Текст книги "Крутые излучины (сборник)"

Апельсины

Никого не удивишь в Москве апельсинами: египетскими, испанскими, марокканскими. Жёлтыми солнечными шариками украшены прилавки магазинов, уличные лотки, хозяйственные сумочки. Белый снег и яркие шарики апельсинов. Большое холодное пространство и согревающие комочки тепла.

Выбирать апельсины даже не нужно, они одинаковые. Выложишь на стол – и, словно мячики, раскатятся по гладкой поверхности. Хорошо апельсины дарить больным, хорошо отдавать детям. Радостно очистить от корочки, разделить в соответствии с дольками поровну и вместе со всеми отведать сочную, мягкую ткань плода. Что-то знакомое, нежное, доброе повеет от человека к человеку вместе с апельсиновым ароматом.

«Сколько стоит килограмм апельсинов?» – спросит кто-нибудь по привычке. Скажет и тут же смутится. В нём не цена, а доброта. Возьмёшь в руку этот волшебный шарик, подбросишь несколько раз на ладони и чувствуешь вес доброты.

Последний и то отдашь. А утром выйдешь на улицу – их ещё больше. Носят ящиками! Везут машинами! Много апельсинов, много и долечек, скрытой под шубкой-кожицей доброты!

Вот так всю зиму и живут в городе ярмарка апельсинов и ярмарка доброты. Не кончатся апельсины, не исчезнет образ тепла, не обесценится доброта.

Поговори со мною, мама!

У меня сегодня юбилей, круглая дата, не скажу какая. Ощущение необыкновенное: из глубины времён кажется, что мне не несколько десятков, а несколько тысяч лет.

Я не песчинка, принесённая ветром, не коротенький отблеск света, а целая вечность.

Какое счастье родиться и жить на территории Русской равнины, в России, а точнее, в Московской или в ближней, Смоленской, области. Через тысячелетия прочерчена длинная траектория человеческой жизни от первородного предка до наших дней.

Земная жизнь, сотворённая с помощью космоса, воплотилась одним животворным потоком и вошла в лоно природы. Как от кончика летящей звезды, вспыхнула и моя душа, проявилась в реально зримом земном пространстве.

Конечен я или бесконечно живой?

По родовому наследию жизни пронёс я негаснущий огонёк, дарованный небесными богами и светлыми предками нашими, через моих родителей, следующему поколению. Разве я смертен?! Нет. Я из бесконечности устремлён в бесконечность! Я уже в этой непрерывной цепочке жизни. Моя летящая душа не гаснет. Она, как ниточка жизни, свивается за горизонтом Земли в драгоценный вселенский клубок, перематываясь с одной жизнетворной планеты в другую.

Душа хороша, когда в ней напор и стремление к жизни.

Здесь, на Земле, я неотделим от тела. Да, оно постепенно изнашивается, отвергается и отторгается, а потом будет отправлено в обитель земного покрова. Какое счастье, всюду я вечен! Мне ещё и уже несколько десятков земных лет. Для души это мало, а для тела уже многовато. Оно тяжелит: глаза приспосабливаются к дальнозоркости; походка не устремляется, зато бег времени ускоряется; часто думаю о нашем прошлом и будущем; желаю больше свободы и независимости; становлюсь справедливее и не хочу быть хитрее. Кто-то большой и великий готовит меня, как космический аппарат, к неизбежному старту. Да и сам я уже беспокоюсь, неторопливо обдумываю свой предстоящий полёт.

Что же с собой взять для любимых небесных предков и первопредков моих, а что оставить земным и дорогим потомкам? Да ничего. Нужно просто остаться на своём месте, на своей траектории жизни: чтобы не прервать её бесконечность; чтобы постичь разницу между душой и телом; чтобы в себе увидеть душу и просветлиться телом; чтобы во все времена можно было отыскать человека, помеченного свидетельством о рождении и пребывании его на одной из прекрасных планет под названьем Земля.

Поговори со мною, мама!

Мама – моя Вселенная. А во Вселенной – это вы, мои отец и мать, дедушка и бабушка. Это вы – мои друзья. Вот вам – 90, ему – 75, другому – 60, тому – 40, этому – 35.

