Текст книги "Личность и общество в анархистском мировоззрении"

Так, Алексей Боровой описывал в мемуарах посещение им французских тюрем, что не было большой радостью, но входило в его обязанности как ученого-юриста во время его первой заграничной поездки. Одни тюрьмы – старые, грязные, ужасные, холодные. Другие – новые, благоустроенные, светлые, цивилизованные, образцовые, с тщательно продуманной полной изоляцией заключенных. И Борового по-разному, но в равной мере ужасали и те и другие. В высшей степени конкретное описание посещения им тюрем незаметно перерастает в запоминающийся и потрясающий символ: старое феодальное угнетение человека сменяется новым «цивилизованным» бездушным государством. В обоих случаях – по-разному, но в одинаковой степени – подавляется и калечится личность, отрицается человеческое достоинство: «Радость от тюремного прогресса, как ее ни обосновывай, зловещая радость». Здесь – без громких слов и абстрактных рассуждений – наглядно и зримо ставятся вопросы о «прогрессе», о соотношении личности и государства. Хотя при этом вроде бы ничего абстрактного – чистое описание, никаких рассуждений – конкретные образы.

Более всего волновала Борового тайна творчества, его зарождение, угасание, психология, соотношение в нем разумного знания и иррационального вдохновения, творческого акта и объективированного продукта (в этом, как и во многом другом, он был сродни Николаю Бердяеву – другому русскому неоромантику-анархисту). Его волновало творчество у «великих» и у заурядных людей – то, как разные люди выражают (или не выражают) себя в нем. Ему важно было увидеть у каждого человека – его «самое свое собственное», своеобычное (то, что романтики XIX века называли «жизнью жизни» или «душой души», сокрытой в людях под защитной оболочкой их ролей, характеров, принципов и функций). Целостный как личность, Боровой в качестве мыслителя не стремился к созданию законченной «системы» и был порой противоречив (впрочем, для него, как для его любимых мыслителей: Ницше, Достоевского и Бакунина, противоречия, – верный признак жизненности мысли). Маркс, Бакунин, Бергсон, Ницше, Сорель, Штирнер, Достоевский, Пушкин и Скрябин наиболее повлияли на миросозерцание этого удивительного мыслителя, сумевшего дать либертарный ответ на вызовы XX века и предложившего – пусть незаконченную и не свободную от противоречий – новую мировоззренческую парадигму анархизма, подвергнутого самокритике и обновлению. Алексей Алексеевич стремился сочетать идеи «философии жизни» Анри Бергсона и Фридриха Ницше (творчество, спонтанность, интуитивизм, критика рационализма и сциентизма) с идеями Макса Штирнера (выдвижение в центр рассмотрения личности и критика отчуждения и всяческих «фетишизмов»), с полузабытыми гениальными прозрениями Михаила Бакунина (философия бунта, негативная диалектика, критика государственного социализма, примат «жизни» перед «наукой», примат действия перед «теорией») и с творческим осмыслением практики революционного синдикализма.

Анархист на университетской кафедре? Такое почти невозможно! Или возможно – но только в короткие периоды Революции. Подвергнутый гонениям со стороны самодержавного режима (аресты, обыски, штрафы, изгнание из учебных заведений, тюремное заключение и уголовное преследование), Боровой бежал за границу. Два года (1911–1913) он провел в эмиграции во Франции, где читал лекции, водил экскурсии по Парижу (и даже участвовал в написании книги об этом страстно любимом городе). В эти плодотворные годы философ основательно изучал философию Бергсона, живопись импрессионистов, политическую роль масонства и неороялизма и практику революционного синдикализма. Он читал лекции в Свободном колледже социальных наук, обдумывая основные положения своей новаторской анархической философии. Именно в Париже Алексей Алексеевич начал огромную рукопись с характерным названием «Разговоры о Живом и Мертвом», которая со временем разрослась до сотен страниц, так и не была завершена, но стала творческой лабораторией его вдохновения, давая материал для других работ. Но душа его разрывалась между горячо любимой родиной и не менее любимой духовной родиной Францией (где он стал анархистом, открыл для себя бергсонианство, и столь основательно изучил Великую французскую революцию и революционный синдикализм).

