Текст книги "Концепция лжи"

Глава 6.

В дверь номера вкрадчиво позвонили. Леон медленно, словно в полусне, отошел от окна, в стеклах которого отражались желтоватые шары старинных фонарей, и двинулся в холл.

– Да! – громко сказал он.

В дверях возникла симпатичная мордашка горничной – это был очень дорогой отель, способный на содержание живой прислуги, – и Леон, глядя на ее юную улыбку, заулыбался в ответ.

– К вам прибыл месье из прессы, – пропищала девушка, – он прислал вам визитку, вот…

Леон взял с подноса запечатанную в непрозрачный пластик карточку, резким движением разорвал конвертик и хмыкнул:

– Просите.

Как и следовало ожидать, Юбер Форен прятался у девчонки за спиной. Едва громоздкая фигура в длинном светлом пальто ввалилась в холл номера, Леону показалось, что кто-то зажег дополнительное освещение. Возможно, виной тому были густо-синие глаза репортера, а может быть, его невероятно рыжая борода… выпутываясь из медвежьих объятий своего друга, Леон махнул горничной, и та, смеясь, поспешно ретировалась.

– Я хотел достать тебя в Штатах, но потом понял, что меня к тебе не подпустят, – загрохотал Форен, устраиваясь в кресле, – а позавчера купил ваши «Ведомости» и – на, пожалуйста, – о тебе пишут, ты в Париже, а я – ни сном, ни духом!..

С Юбером Леон познакомился после той давней истории с погибшим французским планетолетом. Форен никогда не работал на какое-либо конкретное издание, предпочитая оставаться «свободным художником», и тогда им повезло обоим: Юбер стал знаменит сам и сделал знаменитым Леона, чье интервью обошло всю Европу.

– Я надеюсь, – засопел журналист, глядя на молчаливую улыбку Макрицкого, – до тебя еще не добрались ваши киевские прощелыги?

– Не переживай, – заговорил наконец Леон, – эксклюзив по-прежнему за тобой.

– Тогда, – еще сильнее расцвел Форен, – с меня ужин!

– Да уж, – хохотнул Леон, – я славный клиент: со мной не нужно делиться гонораром. Как ты, старина, рассказывай? Я смотрю, что за эти два года ты совершенно не изменился.

Полчаса спустя такси привезло их в незнакомый Леону узенький переулок Монмартра и остановилось возле дверей небольшого ресторана. Выбравшись из машины, Макрицкий с любопытством уставился на готический фасад древнего здания в четыре этажа – видимо, наверху располагался крохотный отельчик для любителей парижского шарма.

– Никогда здесь не был, – признался он Форену, – случись заблудиться – сам не выберусь.

– Тут здорово, – пробасил в ответ репортер, – куда лучше, чем на набережных… Настоящая кухня и настоящие вина.

Небольшой зал встретил их желтым светом допотопных электрических бра и уютным теплом от пылавшего в углу камина. Едва войдя, Леон понял, что финансовое положение Форена изменилось в лучшую сторону: поужинать тут мог только человек, обладавший определенным общественным и финансовым весом.

– Тебя здесь знают, – произнес он утвердительно.

– Уи, – ответил Юбер, довольно потирая руки, – это старое кафе старых журналистов. Еще двести лет назад здесь заседали парижские волки пера. Если б ты знал, сколько политических карьер рухнуло именно в этих стенах!..

Леон саркастически усмехнулся. Форен, много раз говорил он себе, был несомненно отмечен «туманной печатью гения». Как и многие глубоко талантливые люди, Юбер горел своим делом и имел склонность к преувеличению его веса. Зачастую Макрицкому казалось что такая, откровенно фанатичная преданность и убежденность в своей правоте могут быть лучше, нежели его собственное отношение к работе – при всей его сложности и глубине, иногда все же циничное.

– Я дважды был в Мунтауне, – начал рассказывать Форен, когда им принесли вино, – и, наконец, побывал на Марсе. Целых пятеро суток, представляешь? Мой репортаж прошел по всем евросетям, добрался до вас и даже до Штатов.

– Это заметно, – улыбнулся Леон. – Наверное, теперь ты «идешь на разрыв»?