Вот так высоко выстраиваются наши души, как журавли в поднебесном клине, и увлекаются за горизонт.

Вместе легче лететь. С курлыканьем и переборами улетают, чтобы вновь возвратиться. А нам торопиться не надо: ветер времени сам всё изменит, кому ускорит, кому притормозит этот удивительно красивый полёт.

Поговори со мною, мама! Мама – моя Вселенная.

Деревенские причуды

Из купели в купель

Поездка в деревню из городского стесняющего узилища, выезд из его жадно захватывающего жерла, избавление от его жёстких жерновов – всегда эмоционально вздыблены и насыщены раздражением. Нужно хорошо понимать, когда из Москвы выезжать и когда приезжать. Иначе в «пробках» и непрерывно ревущем автомобильном потоке намучаешься изрядно и взбудоражишься, как от посещения летней роящейся пасеки. Трескуче-кипящее шуршание шин, отрывающихся от асфальта, и одновременное рычащее звучание сильных моторов, напоминающее нервные метания разбушевавшегося железного зверя, не заглушают даже опущенные стёкла авто. Стремглав летит машина по указательным стрелкам размеченного дорожного полотна, как выпущенная из лука чья-то, возможно неожиданно обрывающаяся, судьба.

Только когда подсядешь на бьющийся, как сердце, музыкальный ритм непрерывно льющихся из автомобильного радио песенных аранжировок, принимаешь устойчивое охранительное состояние души. После таких городских поездок монотонно тянущийся комариный звук полуторки в фильме о Великой Отечественной войне становится завораживающе-успокоительным. Везде проедет и ничего не случится.

В Одинцове заехал к племяннице Людмиле Владимировне взять продукты для её свекрови, проживающей летом в деревне Кожаново. Городская среда, а скорее, бессердечные, роботизированные быстрым ритмом жизни люди привнесли в её судьбу много печалей, не буду говорить каких. Теперь она вдова, как и её свекровь Александра Степановна.

– Приехать туда, всё равно, что купель принять, – удивительно ёмким образным сравнением поддержала она моё желание побывать на Родине. – Глубоко погружаешься в чашу природы и принимаешь эту программирующую гармонию, сотворённую Богом, – почувствовав моё оживление, продолжала моя самая дорогая, проницательно-умная племянница.

– Надо навещать, хоть на малое время, догнивающий домик родителей, – убедительно точно говорила она. И вспомнились мне два семидесятилетних брата, ежегодно приезжающие из Ельни на берег Днепра, хоть на денёк, на заросший пустырь родительского дома. На опустошённом паломниками, расхристанном и расхищенном доме они написали краской на ещё крепкой бревенчатой стене огромными буквами «Толя + Валя = Мама», но и это не спасло, дом сгорел по неосторожности от разгулявшейся молодёжи. При последней встрече братья рассказали, что их отца расстреляли по делу убийства Кирова в Ленинграде. Вот поэтому – Мама.

Раньше слово «купель» я воспринимал как погружение в зимнюю прорубь, как таинство крещения в православной церкви. Много раз я и сам купался в Днепре, где впервые на Руси начались обряды крещения. Услышанное новое смысловое значение, расширяющее представление о купели, мне сильно понравилось. «Купель, лоно, оэйкумена, оазис», – думалось мне во время поездки, и мысленно очерчивался, воображаемый круг предстоящих действий и посещений в родном уголке Смоленщины. Автомобиль легко распахивал перед взором воздушные окна, а в них: лесные посадки, поселения и геометрическая перспектива дороги. Смотришь вверх – и облака плывут за тобой, смотришь вниз – и дорога мчится назад, а по сторонам – многорядье стройных берёз и елей. Четырёхколёсная птица всей стосильной упряжкой мотора неслась, паря над дорогой, взмывая и замирая на спусках и поворотах, в места гнездований моих родителей и родственников…

Первая купель началась неожиданно быстро. Троекратно перекрестившись и произнося охранительную молитву, я открыл замки целый год пустовавшего дома и, как бы не найдя в них родителей, прохаживался по коридору, кладовой, террасе. «Почему их нет, может, куда-то ненадолго отъехали?» – обманывалась не верящая в загробную жизнь душа. Неосознаваемая вина и жалость утраты будоражили сердце, хотелось страдать, лицо искривлялось до точки рыдания и предательски распрямлялось. Надо было настраиваться и продолжать жить по-своему, без родителей. Вынул вторые рамы зарешечённых окон, стряхнул паутину, смёл прошлогодних мух, засохшего шмеля и бабочку, поругался на крысу и мышь, небрежно оставивших свои следы, промыл посуду и приготовил на стол.