В 1913 году он по амнистии вернулся в Россию и занялся журналистской деятельностью в либеральных газетах. Призванный в армию с началом мировой войны, Боровой, подобно Кропоткину и Черкезову, решительно занял позицию «оборончества» (что потом называл «главной ошибкой своей жизни»), встав на защиту России и революционной колыбели Франции от ужасов германского милитаризма. Как мыслитель пишет в автобиографии, он «служил в эвакуации. В 1918 г. состоял в звании военного комиссара при Главном военном санитарном управлении».

* * *

С революцией 1917–1921 годов Алексей Алексеевич стал профессором Московского университета (одним из самых любимых студентами), Социалистической академии и ВХУТЕМАСа. Не случайно в 1921 г. студенты Коммунистического университета, решив провести дискуссию «Анархизм против марксизма», из всех приверженцев этих учений выбрали теоретика большевизма Бухарина и виднейшего мыслителя-анархиста Борового. Впрочем, диспут не состоялся из-за запрета со стороны большевистского руководства: время дискуссий закончилось.

Философ возглавил анархические издания – газету «Жизнь» (совместно с Новомирским) и революционно-синдикалистский журнал «Клич».

В издаваемой в апреле – июле 1918 года ежедневной газете «Жизнь», редакция выступала с критической поддержкой советской власти, считая ее «исторически неизбежной», но одновременно отстаивала изначальные идеалы Октября, почти сразу же после прихода к власти преданные большевиками. К участию в «Жизни» Боровым были привлечены крупнейшие литераторы России, в том числе А.А. Блок, А. Белый, И.Г. Эренбург, И.С. Шмелев, М.И. Туган-Барановский, В.Я. Брюсов, А.Н. Толстой и другие. Газета была закрыта Моссоветом 9 июля 1918 года (после подавления неудачного восстания левых социалистов-революционеров против узурпаторов власти) наряду с другими небольшевистскими изданиями, а Боровой, как ее редактор, привлечен к судебной ответственности, но оправдан по всем трем инкриминированным ему делам.

Алексей Алексеевич Боровой (наряду с известными анархистами Черным и Солоновичем) был одним из руководителей Московской федерации работников умственного труда (попытавшейся в 1917 году объединить на принципах революционного синдикализма интеллектуальный пролетариат) и Московского союза идейной пропаганды анархизма. Именно к нему летом 1918 года приехал прежде всего Нестор Иванович Махно. На украинского анархиста лекция Алексея Борового произвела неизгладимое впечатление: «В особенности очаровало меня слово Борового. Оно было так широко и глубоко, произнесено с такой четкостью и ясностью мысли, и так захватило меня, что я не мог сидеть на месте от радости».

Алексей Алексеевич читал многочисленные курсы, всегда пользовавшиеся исключительным успехом, издал написанные второпях, но яркие и новаторские книги «Революционное творчество и парламент», «Анархизм», «Личность и общество в анархическом мировоззрении». Были переизданы и его «Общественные идеалы» и «Революционное миросозерцание».

К большевистскому режиму Боровой относился все более критически, находясь к нему в «легальной» оппозиции и не примыкая ни к «советским анархистам», ни к «анархистам подполья». После смерти Кропоткина (8 февраля 1921 года) Алексей Боровой участвовал в организации его похорон и выпуске однодневной анархической газеты, посвященной ему, а затем и в организации Всероссийского общественного комитета по увековечению памяти П.А. Кропоткина (ВОК) и Музея Кропоткина в Москве; был избран секретарем Научной секции ВОК.

