Текст книги "Пепел и песок"

6

Спустя двадцать семь минут.

Как хороша эта закуска – вот эта соленая рыба, покрытая кружками лихого овоща, когда они встречаются на пористом ложе. Ладно, назову марку. Селедка с луком на черном хлебе. Ах, верный Бенки, жаль, что ты не пьешь!

Еще водки.

Выпиваю.

Водка не должна быть ледяной. Водка должна быть почти комнатной температуры. Надо чувствовать вкус водки. Только глупцы и дети утверждают, что водка невкусная. Пейте водку, источник знаний!

Вокруг меня рождаются и страдают цивилизации. Иные не успевают даже сказать «Мотор!». Кружок лука заводит их титанов в свой лабиринт, где они погибают в расцвете соли. Я не слишком ими дорожу. Иногда они даже бывают слишком назойливы.

Не буду отвлекаться, пока держусь на волнах. Пока слежу за блеском графина.

Итак, Бенки, согласно первому закону сценарной динамики, у героя есть цель. Он должен написать вторую серию. Быстро и безжалостно. Герой не может болтаться без дела. Иначе он – просто опухоль, которую надо резать к чертовой матери и закапывать под березами. Но согласно второму закону, у нашего обаятельного целеустремленного героя не далее тринадцатой страницы должны возникнуть досадные препятствия, которые он обязан преодолеть. В этом споре рождается истинное кино. Умытое кровью и надраенное песком. Остаются пустяковые вопросы: а кто ему должен мешать и почему?

– Вы позволите?

Я отрываю взгляд от святого графина. Знакомое лицо. Веселые глаза.

Он ловко садится напротив.

– Мы с вами общались однажды Я брал у вас интервью для журнала «Адмиралтейская игла». Фаддей меня зовут, помните?

– А-а! Вы из Питера? Жертва наводнений. Припоминаю это интервью. С издевательскими ремарками?

– Сорри, ремарки были не мои.

– Ремарки про Марка! Да мне плевать на самом деле. Я царь, живу один. И чего вам теперь надо?

Отодвигаю графин в тень. Фаддей улыбается:

– Вы, судя по всему, сейчас заняты?

– Точно. Вы правильно судите.

– Когда вам было бы удобно пообщаться со мной?

– А зачем так часто?

– Понимаете, сейчас я работаю на телевидении, у Парфюма Леонардовича…

– То есть перебрались-таки в Москву со своей Гороховой улицы?

Он не смущен. Он привык. И безмятежно тянет свою ноту:

– Мы сейчас снимаем документальный проект. Его тема – Москва Серебряного века.

– Я тогда еще маленький был и ничего не помню. Ничего.

– Москва в каждом вашем фильме. Она не просто место действия, а среда, с которой герои вынуждены бороться.

– Вы серьезно? Никогда об этом не думал. А Серебряный век причем?

– Этот мотив тогда был очень силен.

– Знаете, я совершенно не знаю это время. Это когда было?

– Начало двадцатого века. Цветаева, Мандельштам, Есенин…

– Интересно. И что же они?

– Сорри, а вы кто по образованию?

– Математик.

– Вот почему у вас так просчитаны сюжеты! – Фаддей ликует, отбивает торжественный марш по столу. – Это очень интересно!

– Разве?

– Да! И нам бы хотелось, чтобы вы выступили комментатором. Парфюм Леонардович очень просил с вами поговорить.

– Вы для этого сюда пришли?

– Нет, здесь я с друзьями, но встретил вас…

– И все былое? А что вашему Парфюму Леонардовичу Москва? Он вообще из города Апатиты. Или Гепатиты.

Фаддей смеется. Что я сказал смешного? Бесит, бесит.

Фаддей смеется и одновременно хладнокровно замеряет глубину моей ненависти. Приборы его отрегулированы, вибрируют датчики в висках.

Наполняю горькими слезами новую рюмку:

– За Москву!

Выпиваю. Фаддей дожидается последней капли и произносит:

– Вы – автор самых рейтинговых сериалов. И при этом вас никто из зрителей не знает в лицо. Не скрою: Парфюм Леонардович очень надеется, что именно в его проекте вы появитесь и…

– Открою личико?