– Что-то вроде. Собираюсь на Венеру. Сейчас на рудниках происходит масса интересного, ты наверное, слышал… Но что, в конце концов случилось у вас в астероидах? Я видел все официальные отчеты, но так ни черта в них и не понял. Может, ты расскажешь мне… не для интервью?

Леон медленно смежил веки. За стойкой заведения тихонько играла музыка – какой-то старинный джаз. Невольно вслушиваясь в скачущие свингом синкопы, Макрицкий вспомнил лицо Люси Ковач, ее широко раскрытые глаза за толстым забралом шлема, когда они умирали на разрушенной станции. В его голове вихрем пронеслись те короткие секунды, что предшествовали столкновению, и он негромко вздохнул. Старая подружка Смерть глянула в его сторону, недовольно скривилась и пошла себе дальше.

– Там такая помойка, – сказал он Форену, – что в нашей аварии, в сущности, нет ничего удивительного. Ни в одной лоции ты не найдешь действительно полной картины Пояса. Я сижу и думаю: а мог ли я увернуться? Или, точнее, а был ли у меня шанс? Все те, кто уходил с Земли на «Галилео», знали, что могут и не вернуться. Не слишком опытный командир, не слишком тщательная подготовка рейда… Знаешь, многие недооценивают опасность, поджидающую человека в Поясе.

– Я думаю писать об этом, – кивнул Юбер.

– Только, пожалуйста, без меня, – погрозил пальцем Леон. – Я должен быть лоялен.

– Разумеется, разумеется. Вот только… – Репортер глотнул вина и посмотрел куда-то в сторону, – вот только твой командир, Стэнфорд… его ведь хорошо знали на Луне, не так ли?

– Ну, я думаю… он ведь всю жизнь вокруг нее болтался. А к чему ты это?

Форен ответил не сразу. Леон смотрел на его громадные, поросшие жестким черным волосом ладони – сейчас они неподвижно и расслабленно лежали на столе – и ощущал, как в нем снова поднимается настороженность. Что еще? Куда ж я, в конце концов, впутался? Форен работает с космической темой не первый год, об освоении Системы он знает, кажется, больше иного эксперта, и что он сумел раскопать на этот раз?

– В Мунтауне я познакомился с одним американцем, – сказал репортер, – страннейший человек, на Земле не был лет сорок. Почему, спросишь? А-а… Когда мы с ним натрескались виски, он принялся рассказывать такие истории, что я не знал, что делать – то ли смеяться, то ли бежать от него подальше. Он говорил про какие-то заброшенные комплексы на Венере и о том, что в НАСА существует комиссия, расследующая некоторые странные эпизоды, имевшие якобы место во время Бума, ну, еще до кризиса, понимаешь? Он утверждал, что в тридцатые-сороковые годы экспедиций было гораздо больше, чем мы знаем, и что почти все они погибли по каким-то неизвестным причинам. Скорее всего, потому, что люди летели, не очень-то заботясь о безопасности, и многие не возвращались, навсегда оставаясь между Марсом и Джупом.

– Ну, – ответил Леон, старательно пряча напряжение в голосе, – эти бредни меня не удивляют. Я сам неоднократно слышал сказки о мертвых старых планетолетах, где-то кем-то когда-то виденных. Даже, якобы, на орбите Урана. Но комиссия НАСА? Да они там из-за каждого цента давятся! Кто бы ее стал финансировать, эту твою комиссию?

Форен задумчиво покачал головой.

– Понимаешь, он сказал, что комиссия существует уже довольно давно, по крайней мере – с середины семидесятых. И что сейчас ее, якобы, возглавил Стэнфорд. Но это еще не все, дружище. Самое славное, так это то, что большинство из этих секретных исследовательских кораблей погибли благодаря Старшим. Триумвират жестко регламентирует все работы, направленные на дальнейшее освоение Системы.