Вскоре, зная о моём приезде, собралось пять закадычных дружков, традиционно встречающихся каждое лето на обозначенном пятачке Смоленской области и поименованном в картах Интернета как Аносовский льнозавод. В эпоху советской власти завод работал в три смены и выдавал горы льняной костры, отправлял прессованные тюки льноволокна даже на экспорт. Остатки кирпичной кладки, с берёзками наверху, напоминают о былом трудовом авангарде, как руины разрушенных храмов – о чистоте религиозных помыслов.

И вот собрались мы разом и вместе. С давней детской поры мой первейший друг, называю его по-мальчишески – Толька Егоров; здесь жили его родители. Не менее чем первейший, друг Колька Грибок, приезжавший на школьные каникулы из Москвы. Бывало, долгое лето бегали мы в кедах и крутили педали велосипедов.

Анатолий Егорович Егоров сегодня пенсионер, живёт в соседней деревне, в центральной усадьбе обанкроченного молочно-мясного совхоза «Хвощеватовский». На землях бывшего коллективного хозяйства теперь создаётся охотничье предприятие за счёт городского финансового капитала, выдвигаемого из неведомых глубин частным предпринимателем, любителем природы. Как самого лучшего охотника Егоровича зачислили в егеря без документа на образование. Николай Николаевич Грибок работал на стройках Москвы прорабом и, измотавшись на них, растратив здоровье, ушёл по сроку на пенсию, прикупил покинутый домик, закрепился в нём и живёт целый сезон. Рано весной приезжает, поздно осенью уезжает – из-за зимних сквозных холодов и тоски деревенского одиночества. До сих пор любит читать книги и с интересом смотрит телевизор.

Ещё два интереснейших человека стойко держатся здесь круглогодично, приняв все невзгоды и полюбив все прелести незаселённого диковатого края. Виктор Николаевич Зверьков – специалист по электротехнике и телевидению, живущий теперь здесь постоянно и изредка навещающий надоевший и утомляющий его столичный город. Сам своими руками выстроил обиталище на прекраснейшем и живописном выступе и повороте Днепра. Отменный знаток и азартный любитель природы. Самый громкий и инициативный в разговорах Андрей Иванович Никоненков – второй егерь новоявленного охотничьего предприятия, заядлый пчеловод – живёт и здравствует вместе с отцом и женой Ларисой. «Копай корни, копай корни», – любит повторять он многозначительную народную мудрость.

Для дружеской встречи собираемся у меня, приезжающего в опустевший домик родителей для поклона и памяти всего на две недельки. Мы, можно сказать, последние местные русские аборигены, держим своим присутствием оборону родного края. Несколько таких же «дзотов» и «амбразур» повторяют наш подвиг, но уже в редких местах. В этом заведомо исчезающем мире, где на божий свет появляются реже, чем отправляются на погост, всё же есть нововведения. Красивейшие три дома и хозяйственные постройки охотничьего заказника строят трудолюбивые, услужливые и послушные парни-таджики, плохо говорящие на русском языке. «А может, это уже китайцы проталкивают свои интересы? Какого чёрта из такой дали да в такую глубинку их принесло?», – подозрительно думаешь, наблюдая за молодыми чёрноглазыми и тёмноликими, как бы чрезмерно загоревшими на солнце парнями, приехавшими на «шабашку» в нашу «шарашку».