– Назовем это так. Все-таки каждый проект Парфюма Леонардовича – это, согласитесь, событие…

– Не соглашусь, поскольку у меня нет телевизора.

– Но вы же слышите, о чем говорят ваши друзья…

– И друзей у меня нет. Точнее, только один, но он, к счастью, молчит. Все, хватит, могу я остаться с графином?

– И все-таки я верю. Мы все верим, что вы…

– Бросьте. Это все гур-гур.

– Сорри, что?

– Гур-гур.

Фаддей еще пытается поймать в свой фокус мои глаза, но, попав под распутинский взгляд, поднимается и, шатаясь, уходит. Я смотрю ему вслед. Я целюсь в его черную спину отравленной стрелой. Он взмахивает рукой, приветствуя протянутую ему друзьями кружку пива. Ястреляю. Я никогда не промахиваюсь. Он не успевает схватиться за спасительную кружку и падает – головой на северо-юг. Он мертв.

Все. Кончено. Где же графин? Где его высокопреосвященство?

7

С новой рюмкой в пищеводе заплескались воспоминания. То, что в сценариях называется легкомысленным англицизмом «флэшбек». Фаддей навеял.

Набережная Круазетт. Десять лет назад.

Я здесь впервые. Впервые ловлю бабочек. Не уверен – пока еще не уверен! – что у меня это получается.

– Как вам идет эта бабочка! И этот смокинг.

Ярославна, девушка из журнала «Real Patsan». Мы летели вместе из Москвы в Канны. На борту поднимали стаканы: десант из России готовился к марш-броску по красной лестнице. Меня пригласили как «олицетворение новой кинодраматургии», как херувима для декора Русского павильона. Я лишь тихонько улыбался от нежности к себе. И вспоминал ту звезду над темной Москва-рекой, к которой вывела меня Ами.

Пьяная Ярославна поведала свою печальную повесть. Явилась из солнечного Магадана, ютилась по чужим диванам, от отчаяния пришла на кастинг для порнофильма, разделась перед усталым режиссером, соски приготовились к недолгому сопротивлению. (На что готова была выпускница магаданского медучилища ради нашего города – страх и трепет!) В студию случайно зашел главный редактор мужского журнала, друг порнорежиссера. В руке он держал кубик Рубика из чистого серебра, увидел Ярославну:

– Вы похожи на мою маму. Хотите у нас в журнале работать?

Так Ярославна стала кинокритиком. Все заметки за нее писал щедрый главный редактор, она лишь ходила с ним на премьеры в кинотеатр «Особый», где титры тянулись по экрану до утра, и пила безалкогольный мохито на веранде бара «Денискины рассказы», что в Столешниковом переулке, напротив ювелирного магазина «Бриллиантовая рука».

В Каннах ей захотелось стать взрослой: ударил в фарфоровую голову лазурный хмель. Начать она решила с простого – с меня.

– …и этот смокинг.

– Мне в нем жарко.

– Снимите!

– Видите ли, под ним у меня сорочка, которую я купил на китайском рынке. А смокинг мне просто выдал знакомый из оркестра театра Оперетты. Там внутри инвентарный номер.

– Вы были в Китае?

– Что вы, все китайцы давно уже живут в Москве. Торгуют сорочками. В Китае остался только последний император.

– Можно я возьму у вас интервью? – улыбается, милая табула раса, верит в удачу.

– Давайте, с семи утра хочу похмелиться.

Мы сидим в кафе, скатерть гладит голые колени Ярославны, она достает из алой кожаной сумочки пачку сигарет, кладет рядом с моим бокалом пива:

– Начнем?

– Сигареты у вас звукозаписывающие?

– Ой! – смеется. – Сейчас.

Сумочка снова раскрывает свой рот. Помада, салфетки, блокнот с вензелем отеля, номерок ресторанного гардероба с цифрами 90*60*90, снова помада, высохшая апельсиновая корочка, зубная щетка в перламутровом футляре, ангорский котенок, комплект постельного белья в синюю клетку, букет орхидей, ларец Марии Медичи, пляжный зонт с надписью «Miami beach», полный курс йоги в трех томах, кофейная машина, снова помада, плоский телевизор с диагональю 72, памятник Чехову, что у МХТ, массажный стол, три ракушки, пакетик с коричневым сахаром…

Никакого диктофона там нет.