– Триумвират? – фыркнул Леон. – Да чушь! Они прилетают к нам раз в пару лет, а то и реже…

– Может быть, может быть… Но ты знаешь, после той пьянки я принялся анализировать кое-какие факты, и у меня стала вырисовываться очень странная картинка. Ты никогда не задумывался о том, что уже к восьмидесятым годам разработка лун Джупа могла принести огромные доходы? Да, я все понимаю, мировая экономика находится не в лучшем состоянии, лишних денег нет ни у кого, но тут-то прибыль вполне очевидная! А Нептун? Себестоимость перевозок вполне позволяет развернуть самый широкий фронт работ. Прибыль, опять-таки, видна невооруженным взглядом. Ну хорошо, я понимаю, почему об этом не хотят думать в Штатах. Пожизненный кризис социального обеспечения малоимущих слоев, дело, конечно, нешуточное… ну, а мы с вами? Что, у России нет средств на такие проекты?

– Ну… попробуй, для примера, вспомнить ситуацию стопятидесятилетней давности. На Луну слетали, а дальше? И целых тридцать лет – бесконечные споры о том, а стоит ли вообще тратить деньги на космос? По-моему, параллели вполне ощутимые.

– О-оо, не надо! – Форен шутливо воздел над головой сжатые кулаки. – Кому ты это рассказываешь? Мне? Тогда все было совсем иначе. Технологии, способные обеспечить рентабельность космоса, не просматривались даже в отдаленной перспективе. Это потом уже появился холодный термояд Холла, потом уже был прорыв в полимерной химии, а тогда-то все было вполне ясно и понятно: инвестиции, к примеру, в автомобильную промышленность, выглядели делом куда более надежным, чем какие-то там космические исследования. Сейчас все совсем иначе… – Юбер вернулся к прежней задумчивости и вдруг пробурчал, опять глядя куда-то вбок: – Нас кто-то тормозит, Леон. Но кто и как – этого мы, скорее всего, не узнаем.

Это все Кодекс, мрачно подумал Леон. Когда я улетал, недоверие к Старшим было в Европе модным поветрием, а теперь оно превратилось в массовую паранойю. Этот ветер вырвался из аудиторий старинных европейских университетов и мгновенно разнесся по всему континенту, породив множество дискуссий – по большей части, совершенно пустых и бесплодных, ибо о реальной обстановке в окружающем нас мире мы знаем очень и очень мало. Кодекс принесен нам Триумвиратом; но, как оказывается, на свете существуют и другие силы: возможно даже, гораздо более древние и могущественные. Что такое Кодекс для них?

Подсознательно, практически не отдавая себе в этом отчета, Леон был уверен в том, что чужаки, пришедшие сюда на черных звездолетах, не могут быть враждебны своим братьям с молодой Земли.

Он помнил, он не мог забыть сильную ладонь, появившуюся из золотого сияния…

– Если я что-то узнаю, – произнес Леон, хитро улыбаясь, – я тут же дам знать тебе.

– Заметано! Надеюсь, ты сможешь завтра подойти ко мне в студию? Нам нужно нормальное, большое интервью. Вопросы я тебе набросал, вот…

* * *

Леон покидал Париж с двойственным чувством.

С одной стороны, он хотел задержаться во Франции на больший срок – его очень тянуло побродить по старинным городкам, насладиться суровой красотой замков и соборов, но, в то же время, его тяготила необходимость постоянно врать Юберу, который ходил за ним по пятам, словно чуя, что Леон знает ответ на его вопросы. Врать, юлить, уходить от них или резко менять тему разговора.

Леон знал ответ.

Собственно, он сложился в его голове в ту минуту, когда дотошный репортер заговорил о своей встрече со странноватым обитателем Мунтауна, сорок лет не ступавшим по Земле. Старый астронавт знал некую истину – если не целиком, то, по крайней мере, весьма значительную ее часть. Это шокировало.

Да все они все знали, сказал себе Леон, когда «Боинг» пошел на посадку в Риме. И уж Стэн, сука, он-то точно все знал. И все те склизкие типы, которые мучили меня после комиссии. Они одного не знают – видел я или нет?