В 1921 году отстраненный теперь уже деспотическим большевистским режимом от преподавания (осенью 1922 ему официально запретили заниматься преподавательской деятельностью; одновременно Главный ученый совет ПМГУ лишил его звания профессора). Теперь мыслитель работал в 1924–1929 годах экономистом-консультантом Московской товарной биржи. Он сосредоточился на деятельности в музее П.А. Кропоткина (был заместителем и другом Веры Фигнер – председателя Всероссийского общественного комитета по увековечиванию памяти П.А. Кропоткина), вел там ожесточенную полемику с мистическими анархистами, готовил новые статьи и книги (в том числе огромную рукопись «Достоевский» и «Разговоры о Живом и Мертвом» – сочинения, так до сих пор и не опубликованные), задумал огромную книгу «Этика анархизма» (этот план также не был осуществлен из-за ареста), участвовал в деятельности анархического подполья и эмиграции и руководил (вместе с географом анархистом Н.К. Лебедевым) работой анархо-синдикалистского кооперативного издательства «Голос Труда», выпустившего многие десятки либертарных книг. Совместно с Н. Отверженным (Булычевым) Боровой издал книгу «Миф о Бакунине», а в 1926 году под его редакцией вышел сборник – «Очерки истории анархического движения в России». В эту книгу, подытожившую историю российского анархизма и давшую последний бой торжествующей большевистской тирании, Боровой написал превосходную статью «Бакунин» – лучшее и по сей день изложение философских идей Михаила Александровича. Этот сборник фактически стал попыткой самореабилитации и подведения итогов российским анархизмом, попыткой синтеза его различных течений и попыткой последовательно (хотя неявно) оппонировать большевизму, узурпировавшему лозунги революции и социализма.

В 1921–1922 Алексей Алексеевич активно участвовал в работе Московского отделения Вольной философской ассоциации (Вольфилы), близкой левым с.-р., вместе с С.Д. Мстиславским возглавлял там кружок «Кризис форм общественных объединений (партий, союзов, обществ)». В 1922–1926 выступал с речами, докладами и лекциями на вечерах, посвященных Бакунину, Кропоткину, П.Л. Лаврову, А.А. Карелину, М.П. Сажину и Парижской коммуне, защищал в печати и публичных выступлениях от нападок образ и наследие Бакунина.

В апреле 1925 Боровой был избран товарищем председателя Исполнительного бюро ВОК. Выступления Борового и его товарищей нередко принимали форму открытого обличения большевистской диктатуры, как это произошло на юбилейных вечерах памяти Лаврова (в клубе левых с.-р. и максималистов 15 июня 1923 года) и памяти Бакунина (состоявшийся под председательством Борового в Политехническом музее 1 июня 1926 года) и вызывали ответную травлю анархистов в официальных изданиях.

В эти свои последние годы (1921–1935) Боровой продолжал писать «в стол», в многочисленных статьях и книгах полемизируя с марксизмом и большевизмом, развивая и углубляя анархическую теорию и осмысливая трагический опыт Великой российской революции 1917–1921 (статьи: «Экономический материализм», «Власть» и другие, огромная книга мемуаров, фундаментальное исследование «Достоевский», дневники). Хотя очевидна определенная самоцензура в этих поздних работах (демонстративно ни разу не упоминается имя И.В. Сталина, а идеи В.И. Ленина толкуются в нарочито «анархическом» духе (на основе его наиболее «либертарной» книги «Государство и революция»)), и автор стремится избегать прямых политических оценок, предпочитая выразительные умолчания, но сочинения Борового в целом демонстрируют его духовную независимость, верность идеям анархизма и резко критическое отношение к большевистскому режиму, к его пропагандистской и репрессивной машине, подавлению и нивелировке личности, упрощенному идеологическому истолкованию культуры и философии. Противостояние большевистской диктатуре у философа происходило «на трех уровнях»: во-первых, на «человеческом», экзистенциальном, – как сохранение верности себе, своим убеждениям и товарищам, неучастие во всеобщем нарастающем поистине кафкианском коллективном безумии; во-вторых, на «общественном» – активная пропаганда и защита анархизма в лекциях, статьях, письмах, разговорах, работа в сужающемся легальном поле общественных организаций с готовностью перейти к подпольной борьбе; в-третьих, на «идейном» уровне – как полемика против большевизма и марксизма (с его детерминизмом и авторитаризмом), анализ «советской» реальности, критика штампов пропаганды и оснований идеологии правящего режима (бездушного рационализма, самодовольного сциентизма, казенного коллективизма, «религии прогресса» и «социалистической эсхатологии», отрицания личности во имя «общего», отрицания настоящего во имя «будущего», отрицания жизни во имя рационалистических догм). Допуская, что государственный социализм способен накормить голодных и решить хозяйственные проблемы общества, Боровой предвидел, что в будущем произойдет восстание личности против нивелирующего государственного «социалистического шовинизма» во имя личной свободы.