Три дня пролетели, как миг, в разговорах и воспоминаниях. Трудно было потом подсчитать сколько выпили родниковой воды, серебром очищенной водки и ячменного пива. Посиделки начинались с раннего утра и заканчивались ночью в сумерках восходящей луны, птичьих музыкальных бдений, с запахами душистых трав и цветущих для мёда лип. Говорили о чём-то интимно своём, сказочно неповторимом, душевно объединительном. Перебирали все жизненные фрагменты и аргументы: как командами играли в волейбол и футбол, как ловили рыбу и раков, как ходили в лес по грибы и ягоды, как вместе ночевали на сеновалах, как ходили в деревенский клуб коллективно смотреть кино, как провожали ночью девчонок в соседние деревни. Конечно, рассказывали о своих семьях, детях и внуках. Спорили о политике, о погоде, о хороших и плохих переменах и перестройках в нашей стране. Равнодушных не было, инициативу воспоминаний и домыслов мог подхватить или перехватить каждый. Шумное и весёлое застолье переходило из дома на уличную беседку под липами, и так продолжалось по несколько раз.

Помянули доброй памятью безвременно ушедших в молодом возрасте Витьку Цветкова и Витьку Григорьева. Помянули неожиданно умершего по весне Анатолия Дмитриевича Жукова, душевного человека, державшего оборону родного края чуть выше, на горочке, возле деревни Лыськово. Помянули великотруженницу Марию Петровну Шуткову, не дававшую долгие годы заполонить дикой траве местную территорию. Помянули Анатолия Семеновича Иванова, гарцевавшего на колёсном тракторе МТЗ-80 «Беларусь», распахивая картофельные огороды. Помянули и выпили за многих других. За исчезнувшие деревни, покинутые избы да хатки. Весь мир в округе воспринимался как в фокусе – от бессмертной благодати дикой природы до распада умерщвлённой крестьянской среды с её неухоженными погостами и одряхлевшими сдвигами срубов.

В такие минуты жизнь в уставшем от города человеке пробуждается, растёт, набирает молодые упругие силы. Слабость, уныние, гнёт монотонного однообразия жизни прерываются, дробятся на мелкие кусочки застоя и исчезают, покидая бренное тело.

И, что удивительно, каждый из нас, запоминая в одних и тех же событиях сильно запечатлевшиеся ему моменты, дополнял и восстанавливал полную картину происходившего, помогал воссоздать более живое течение времени, сильнее насытить красками и прокрутить приключенческие хождения в прошлое. Наверное, я молодел, как бы внутри начинались рост, обновление.

Выход из такого глубокого погружения в свою родственно-племенную сущность, с использованием фактора времени, наступает в осознании и понимании своего происхождения из чего-то большего, чем человек, чем любимое «я». Душой отмеренное пространство жизни через генно-модифицированные ощущения насыщается, фиксируется и закрепляется. Прописка по ново-старому адресу заканчивается, ты принят и снова поселён в записанное в паспорте место рождения на Русской равнине…

Постепенно расхаживаясь от первой обильной купели, как бы осторожно ощупывая, начинаются хождения в природу. Попадаешь из одной благодати в другую – в природно-климатическую, в ойкумену. С той детской поры пятидесятилетней давности изменения в природе значительные. Она стала дикой, обесчеловеченной, но более богатой.

На территориях бывших тогда совхозов «Хвощеватовский» и «Караваево» создан охотничий заказник. Начато строительство его инфраструктуры, и прикармливается живность для охоты. Дикая природа торжествует, народ отступает: поля зарастают березняком и кустарником; травы становятся разнообразнее, жёстче и злонамереннее к человеку; насекомые более агрессивные и беспощадно кусачие.

Появляются новые виды птиц, приходят другие, ранее не обитавшие здесь звери. И что остаётся: всё это дикое богатство, неудобье человеческое признать привлекательным – это мой исток, моя малая родина. Да, появляется новизна, возникают любознательность и любопытство.

Как прежде, пошёл я в лес за грибами в угол местности между Днепром и его левым притоком Стрельней. Маленькая речушка с каменистым дном извилистой змейкой вливается вдоль оврага в Днепр. Плечо левого, крутого, оврага поросло лесом, дно оврага устлано древесными завалами, по ним можно осторожно перейти, но можно и соскользнуть по неопытности и неуклюжести. Бежит Стрельня быстро, журчит по ходу своего течения.