И, если я хочу остаться при своих, они этого не узнают. А вот, Антоха-то, Мельник, он, наверное, не в курсе. И вся его «Зеленая Книга» – тоже, потому что сейчас у них совсем другая проблематика. А, биса йому в душу…

Перед Леоном вставал новый вопрос: как вести себя при «официальной» вербовке в секретный проект? В том, что эта вербовка состоится практически сразу же после его возвращения в Киев, он нисколько не сомневался. Им нужно будет какое-то время до моего вылета, говорил он себе. Скорее всего, время довольно значительное. И, раз уж они там все для себя решили – а речи Мельника тому прямое подтверждение, – все это кино начнется очень скоро. Что делать, молчать и перед ними?

Леона пугало только одно обстоятельство. Одно, но стоило оно всех остальных. Если он, скромный капитан Леон Макрицкий, станет тем человеком, который соединит воедино две цепочки весьма странных событий, «при своих» ему не остаться. С гарантией.

Колеса лайнера почти неощутимо коснулись полосы аэродрома. Пускай они сами соединяют, решил Леон и отстегнул ремни. Его лицо было столь саркастичным, что соседка, сидевшая в кресле под иллюминатором, не удержалась от удивленной гримаски. Леон подмигнул ей и впервые за все время полета посмотрел, что там делается снаружи.

В Риме было солнечно, и это обстоятельство немного подняло его настроение.

– Фори Империали, – сказал Леон таксисту, кряжистому седому дядьке в мокро блестящей пластиковой куртке.

Кар потолкался в толчее машин на развязке аэропорта и вскоре уже мчался в сторону Старого Города. Леон, как правило, всегда останавливался в одном и том же месте – в Риме он предпочитал район, в котором перемешались строения эпохи Муссолини и респектабельные здания более ранних времен. Современные отели, выросшие после Депрессии вокруг старого центра, были и комфортабельнее, и дешевле, но Леон всегда предпочитал им дух старинных стен и мостовых, самая плоть которых была пропитана древностью, а уж сейчас, после года, проведенного в заточении среди металла и пластика, ему и думать не хотелось о возвращении в сталь и стекло.

Высадив клиента у скромного на вид шестиэтажного здания в полутемном закоулке, таксист развернулся и исчез в потоке машин. Леон не спешил входить в холл отеля. Посасывая сигарету, он лениво скользил взглядом по фасаду стопятидесятилетнего строения, отмечая облупленную местами штукатурку и не слишком чистые окна ресторанчика на первом этаже.

Этот переулок ему нравился. Здесь не было остервенелого движения площадей и проспектов, под ногами безмятежно лежала сухая зимняя пыль, солнце отражалось в широких окнах верхних этажей. К тому же, Леон еще ни разу не бывал в этом отеле – а значит, можно было не очень опасаться назойливого внимания со стороны прессы.

Разглядев его, из дверей выбрался швейцар.

– Синьору угодно остановиться у нас? – любезно поинтересовался он и зевнул.

– Да, – кивнул Леон, протягивая ему свой дорожный кофр. – У вас есть хороший номер на верхнем этаже?

– Конечно, конечно, – засуетился швейцар. – У нас есть отличные номера, все самое лучшее, гораздо лучше, чем в этих новомодных коробках вдоль побережья. У нас даже есть живая прислуга…

– Я не сомневался, – величественно отозвался Леон.

Он зарегистрировался под вымышленной немецкой фамилией, поднялся в поскрипывающем старинном лифте на самый верх и, едва войдя в номер, понял, что не ошибся в своем выборе. Собственно, он даже и не думал, что ему так повезет: интерьер трехкомнатных апартаментов выглядел так, словно его не меняли с пятидесятых годов двадцатого столетия. Разумеется, почти вся мебель была искусно выполненной стилизацией, но Леон был рад и этому – исключение из общего правила составлял лишь современный проектор-коммутатор в углу гостиной.

– Вам нравится? – спросил сопровождавший Леона паренек-менеджер.

В его голосе прозвучала ревнивая гордость. Макрицкий подошел к окну, отдернул штору и несколько мгновений всматривался в серое здание напротив – скорее всего, многоквартирный дом для респектабельных буржуа.

