! Весёлое племя! – блеснул глазами Гоша Архипыч. – И что им не живётся благоразумно? Пыжатся, пыжатся… а потом – бах! – и понесло. Одно оправдание – и на старуху проруха находит. Вот, к примеру, сосед Данила Петрович. Серьёзный! Слова глупого не скажет. А тут… Был случай.

Приходит как-то он домой с работы. А жинка обед варит – на всю избу запахи из кухни. Да что-то не понравились они ему. Изжога весь день его мучила.

– Эт что ты за болтушку такую вонючую готовишь? – спрашивает.

А у баб, сам знаешь, сначала слово выскакивает, потом мысль рождается.

– А тебя и этим-то жалко кормить, – отвечает она. – Кормилец! Зарплаты столько приносишь, что из топора скоро варить придётся.

Обиделся Данила.

– Тебе сколько не приноси – всё мало! Как в бочку бездонную! Только пухнете, пухнете с мамашей своей – скоро в дверь пролазить не сможете!

– А ты хоть раз-то принёс много? – язвит жена. – От твоей зарплаты давно помереть пора с голоду. Давно бы и померла, если б было на что хоронить!

Данила и вконец взъелся.

– Не печалься, – говорит, – я тебя безо всяких денег захороню – поговоришь мне ещё.

Озлился – как голову тёмной силой накрыло. Совсем ум отшибло. Стоит, освирепел. А тут тёща откуда ни возьмись. Ввалилась в дом, еле протиснувшись в широкие двери.

– Ты чего это?! – заговорила грозно. – Доченьку мою обижать!?

И так грудями-то находит на Данилу, словно к стенке припереть хочет. Придавить, так сказать, насмерть. Принадлежности-то у неё солидные!

Данила и взвинтился пуще прежнего.

– Ты чего это на меня давишь?!

Словно цветной фильм красочный смотрел и – бац! – померк экран, как штору чёрную опустили. Одна темнота кругом. Рыкнул он по-тигриному и на тёщу. Руки вперёд, ровно когтями в неё вцепиться хочет, а от зубов – искры.

Тёща замерла в напряжении. Такого она от зятя не ожидала – всегда смирный был. А тут как засверкал глазами, ажно испужалась она не на шутку, будто преисподнюю нечаянно увидела. Глаза закатила да и попыталась сердце успокоить. Оторопь её взяла. Попятилась к двери.

А тут ещё доченька как взвизгнет резко:

– Мама, беги! Он сегодня бешеный!

И понеслась та на улицу, себя не помня. Выскочила – Данила за ней.

– Ничего не спущу! – кричит.

Тёща схватилась за калитку, подумала: на улицу выбегу – народ подниму. А та заперта!

Данила тут как тут.

– Куда ты?! – Хватает её за шиворот. – Подожди, я ещё не всё сказал!

Она от него да на лесенку, та к голубятне прислонена была. Да и заскочила на несколько ступенек вверх.

Данила хвать её за ногу.

– Куда?! Слезай, чёртово отродье! Я тебе сейчас всё выскажу!

А она стук второй ногой по его руке и ещё на две ступеньки выше перескочила. Данила хвать её опять за ногу. А она стук опять второй ногой по его руке. И – выше.

– Ты что же это делаешь, паразит, с любимой тёщей?! – кричит благим матом.

– Это кто тебе такое сказал: «любимая»?

– Сам один раз говорил!

– Шуток не понимаешь?!

А тёща всё вверх да вверх. И сама не заметила, как добралась до приступка голубиного. Высоконько забралась. Уселась и всё неймётся – огрызается.

Данила со словами: «Вот и живи там, пока ворковать да летать не научишься!» взял да и опрокинул лестницу.

– Ты что же такое удумал, мерзавец?! – верещит тёща. – Упаду же, обормот ты эдакий! Ты что же вытворяешь, бес тебе под ребро, оглоблей по лбу!

А Даниле радостно стало. Аж затанцевал он под голубятней. Прыгает так – коленки выше головы. Лицо задрал да и изгаляется над тёщей. Всё решил ей припомнить! Всё! С первого знакомства до сегодняшнего мгновения.

– Тебя даже страшно в голубятне оставить – все голубки попередохнут от тебя, – кричит, – старая карга!

– А раньше ты меня мамой называл!

– То было раньше!

А голубки-то и не поймут – откуда и зачем такой переполох. Повыскакивали на приступок, ходят тревожно, воркуют недовольно… Хвосты веером рапушили и с тревогой посматривают на тещу. Ты зачем, мол, сюда прилетела? А Данила орёт, как заблудившийся в тёмной ночи. Только зубы да глаза сверкают.

Жена, просунув голову в дверь, жалобно просит:

– Не трогай маму!

– Пусть только попробует кто-нибудь тронуть!

– Забыли, изверги, что я вам мама! – кричит тёща сверху.

Вот голубки не то со страху, не то чего-то недопоняли – как вспорхнут с приступка, как брызнут вниз белыми каплями. Да метко так поступили, как будто в Данилу и целились. Так и смолк он вмиг обгаженый – словно полведра извёстки на него вылили. Враз остыл.

– Зачем же вы меня оплевали, мама?

– Скажи спасибо, – огрызается тёща, – что коровы не летают!

Посмотрел на себя Данила.

– Мать честная!

И замолчал. Молча приставил обратно лестницу к голубятне и пошёл баню затапливать. И понял с тех пор: жить надо тихо. Чем тише живёшь, тем меньше тебя изгадят.

…Вот гляжу я на нашу улицу Нектарову и думаю: слышь, жизнь прожил, а не понимаю, отчего мы живём на ней все такие разные? К добру это али не к добру? Ты заходи ещё. Я тебе и про соседнюю улицу понараскажу. Там тоже всё разуха-абисто, язви их!