Вот с этой суто́ки, места слияния двух водных потоков, для меня начинается неоднократно посещаемый мной лес. В целом он окаймляется притоком Стрельни и чуть дальше по руслу Днепра – притоком Стобны, обозначен исчезнувшими деревнями Горожанское и Кочерово и «застолблён» границами ныне здравствующих деревень Аносово и Мальцево.

Лес довольно дремучий. В нём есть все виды деревьев, хороших и буреломных, много поваленных или стоячих трухлявых стволов и пней. Прислонишься к такому – он тут же с шумом повалится, сделав последний выдох из высохшей берестяной груди.

Нет в нём бывшей, кольцами годов стянутой натуги и прочности. Неорганизованная вырубка деревьев сильно захламила лес. Прикормленные егерями кабаны размножились и прижились в ельнике. В одну сторону стадо снимается на подкормку, в другую – на водопой. Оттого в лесу образовалось несколько хорошо протоптанных троп. Видны следы больших и малых копыт.

Увлечённо собирая лисички, оранжевыми посевами заполнившие удобные для них места, приблизился к лёжке здоровущего, откормленного на пшенице и ячмене кабана. От испуга оба взметнулись и приняли вертикальные стойки. Кабан вонзился копытами в землю, вытянул рыло и расширил могучую грудь. Я безоружно выставился, как истукан, остолбенел и замер. Страх волной пробежал по спине, у него на горбу вздыбилась шерсть. Две пары глаз вспыхнули и навострились для противостояния. Зверюга напрягся и засопел, я затих и заледенел, охваченный внутренним холодком. Кабан шумно дышал и фыркал ноздрями, на расстоянии десяти метров слышалось биение его сердца. «Ту-дух, ту-дух», – громко работал мотор сильного зверя, и совсем рядом учащённо и гулко билось моё ушедшее в пятки сердце: «Ты-дох, ты-дох». Исход схватки был обеспечен: негде спрятаться за толстое дерево, а маленький грибной ножичек не находился в руке. Обычно кабан атакует два раза. Если не разрезал клыками с первой попытки, он делает вторую. В этот раз он оказался сообразительно снисходительным, мотнул волосатым рылом, громко хрюкнул и ломанулся прочь от двуногого существа, с давних времён побаиваясь хитрых его приманок и беспощадных отстрелов. Его «бронированный» корпус мял под собой и сметал на своём пути сухостой и кустарник. Желания собирать грибы поубавилось, несколько раз я потом прислушивался и вздрагивал от мнимого присутствия зверя.

Набрал корзинку грибов и по бурелому и зарослям крапивы перешёл Стрельню. Через заброшенное, обанкроченное пахотное поле, уже заросшее березняком, медленно потащился к дому, отмахиваясь от штурмующих и пришлёпывая присосавшихся слепней и водней. Тело чесалось от ожогов крапивы и укусов комаров. Но острее всего было ощущать присутствие ещё более крупного зверя, чем кабан. Множество развороченных муравьиных кочек было повсюду. Так отыскивает пропитанье и прикармливается медведь. Кочек было много, да и медведь мог быть не один. Сам шёл с придыханьем, пошатываясь, как медведь, спотыкаясь на колдобинах. Появись медведь рядом, наверное, я зарычал бы громче его.

Но вот уже завиднелась крыша спасительного дома. Пошёл дождь. В мокрой одежде вошёл в русло реки, неустойчиво передвигаясь и наступая на её придонные камни. Дошёл до глубины и долго обнимался руками с водой. Сопел и пузырил воду, как лось, очищающий ноздри от мошкары. Радостный и счастливый, ввалился я в дом. Эмоций и адреналина было хоть отбавляй, включилась вторая ступень омолаживающих ощущений. «Не скованный я, не городской, а свободный, слитный с природой!» – говорил во мне внутренний мальчишеский голос. Так был я крещён во второй контрастной купели…

«Пётр и Павел час убавил», – всегда значительно произносили и произносят в этих местах. Наступило 12 июля, начало сенокосной поры. В селе Милюково Новодугинского района в этот день вот уже в восьмой раз проходит праздник, посвящённый памяти В. В. Докучаева – знаменитого учёного-почвоведа, труды которого изложены в наиболее известной книге «Русский чернозём».