– Это лучше, чем я мог рассчитывать, – улыбнулся Леон, оборачиваясь. – Думаю, что смогу порекомендовать ваше заведение своим друзьям…

После душа он заказал в номер бутылку вина и сыры, завернулся в плотный гостиничный халат и включил проектор. Чуть кисловатый «сухарь» оказался ожидаемо превосходным; млея в кресле, Леон щелкал бесчисленными каналами Евросети и прикидывал, какие достопримечательности посмотреть и где поужинать.

– …доктор Артур Чизвик, профессор ряда европейских университетов, провел вчера дискуссию в Римском Гуманитарном Клубе, чем, как всегда, вызвал немалое оживление среди научной общественности Вечного Города…

Леон встрепенулся, но поздно – миловидная дикторша уже плела ахинею о каком-то форуме любительских театров Южной Европы. Макрицкий досадливо поморщился, вырубил проектор и пару минут задумчиво потягивал вино, замерев в кресле. Затем он поднялся, достал из кармана пальто свой индивидуальный коннектер и принялся рыться в его памяти.

– Сэр Артур? – почтительно произнес он. – Рад вас слышать… это Макрицкий, астронавт из Киева, вы меня еще не забыли?

– О, Леонид! – в ухо ему ударил журчащий басок, – Почему же я должен вас забыть?.. Как ваше здоровье, юноша?.. надеюсь, ваша ужасная авария не выбила вас из колеи?

Три часа спустя Леон сидел перед огромным затемненным окном дорогого ресторана на побережье, и смотрел, как к недалекому причалу подходит зализанный, полупрозрачный катер с туристами. Вечный Город давно дорос до моря. В Штатах рождественские каникулы начинались с первых чисел декабря, и в Рим уже ударила волна туристов – возбужденных, увешанных видеотехникой и традиционно жующих. По обилию темнокожих лиц Леон сразу понял, что на катере в основном американцы. Его передернуло, и тут он в очередной раз подумал о том, что по крайней мере здесь, в золоченой пятизвездочной «Виченце», ему не придется терпеть соседство чавкающих люмпенов.

К его изумлению, среду туристов оказался и Чизвик. Леон сразу узнал его невысокую коренастую фигуру в распахнутом, коротеньком пальто, уверенно поднимающуюся по лестнице к ресторану.

– Мне нравится ваш выбор, мой мальчик, – сообщил профессор, сбрасывая пальто на руки подбежавшему гардеробщику, – впрочем, вы можете себе это позволить, не так ли? Х-ха-ха… ну, что у нас тут с картой вин? Не поверите, но Италию я люблю даже больше, чем Францию – и все из-за вин, юноша. Вы, конечно, в этом ни черта не соображаете, но поверьте мне, пройдет время…

– Вы, кажется, бывали в Крыму? – с улыбкой поинтересовался Леон.

– Что? – изумился Чизвик, отрываясь от красной кожаной папки; широколицый, с огромными, обведенными кругами глазами, он всегда напоминал Леону сову, – Ах, в Крыму… конечно же, вы разве забыли? Там была конференция… ах, вы, верно, о винах? Да-да-да, вина у вас там замечательные.

Загрузив официанта, Чизвик извлек из кармана пиджака длиннющую сигару и заговорил, вернее, залопотал, в свойственной ему странновато-поспешной манере, не слишком-то интересуясь вниманием и реакцией собеседника:

– Честно признаться, я порядком устал от Европы. Порой у меня складывается такое ощущение, что я тяну в гору какой-то неподъемный воз, и, вы знаете, самое обидное то, что в возу этом лежит некий совершенно никому не нужный груз: что-то вроде мусора, да-да-да!.. Особенно ярким это ощущение стало в последние годы. Я только и делаю, что мотаюсь по научным городкам и всяким дискуссионным клубам, а меня, подумайте, разве что не закидывают гнилыми помидорами. Антихрембериты превратились в гангрену, да, иначе и не скажешь, это настоящая гангрена, поразившая мыслящую часть европейской элиты. И, что самое для нас с вами печальное, авангардом здесь выступает молодежь – подумайте Леонид, это те, кому строить Европу!.. Нашу с вами Европу, Леонид: разве вам не страшно?