Ярославна улыбается:

– Забыла в Париже, на кровати. Давайте так поговорим? У меня очень хорошая память.

– Давайте. Только закажите мне еще пива, я не так богат.

– Конечно! Вам какого?

– Вы знаете, лучшее пиво я пил в семнадцать лет, когда вернулся после успешно сданного экзамена в Университет.

– Как оно называлось?

– Не помню… Это было разливное, у вокзала…

– Какого вокзала?

Я смотрю на море. На яхте матросы-миллионеры разворачивают грот, поднимают пиратский флаг цвета тюменской нефти.

– Какого вокзала?

Еще пауза. Молчи, Марк, молчи. Что ты скажешь ей? Название вокзала? Нет, оно утонет в нефильтрованном пиве.

– Как какого? Железнодорожного.

– Вы родились в Москве?

– А разве есть места, где можно еще родиться?

– К сожалению, есть.

– Вы не забыли про пиво?

– Нет, не забыла, – Ярославна ломает сигарету. – Вы какой-то неправильный сценарист. Зачем мне стали рассказывать про китайскую сорочку на набережной Круазетт? Тут так не принято.

– Да… Действительно…

Левой рукой я касаюсь волос на затылке, накручиваю на указательный палец промозглый локон. От жары забыл все уроки дорогой моей Ами. Она сейчас бы убила меня своей черной мраморной вазой.

Ярославна смотрит стрекозьими глазами – на меня и на весь окружающий нас опрятный хаос.

– Ну говорите! Для каких фильмов вы написали сценарии?

– А он всего один и есть пока. Короткометражный. Могу рассказать о нем. Это арт-хаус.

– Уууу… Нет, это совсем скучно.

– Тогда могу рассказать о режиссере Требьенове.

– А это кто еще?

– Сильвер Требьенов. Он мой старый друг. Сюда привез наш арт-хаус.

– Нет-нет, не надо. Пусть увозит.

– Почему? Сегодня мы пойдем по красной дорожке.

– Да? – Ярославна издевательски складывает все свои сладкие пожитки обратно в сумочку. – Знаешь, что я тебе скажу насчет дорожки?

Стоп! Оборвать.

Я отгоняю назойливый флешбек. Но он мерцает, мерзавец. Вспышка справа, вспышка слева. Нет, я не слышу слов Ярославны, бармен, громче музыку! Не слышу!

Да. Хорошо.

Еще водки. Все утопить.

Пока я в рапиде наливаю себе водки… В рапиде, Бенки, значит – в замедленной съемке. То есть мучительно долго протягиваю руку к графину, беру его за горло и душу. Душу, как нежный садист. После чего, преодолевая силу притяжения, все же отрываю от стартового стола и жидкость внутри колеблется, как мертвый глицерин… Пока все это происходит, пусть звучит за кадром мой тихий голос.

Тот фильм, снятый режиссером Требьеновым, получил в Каннах Приз симпатий кинокритиков развивающихся стран. Требьенов пытался убедить всех, что это победа. Угощал журналистов старым божоле, ласкал их своими глянцевыми глазами и журчал южнорусским говором:

– Напишите про мой фильм, мы должны прославиться. Это новое кино, вы же понимаете. Новое кино нужно поддерживать. Вы же понимаете. Понимаете?

Он со всеми был на вы, даже со спившейся Шах-оглы-Магомедовой. (Которая уже несколько раз ночевала на пляже в вечернем платье, потому что не могла вспомнить названия своего отеля. Почтительным служителям пляжа она кричала: «Не понять вам, суки, мою русскую душу!»)

Журналисты соглашались с Требьеновым, спрашивали о творческих планах и писали в своих заметках с фестиваля:

«Что касается дебютной работы Сильвера Гребенова, то уместнее всего показывать ее на масленицу в качестве первого блина».

Требьенов все равно продолжал подливать масла в божоле. Блудливая лимита.

8

ИНТ. ЗАЛ РЕСТОРАНА «ЕФИМЫЧ». ВЕЧЕР.