Он родился и рос в этом селе, в семье священника. Образование получил обширное: окончил духовную семинарию и университет. Оттого и двинул науку о земледелии и экологии фундаментально вперёд. Будучи сам профессором аграрного университета, я принял решение поехать туда. Какое-то духовное побуждение подвигнуло меня сблизиться с людьми этого праздника. И что вы думаете: в этом захолустном, забытом на целое столетие селе, с остатками церкви Николая Угодника, окружённом дичайшей природой, наперекор явной гибели крестьянских сёл и деревень, необыкновенно талантливыми, рукотворно трудолюбивыми людьми на высоком духовном уровне делается попытка скрепить основы жизни почитанием предков, любовью к природе, самодеятельным трудовым промыслом и художественным творчеством.

Мы приехали на торжество с молодым парнем Андреем из семьи Никоненковых, решившим после армии и техникума остаться в родных краях. Это новый, востребованный временем тип русского человека для укрепления жизни в деревне. Он великолепный охотник, рукодельный парень, не испорченный заморскими прелестями, презревший спиртное и курево, говорит слаженно, рассуждает практично. Не желает наше общество поддерживать такое движение молодёжи. Не готово признать наличие хороших основ своего родового домостроя. Лучше пригласить гастарбайтеров с религиозно-застойным мукотерпением всяческих неудобств в стране обживаемой, чем помочь выстроить стратегическую перспективу для собственной молодёжи, всегда лукаво и предательски утверждая об отсутствии в русском человеке чего-то хорошего. И если прикулачился кто-то в бизнесе, это не значит, что всем легко богатеть.

А ведь молодому человеку приходится строить жизнь почти с нуля. И вот эта теория о том, что купил по одной цене, а продал по другой, начиная с одной копейки до мифологического бизнесмена, совершенно не учитывает, что есть поколение, есть продолжение, – это и есть великолепный стратегический накопительный потенциал непрерывного и устойчивого развития.

Ну ладно, немного отвлеклись, ведь мы на празднике в День Петра и Павла. Местными жителями выставлены для продажи банки с мёдом и солениями, медовуха, чай из самовара. Бесплатно каждому желающему выдаётся чашка гречневой каши с тушёнкой (раньше это была традиция – подавать гречку со свежим мясом для подкрепления сил перед сенокосом); выстроилась очередь за аппетитными шашлыками. Много простых изделий с бисером, вышиванием, плетением и прочим рукоделием. На главной сцене выступление солистов и танцевальные конкурсы, соревнования по перетягиванию каната и поднятию гири. Всё это проходит забавно, под выкрики из зрительской среды: «Давай, давай!», «Молодец!», «Раз, два, три… пятьдесят!»

Но вот над поляной, окружённой столетними дубами, зазвучала русская народная песня. Казалось бы, нет уже совхозов и колхозов, пахотные поля заполнились лесными угодьями, асфальтовая дорога разбита до основания, её уже надо объезжать обочиной, луговые травы превратились в прерии, чапыжник, а между дорог одичавшее пространство – хоть караул кричи! Нет, взлетает вверх русское хоровое пение. Яснее и понятнее Бога. На построенную под открытым небом сцену выходят творческие коллективы из Новодугинского, Гагаринского, Сычёвского и других соседних районов. В основном это красивые женщины пожилого возраста, добрые, светлоликие, – лучшие из лучших. Пара мужчин-самородков при них, с уникальными дарованиями петь и играть на народных инструментах. Что ж молодёжь? Она ещё слушает иностранную музыку, не снимая с ушей наушники. У всякого разумника упадёт хмурость с лица, если прослушает русские народные песни до конца.

И это уже третья купель. От первой – родственно-племенной, фундаментальной купели, ко второй – с эмоциональной постановкой в естественно-природную окружающую среду и теперь к третьей – духоподъёмной, со словесно насыщенным колдовством, – по этим законам длится моё восхождение, восстановление, «воцерковление» на основы и остовы моей Родины.