Макрицкий покачал головой. Чизвик давно уже стал заметной шишкой в ООНовской Комиссии по Контакту. Его основным полем деятельности была «популяризация» идей, заложенных в Кодексе, этим делом он занимался лет этак двадцать. Раньше все шло нормально – эйфория, вызванная «приобщением» к галактическому сообществу, продолжалась на Земле несколько десятилетий. Позже (в те времена, когда Леон начал учебу в Академии) стали раздаваться осторожные голоса прозревших скептиков: а что, собственно, нам известно об этом самом «сообществе»? Для Чизвика и таких как он, начались первые трудности, – тогда, впрочем, еще относительно легко преодолимые. А вот затем…

Доктор Артур верил своим надменным друзьям с далеких звезд, как богам. Иногда Леону казалось, что и в них он верит, как в богов. На свете всегда существует немалое количество людей, легко заражающихся вирусом слепого, младенческого идеализма; Чизвик был одним из них.

– Я думаю, что дело не так уж плохо, доктор, – осторожно заметил Леон. – Просто сейчас Европа вступила в новый э-ээ… в период новых бунтов. Молодым нужно выпустить пар, вот и все. Вам не кажется?

– Что? Бунты? Вы в своем уме, юноша? Бунты, пф-ф! Только бунтов нам сейчас и не хватало! Через полгода нам предстоит обсуждение договоренностей о разработке Солнечной системы, а вы говорите мне о каких-то там бунтах. Что, интересно, подумают об этом наши друзья?

Слово «друзья» Чизвик произнес с придыханием, так говорят о безнадежно утерянных возлюбленных… Леон поскреб себе шею. Договоренности о разработке, повторил он про себя. Значит, дело выглядит уже так серьезно, а я и не знал! Год назад об этом говорили как о далеком-далеком проекте, но, конечно же, такие, как Чизвик нашли способ ускорить процесс.

– С гангреной нужно бороться, – горячо сообщил Чизвик. – В противном случае она пожрет нас, не так ли?

– Наверное, в последнее время вам стало тяжело работать?

Профессор скорбно покачал головой.

– Не в этом дело, друг мой, нет, не в этом… Мне стыдно, вы понимаете меня? Да-да-да, мне стыдно перед нашими друзьями. Видя все это безобразие, они смотрят на нас как на малых детей. Несомненно, мы и впрямь являемся таковыми, но неужели нельзя вести себя чуточку ответственнее?

– Я давно уже не ощущаю себя ребенком, – хмыкнул Леон.

– А-аа!.. Разве вы не понимаете, о чем я говорю? Разве не нелепы все наши проблемы, если посмотреть на них с точки зрения обычной, не замутненной эмоциями логики? Разве не могли мы решить их еще сто, может быть, даже двести лет назад?

– Человек не в силах руководствоваться одной лишь логикой. Эмоции, при всей их кажущейся разрушительности – это, собственно, то, что отличает нас от машин.

– Старая банальность, юноша! Вы словно цитируете глупцов, которые, к счастью, почили в бозе еще сто лет назад!

– Мне казалось, эта тема бессмертна.

– Вы опасно поэтичны, да-да-да! Астронавту не следует забивать свою голову ерундой. Вы должны смотреть вперед. Вам предоставляется превосходная возможность, вам протягивают руку – пожмите ее, и за работу. Скоро у вас будет много работы, Леонид, обещаю вам.

– Если не секрет, доктор, – в какой стадии находится сейчас разработка этого нового договора?

– Никаких секретов. Собственно, это тема серии лекций, с которыми я езжу по Европе все последние месяцы. Наши друзья настолько добры, что готовы отдавать нам пятьдесят процентов… Договор, несомненно, будет заключен: это историческое событие.

– Я слышал, что лекции часто превращаются в дискуссию? – не очень любезно перебил Леон.

Чизвик помрачнел.