Так я написал на салфетке. Так в сценариях предваряют каждый новый эпизод. «ИНТ» – значит «интерьер». То есть сцена в помещении. Еще есть «НАТ» – это «натура». То есть сцена на свежем воздухе. ИНТ. И НАТ. Инь и Ян кинодраматургии.

Хотелось бы уже выйти на НАТ. Но водка удерживает своим сиянием.

Да, водка! Еще. Еще… Нет, не помогает.

Бесит, бесит. Как бы отвлечься от подлого флешбека?

Смотрю вокруг, беру панораму своим тревожным объективом.

Ах, чертовка! Она еще тут. Я вижу ту же девушку, она заплетает глупенькую косичку из пряди своих темных волос. А каков ее профиль? Она, кажется, слышит меня, поворачивает голову…

Жаль, ты на дворе, мой добрый Бенки. Лежишь под свежими липами и не можешь проникнуть сюда. Я бы отправил тебя с коротким письмом к этой девушке. В нем только вопрос: «Вы – Катуар?» И ждал бы ответа.

Еще водки. Еще лука. Пора! Надо действовать. Я напитался ароматами, и теперь чертовке от них не уйти.

– Вы позволите?

Сквозь алеф графина я вижу одутловатое лицо.

– Сергей Александрович? Сережа?

Есенин садится мне на колени:

– Зачем ты так наелся лука?

– А ты что тут делаешь, Сережа?

– Приехал сам Маринетти. Сейчас будет выступать.

– Ты же не любишь футуристов.

– Ненавижу. Но Сева позвал, сукин сын!

– Мейерхольд?

– Да, утром по скайпу.

Вокруг нас прогуливаются юноши с подведенными глазами, в цилиндрах, с лаковыми тростями. Требуют заказать им мохито. Сутулый Мандельштам, подняв подбородок, следит за плазменным экраном, где искрится матч «Челси» – «Тоттенхем». Лиля Брик, вскочив на стол, поднимает тяжелую юбку, демонстрирует толстые ноги и кричит: «Все на марш несогласных!». Алексей Толстой несет через зал книгу в обложке из свиной кожи, клоунски кланяется, просит всех оставлять автографы в его новеньком ноутбуке. На огромный барабан в центре этой дикой вселенной легко взбирается Маяковский и, простирая долгую руку, спрашивает: «Где же Маринетти с докладом о последней неделе моды?»

– Да-да! – нервно восклицает из угла Цветаева. – Где он? Что там в Милане? Мне совершенно нечего носить. Хоть в петлю лезь!

Есенин спрыгивает с моих колен:

– Тогда я пока буду читать стихи!

– Не хотим! – кричат юноши с подведенными глазами. – Хотим про моду!

Есенин хватает мой графин и бросает его об стену. Тут же дурной хор актеров из кабаре «Летучая мышь» затягивает частушки:

 
Жил на свете хипстер бедный,
Очень нервный и худой.
Нюхал кокаин целебный,
Пил мохитовый настой.
 

Начинается вакхический перепляс. Маленький злой пудель кусает танцоров за туфли. Мейерхольд ходит по кругу с большим медным подносом и, завывая, просит денег на постановку спектакля «Как я съел @».

Я расталкиваю 3D-безумцев и все ближе вижу лицо девушки с губами, которые можно надкусить, как дольку мандарина, и пить ночной сок. Лицо моей Катуар.

Меня обнимает пьяный Николай Гумилев:

– Сына моего читал, а?

– Пусти меня к ней, болван! Убирайся в Африку, на озеро Чад. Тискать девчат.

Вся серебряная кутерьма лихо сворачивается и пропадает в солонке, матерясь на прощанье. Я снова с графином, снова немного блаженный. Ах, водка, колыбель моя, любил ли кто тебя, как я?

Выпиваю и знаю, что мне предстоит. Горького топлива на несколько метров мне хватит. Сейчас я доберусь до Катуар.

Кто это рядом? Утопить в шашлычном соусе!

9

Она поджала под себя одну ногу в черных колготках. Или черной колготке, если нога одна? Нет, ноги две – пока одну поджала, вторая была под красной скатертью. Красная и черная. Ставлю на второе. На ее левом плече печальная татуировка – буква «А». Или это острый угол с перекладиной для приговоренного к повешению? Или клюв погибшей птицы?