Крупнейший теоретик российского постклассического анархизма (а не просто «идеолог» или «публицист»), Боровой стремился вывести анархизм к новым идейным горизонтам, переоткрыв полузабытого Бакунина и преодолев кропоткианство, осмыслить социальные и духовные реалии ХХ века (с тоталитаризмом, массовым обществом, мировыми войнами и крахом модерна).

Летом 1927 года анархист участвовал в попытке создания «Бюро по защите Сакко и Ванцетти», организованного по инициативе В.В. Бармаша. Встретив препятствия проведению легального митинга в защиту приговоренных к казни в США анархистов со стороны властей, члены Бюро пришли к выводу о невозможности легальной анархической работы в СССР и необходимости перехода к подпольной деятельности. С конца 1927 Алексей Боровой входил в группу во главе с Бармашем и Н.И. Рогдаевым, большинство членов которой ориентировались на «Платформу» Аршинова и Махно и стремились организовать подпольную «Партию анархистов-коммунистов».

В 1927–1928 годах Боровой при участии Рогдаева и Бармаша подготовил рукопись книги «Большевистская диктатура в свете анархизма. Десять лет советской власти», тайно отправленную за границу и изданную группой «Дело труда» в Париже в 1928 (без указания имен авторов) и представлявшую собой подробную, резкую и сокрушительную критику советского режима без оглядки на цензуру. Признавая, что «Октябрьская революция была крушением марксистских схем», Алексей Боровой констатировал, что «большевики, не брезгая грязной работой, не беспокоясь о чистоте репутации, об исторических апологиях и возмездиях, возводили казармы и застенки, чтобы запрятать туда сверхпрограммные стихии и подчинить их единственно непреложному и непогрешимому уставу непогрешимой партии большевиков», в результате чего «массы не устояли перед посулами нового хозяина и получили палку, какой не знала и дореволюционная Россия». Анархическая стихия Великой российской революции, стихия народного самоуправления и низовой самоорганизации, была задавлена гранитом большевистской диктатуры и свирепой государственнической реакции в одеждах революции.

Говоря о революции, Боровой особо подчеркивал, что «большевизм убил ее душу, убил ее моральный смысл» террором, централизмом, нечаевски-якобинским аморализмом, беспринципным лавированием и, одновременно, партийным догматизмом, утвердив «систему универсальной и беспощадной эксплуатации». По горькой констатации Борового, «закабаление труда, упразднение рабочего и служащего как человека, как личности; усиливающаяся государственная эксплуатация труда, нарастающая безработица; решительная невозможность для трудящихся масс отстаивать свои интересы там, где они в чем-либо противоречат директивам из центра; превращение профсоюзов в бессильный подголосок партии; беспощадные санкции против протестантов; чудовищный рост карательного аппарата; образование привилегированных паразитических групп, выполняющих исключительно функции надзора и охраны, – таковы основные черты советской капиталистической государственной системы» – системы контрреволюционной, бесчеловечной и лживой, подкрепляемой «штыками, тюрьмами, концентрационными лагерями, административной ссылкой, расстрелами». Анализ, как видим, весьма точный и созвучный написанной в те же годы брошюре о большевизме анархиста Всеволода Волина с характерным и пророческим названием «Красный фашизм».