– Да, – сказал он, пригубив вина, – я же говорю вам: это гангрена. К счастью, они мало что решают… Плохо то, что бредовыми идеями этих, как вы выразились, бунтарей, постепенно заражаются правительства. Правые европейские депутаты постоянно бомбардируют Мировую Ассамблею дурацкими запросами… всякая там легитимность моей Комиссии и такое прочее. Да тут еще и индокитайцы – сразу же, едва только заслышали о нашем проекте… Вот если они объединятся с европейскими идиотами, о боже, мне тошно об этом даже думать! Боже мой, какой стыд!.. Я представляю себе, с каким лицом я буду разговаривать с Цаг-Царром, – а ведь именно он должен прибыть для заключения договора, – если эти несчастные договорятся между собой и заблокируют все наши начинания.

– Но Ассамблея должна будет вынести вопрос на планетарный референдум, – нерешительно подсказал Леон.

Чизвик посмотрел на него с сожалением, как на нашкодившего ребенка.

– Большинство, – сказал он, поднимая палец, – всегда, к сожалению, настолько глупо и необразованно, что не в состоянии различить, где право, а где лево. Референдум, пф-ф! Ничего худшего я не могу себе представить. Все эти, – он гневно обвел дланью почти пустой зал ресторана – Леон понял, что доктор имеет в виду европейцев, – сумеют убедить остальных, будто нам навязывают грабеж и все такое прочее. А сами-то мы, что? Полстолетия мы только и делаем, что пытаемся выбраться из кризиса, который сами себе и придумали.

– По-моему, уже давно выбрались, – заметил Леон. – Освоение ближайших пространств идет своим чередом, еще лет сорок-пятьдесят, и мы…

– Да как же вы не понимаете, юноша! – возопил Чизвик. – Протягивая нам руку, они исполняют свой долг, святой долг старшего по отношению к младшим. Когда-нибудь и мы… но сейчас, все что от нас требуется – это принять эту руку с благодарностью… вы понимаете меня?

– Да, – задумчиво ответил Леон.

«Я не очень понимаю, на хрена нам это нужно, но раз уж так, то Чиз, наверное, прав. Забава практически дармовая, так отчего ж ею не воспользоваться? Непонятны, конечно, все эти настроения в Европе, непонятно, кому они выгодны… хотя… человек, более близкий к грунту, мог бы предположить, что антихремберизм раздувается корпорациями, решившими наконец вложить серьезные деньги в разработку Системы. Где-то я такое уже слышал. Вот это нам уже действительно ни к чему – пройдут десятилетия, и все эти «господа президенты» вкупе со своими адвокатами вообразят себя графами и герцогами своих рудников…»

– Все чаще и чаще раздаются вопли о том, что Кодекс, дескать, придуман специально для ограбления молодых планет типа нашей. Некоторые доходят до того, что провозглашают любые нарушения Кодекса, – а ведь это преступления, Леонид! – чем-то вроде героизма. Каждого, кто на такое решится, Европа заранее готова назвать великим освободителем своего народа… да-да-да, здесь, в Риме, мне так и сказали, представляете? Освободителем – от чего? – спросил я. И что же, вы думаете, мне ответили? От ига инопланетных захватчиков… о, ксенофобы!

– Ну, это уже идиотизм, – фыркнул в ответ Леон. – Или им хотелось бы, чтобы мы до скончания века жили в полном одиночестве, отгородясь своей глупостью от всех соседей?

Чизвик, морщась, кивнул и потянулся к графину. Доставая сигарету, Леон увидел, как в сторону их столика целенаправленно движется подтянутый старикан в хорошем костюме. Лицо его выражало предельную озабоченность.

– Синьоры, – тихо, едва ли не шепотом заговорил он, глядя почему-то на одного Чизвика, – синьоры, мне очень жаль, но я вынужден просить вас покинуть мой ресторан. Если хотите, я вызову карабинеров… конечно, я постараюсь компенсировать вам это досаднейшее недоразумение, но вы должны понять и меня, синьоры…

– Что такое? – выпучил глаза Чизвик. – Вы о чем это, а?