И где я видел эту А? Кто дурачит меня? А?

Все, пора на НАТ.

Нет, не так сразу. Еще восемнадцать мгновений в дымных муках.

Водка. Официант. Девушка.

Да, мой верный Бенки, ты ждешь меня. Но ты не видел ее носа. Он скопирован с чертежей Данте. Он устремлен в инфернальную вечность. Великоват для девушки? Да ты дурак, Бенки! Я положил бы букет асфоделий к этому монументу. Ты же знаешь, что меня можно насмерть разбить таким носом.

А она курит и смотрит на тварь рядом с собой, гомункулуса из пивной кружки по фамилии Брюлович. Зачем фамилия, Бенки? Потом пригодится, увидишь.

Надо оторвать Катуар от твари, замучить моими кислотами, распустить на пестрые нитки, заклеить липкими марками. Терпи, Катуар!

– Марик, привет!

– Я не Марик, я – Марк.

Извилистый путь к Катуар затрудняет шальная преграда в серьгах, которые притягивают ее тело в маленьком черном платье к потертому полу. LBD-Лабуда-лебеда.

– Ну извини. Ты просто такой милый, просто Марик!

– Что тебе?

– Мне очень надо запуститься с моим сценарием.

– А я чем могу помочь?

– Можно тебя написать автором идеи? С твоим именем сразу сценарий примут.

– А сколько денег?

– Ой, ну до бюджета еще дело не дошло. Но ты согласен?

– Нет.

– Марик, но мне это очень надо.

– Есть бюджет – есть сюжет, как сказал бы один мой покойный друг.

– Марик, ну помоги. Просто имя, два слова.

– Можно мне пройти туда? Где море огней.

– Я позвоню тебе завтра, хорошо?

– Спасибо, нет. Вот и два слова.

– Почему?

– Я жесток с девушками. Это знает любой официант.

– Спаси, Марк!

Тектонический сдвиг сотрясает меня. Селедка томится, бьется в недрах. Еще один толчок, сорок градусов по шкале Рихтера.

– Марик, что с тобой?

– Я не…

Я не в силах сдерживать теплую лаву. Она вырывается из жерла и заливает маленькое черное платье. Просительница визжит.

Дура, я щедро забросал ее дарами драгоценного чрева. Марка утробный автограф. Радоваться – а не содрогаться.

Но как пусто теперь на душе.

Да, уже точно на НАТ. Где к ограде прикован мой Бенки.

Меня провожают пустыми глазницами погибшие жители подземелья.

10

Я потерял ее, Бенки. Утратил мою Катуар. Зацепился за этот нос, споткнулся. Очнулся, гипс. И только липы цвели в чахлом дворике, пахли тоскливо. Да икота осталась на память.

Хотя, Бенки, я верю в сюжет. Он помилует и спасет. Я снова увижу ее. Йо-йо.

Ты слышишь, Бенки?

– Прости, брат, меня Тимур зовут, а не Бенки.

Водитель такси поворачивается, и на его щеке прерывисто бликует бледный красный отсвет.

– Не брат ты мне. И не с тобой я разговариваю, Тамерлан мой пассионарный. А с велосипедом своим. Его зовут Бенки.

11

Утро.

Еще одно утро.

Еще одно.

Я сбиваюсь с пульса. Лежу, считая блестящих идолов, что возвышаются на секретере у темно-зеленой стены. Первый, второй… Между первым и вторым перерывчик небольшой.

Ах, секретер мой, секретер! Антикварная вещь, красное дерево, начало XIX столетия. Золотой век. Слаб человек. Сладкоголосый дизайнер убедил меня, что только на таком секретере будут выгодно смотреться все мои призы. Третий, четвертый. Стоил он, как опрятный домик с палисадником на берегу Леты. Я поверил дизайнеру. И цветочной инкрустации шифоньера. Кажется, это ирисы. Пятый, шестой. Ботаник из меня никакой.