Областной фестиваль «Играй и пой, гармонь Смоленская» – завершение праздника, посвященного памяти В.В. Докучаева. Таланты не хуже столичных, только не показывают их по телевизору. Идет мелкий дождь, и люди не садятся на мокрые зрительские лавки, сделанные из осиновых брёвен, разрезанных вдоль и покрашенных в коричневый цвет. Все внимательно слушают и чутко воспринимают мелодии и слова песен, стоя под разноцветными зонтиками или под шатрами деревьев. Малые и пожилые, будто разномасштабные органные трубочки, выставленные в музыкальный ряд, воспринимают песенные гармонии, созвучно резонирующие с голосами исполнителей. Полное сердечное доверие, влюблённость, взаимовключённость. Покачивающиеся деревья, гонимые ветром облака, пролетающие мимо птицы – все попадают в песенные аккорды.

Звучит песня «По-русски за русских» в исполнении фольклорного хора Новодугинского района «Калинушка». Ранее я слушал её в исполнении Екатерины Шавриной.

 
Ты не хмурься, мой дружок, и не горюй,
Обними на посошок да поцелуй.
Будь лихим, пока на свете мы живём,
Так давай с тобою вместе песню запоём!
По-русски за русских поднимем бокал,
Чтоб конь под седлом никогда не упал.
Огнём пусть пылает душа, а пока,
Чтоб твёрдой была за Россию рука!
Ты к судьбе своей, дружок, не привыкай
И по капельке любовь не расплескай.
Верным будь своей загадочной Руси,
Никогда не делай зла и счастья не проси!
По-русски за русских поднимем бокал,
Чтоб конь под седлом никогда не упал.
Огнём пусть пылает душа, а пока,
Чтоб твёрдой была за Россию рука!
Чтоб твёрдой была за Россию рука!
Чтоб твёрдой была за Россию рука!
 

Закружились в моей голове хороводы, раскачалась глубинная память, зазвучали, как из Интернета, ранее знакомые народные песни. Звучат хоры во все концы. От масштаба Дома культуры до районного, потом областного и вот российского масштаба. Северный русский народный хор, Русский народный хор имени М.Е. Пятницкого, Кубанский казачий хор, далее государственные, академические, орденоносные и многие, многие другие. Пожалуй, это песенно-программирующее действо сильнее, чем когда-то звучали колокола по всей Руси Великой…

Уезжать из деревни в город – вынужденное желание. Отпуск, как жизнь, имеет счастливое начало и грустный конец. Прибавилось физических сил, даже испытываешь мышечную радость от совершаемых движений и перемещений. Расширилась эмоциональная аура, освободилась она от угловатостей и округлилась. Вертикаль духовного восхождения приобрела бесконечность для штурма самых крутых высот.

Помолился на прибранной могилке родителей, попрощался с домом, обнялся до следующей встречи с закадычными друзьями. Упаковал банки с приготовленным вареньем из черники, малины и земляники, поставил в багажник засоленные и свежесобранные грибы лисички, подаренный мёд примостил в самом удобном месте, набрал фляги родниковой воды. Обмыл автомобиль, закрыл на замки все двери дома, оставив внутри чисто убранную обстановку и полбутылки водки для старшего брата с надписью: «Принимай эстафету». В этот раз собрал горшки и ухваты, кочергу и маслобойку – отчищу и размешу на даче как память и антиквариат ушедшей эпохи. Со слезами на глазах и комом в горле выехал на издолбленный асфальт местной дороги и покатил восвояси.

Долго ещё во время пути, как в коробке передач, внимание переключается то вперёд, то назад. Мир города и деревни сопоставляется и попеременно отслеживается то положительными, то отрицательными знаками. Бегущая под машину дорога, как взлётная полоса, воспринимается только параметрами ускоряющегося движения. Прошлая и будущая реальность, словно на лобовом стекле, прокручивается в воображении.

Город манит своей ухоженностью, приманками цивилизации. Как прикормленный егерями на пшенице и ячмене кабан, становлюсь на тропу более удобной жизни, срок которой может быть укорочен метким стрелком, ловцом не им дарованной жизни. Боже, храни нас в случайном нашем движении, продли наши сроки на нашей земле и в памяти вечной!