– Студенты, синьор доктор… там – студенты, мадонна мия! Я выведу вас через служебный двор. Умоляю вас, синьоры, умоляю вас! Мы уже подогнали грузовичок, он отвезет вас, куда пожелаете…

Леон поднялся и решительно подошел к окну. Отдернув штору, он увидел целую демонстрацию, заблокировавшую вход в заведение. Молодежь, в основной массе прилично одетая, все с плакатами… «Крыса, убирайся с нашей планеты!», «А ты спросил нас?», «НЕ дадим распродать то, что принадлежит нашим ДЕТЯМ!!!». Их было много, человек пятьдесят, а то и больше, и вид у них был самый что ни на есть агрессивный – Леон буквально кожей почувствовал, что эта, вполне респектабельная на вид толпа, готова разнести ресторан в клочья. Наверное, они кого-то ждали: вождя, способного повести в атаку; Леон был уверен, что у многих под пальто и куртками спрятаны металлические пруты, а то и что похуже. Ему стал понятен ужас хозяина.

«Нет, черт, ну такого я никак предположить не мог, – подумал он, осторожно задвигая штору на место. – Что же это делается-то, а? Они готовы угрохать несчастного старого Чиза только за то, что он хочет дружить с Триумвиратом? А те им что сделали? Что ж тут за бред происходит? Ну прям паранойя какая-то!»

– Я пойду к ним, – бледный, Чизвик уже стоял – его пальцы теребили спинку стула. – Я должен говорить с ними. Я должен, вы понимаете?..

– Нет, – мягко произнес Леон, тронув его за плечо, – нет, док. Я все-таки военный, так что вам придется последовать моему совету: мы должны отступить. В противном случае у нас могут быть неприятности.

– Синьоры! – в очередной раз взмолился хозяин ресторана, – Я умоляю вас! Я…

– Мы готовы, – Леон набросил на плечи пальто и развернул Чизвика в сторону бара, – вперед.

Ведя перед собой впавшего в прострацию доктора, он прошел через стойку и вскоре, следуя за нервно семенящим хозяином, вышел в тесный хозяйственный дворик, уставленный каким-то контейнерами. Прямо возле двери тихо гудел серый фургончик с эмблемой ресторана на борту.

– Залезайте сюда, – скомандовал Леон, распахивая перед Чизвиком заднюю дверь кузова, – тут вас никто не увидит.

Чизвик устало покачал головой и кое-как устроился на нескольких пластиковых ящиках.

– А вы? – жалобно спросил он.

– Я поеду в кабине.

Водитель – чернявый юноша в комбинезоне, – облил Леона почти физически ощутимой смесью ярости и презрения. Он был совсем еще молод, и Макрицкий подумал, что зараза, по-видимому, распространена не только среди студенчества и юной элиты. Только сейчас, поглядев на этого шофера, он понял, что ксенофобия, пожирающая Европу, носит на самом деле откровенно грязный, почти фашистский характер. Кому-то это выгодно, сказал он себе. Кто-то старательно раздувает огонек, начавшийся, как это часто бывает, в среде «высоколобых» – так старательно, что он добрался уже и до таких вот пролетариев, которых сии проблемы не должны волновать по определению. И понятно, почему начали именно с молодых: бунтарская идея, как же! Нет-нет, это не бунтарство… кто-то придумал поистине гениальный ход: патриотизм! Богатства твоих детей хотят подарить мерзким, склизким «зеленым человечкам»! Разве ты уже ничего не решаешь? Разве ты можешь позволить этим подонкам отобрать у тебя то, что принадлежит тебе по праву?

– Ты тоже – из этих? – спросил водитель, когда Леон захлопнул дверцу кабины.

– Я астронавт, – высокомерно ответил Леон.

Он страстно жалел, что сейчас на нем это дурацкое цивильное пальто, под которым виднеется дорогущий костюм московского пошива. Он предпочел бы серо-голубую шинель, фуражку с тризубом и, конечно же – саблю, неотъемлемый символ достоинства украинского офицера. На таких, как этот гордый римлянин, кривая карабелка всегда производила неизгладимое впечатление.

– А, – хмыкнул водила, – ну…

– Поехали, – жестко распорядился Леон.

Фургончик тронулся с места. Ворота перед ним распахнулись автоматически, и тут до Леона дошло, что предусмотрительность хозяина, распорядившегося подать глухой крытый фургон, не была лишней. Перед воротами стояла толпа, ничуть не меньшая, чем перед входом. Завидев, выползающую со двора машину, она восторженно взвыла.