И еще есть бюро той же благословенной эпохи. Оно там за головой, я не вижу его. На нем холодеет сомкнутый ноутбук, рядом – черная мраморная ваза, заполненная до краев сухим и нежным песком. В бюро много увлекательных ящичков. В первом – усыпальница былых договоров с кинокомпаниями. Во втором и третьем – хранилище ветхих тетрадей и листов с вечно живыми сюжетами, зарисованными моими крошками-иероглифами. В четвертом – лишь сложенная карта Италии, но если ее расстелить на полу, она станет пышным ковром. В пятом – житейские мелочи: скрепки, монеты, бесцельные визитки, два паспорта, три церковные свечки, фотография молодой Ами, которая некогда одиноко стояла на прикроватной тумбочке Сталина, вырезанная из газеты заметка «Молодой сценарист мечтает о дорожке» – первое упоминание меня в истории. И еще последнее письмо бабушки, которое я до сих пор не прочитал, – значит, Бенки, прочитаю тогда, когда это понадобится для сюжета, а пока будем помнить о нем. В шестом… нет, надоело.

Я прерываю инкрустацию-инвентаризацию. Мне надо спуститься с башни – под тягучие громы сердца – и купить еще белого вина. И сыра. Ласкового и нежного сыра, вот того и того, и еще этого, нет, левее, что вы, девушка, смотрите искоса, я рукой показал, неужели могу промахнуться?

После чего снова возвращаюсь в башню. Усыпать сырными крошками медовый паркет. Заливать вином мой багряный халат. Верный Бенки лежит в прихожей, так, как я его бросил, вернувшись из «Ефимыча».

Иногда я подхожу к окну и, тяжело дыша, слежу за зданием Московского университета. Он, и только он – главная часть моего интерьера.

Год назад я выбрал именно этот вид из окна. Я получил тогда гонорар за сериал «Кровь блондинки». Всю кровь я влил в эту квартиру. (Комната-зала, как в пустынном музее – по экспонату в углу. И низкая тахта посередине, для экскурсанток.)

Каждое утро удивляюсь, что здание Университета не исчезает в огромном окне.

Проходят столетия, умирают блондинки. А Пирамида стоит. Противореча законам сюжета. Огорчая моего тайного пакостника-драматурга.

Ведь я закончил исторический факультет МГУ.

Гумилева читал, а?

12

В дверь стучат. Или это шалит Бенки? Нет, верный Бенки так и лежит в прихожей, изнуренный бездельем.

Кто смеет тревожить меня на моем двадцать третьем этаже? В такую минуту. Когда я размываю озоновый слой своего сердца? Вчера я даже выбросил в мусоропровод мобильный телефон.

Каждый знает, что мне нужно семь дней. Семь дней разрушенья. Вино и сыр – моя библейская еда. После чего я пью чудо-капли, стремительно пишу сценарий и с проклятьями отдаю его своим палачам.

Снова стучат.

Может, это пришел транш? Нет, он не так стучит.

А Старец? Вдруг это он за дверью? Нет, нельзя, я боюсь его бороды и голубых глаз. Я не готов его принять.

Бенки, никого не пускай! Марк лежит в безымянном болоте. Умирает, но не сдается.

Стучат. Бесят. Стучат. Бесят.

А если там, за стальным полотном томится грудастая Румина? Выползла из-под обломков и ошиблась квартирой? Сейчас увидит меня и воскликнет: «Возьми же меня, растерзай, сценарист ненаглядный! По-настоящему, без репетиций, без дублей. Я к врачам обращаться не стану. Ты об этом мечтаешь, сознайся!»

Разлив на простыню белое вино, я не выдерживаю и открываю дверь. В своей пурпурной мантии, как византийский император. Снимай, оператор!

Передо мной стоит дворник, помятый таджик в оранжевом жилете и синих замшевых ботинках. Шузы свои он нашел на нашей щедрой свалке, о чем мне рассказал, улыбаясь и покуривая свой особый табак-самосад, привет из родного аула.

– Чего тебе надобно, дворник?

– Хозяин, может, продашь велосипед, а? Много дать не могу, но ты себе новый купишь, зачем тебе старый? А, хозяин?

– Да ты с ума сошел, дитя востока! Он мне как родной.

– Он старый! Ты новый купишь. А дворник бедный совсем. И мамка бедный у меня, и папка бедный.

– Не продам. Отвали.

– Э, хозяин… – грустный таджик машет рукой, но уходит не сразу – согласно канонам восточных базаров.