Столкнувшись в ВОК и Музее Кропоткина с растущим влиянием анархомистиков, стремившихся к полному пересмотру анархической теории и относительно лояльных к режиму (и оттого поддерживаемых как властями, так и возглавлявшими ВОК Верой Фигнер и Софьей Кропоткиной, далекими от анархизма и стремившимися любой ценой спасти Музей от разгрома), Алексей Боровой вступил с ними в принципиальную идейную борьбу, начавшуюся в конце 1927 года открытым диспутом с Солоновичем. По свидетельствам очевидцев, в ходе этого диспута Боровой сумел «убедительно показать социальную реакционность» взглядов своих оппонентов, «подменяющих анархизм эзотерическими учениями», дающими интеллигенции утешение и эскапистское бегство во «внутреннюю эмиграцию» в условиях тоталитаризма. Вскоре вокруг Алексея Алексеевича и руководимой им Научной секции ВОК сгруппировались московские анархисты, многие из которых одновременно участвовали в подпольной деятельности группы Рогдаева и Бармаша. Против них выступили анархо-мистики при поддержке руководителей ВОК. В результате Боровой и его сторонники были вынуждены демонстративно покинуть ВОК и Музей Кропоткина, издав напоследок открытое обращение «К анархистам!» (25 марта 1928 года), опубликованное в эмигрантском анархическом журнале «Дело труда».

В мае 1929 года Алексей Алексеевич Боровой, как «неразоружившийся анархист», вместе со многими своими единомышленниками, был арестован ОГПУ и заключен в Бутырскую тюрьму. Он обвинялся в активной работе по созданию в Москве нелегальных анархических групп, распространении анархической литературы и связях с эмиграцией.

Постановлением ОСО Коллегии ОГПУ от 12 июля 1929 года он был сослан сначала в Вятку на три года (где работал заведующим плановым отделом Вятской лесохимической кооперации), а потом, освободившись в 1933 году с ограничением («минус») места жительства, переехал во Владимир, где он работал бухгалтером и успел умереть своей смертью 21 ноября 1935 года, до конца сохранив человеческое достоинство и верность своему обреченному делу. На закате лет этому романтическому эпикурейцу пришлось поневоле стать стоиком. Несмотря на изоляцию от общественной жизни и от единомышленников, крайнюю бедность и резкое ухудшение здоровья, мыслитель в одиночку продолжал теоретическую анархическую работу, дописывая свои книги и статьи. Он, говоря его же словами, умел «хранить достоинство в трагедии». В эти последние годы он завершил огромную книгу замечательных воспоминаний, подводя итог всей своей жизни, описывая сотни людей, встретившихся на его пути и рефлексируя пережитое.

* * *

Каким человеком был Алексей Алексеевич Боровой?

Близко знавший его писатель и журналист Ветлугин (В.И. Рындзюн) полагал: «Боровой ни в чем и никогда не осуществил изумительного богатства своего таланта, своей богатой любящей жизнь натуры». И сам он сходным образом оценивает свою судьбу в мемуарах: «Я скорей поэт без специфически-художественного творчества, человек артистического склада и темперамента, мыслящий образами, по преимуществу самое мировоззрение свое открывавший не силой логических выкладок, не научно, а вдохновением, инстинктом, как будто вовсе без помощи дискурсии. (…) В силу объективно-исторических условий или по собственной вине я никогда не поднимался во весь рост и не сумел сказать и сделать то, что хотел и мог, по моему сознанию. (…) Но все это не мешало мне любить жизнь – в широком объеме этого понятия. (…) В общем потоке жизнерадостности я все же склонен выделить особо три центральных ценности, связавшие меня прочнее всего с миром: анархизм, музыку, женское чувство».

Боровой прекрасно музицировал, не пропускал ни одного концерта и дружил с выдающимися музыкантами. Он ощущал мир музыкально: «Музыкальное чувство – есть важный элемент моего общего мировоззрения. Не насилуя себя, я слышу музыку не только в музыке, но и в немузыкальных, по существу, шумах природы, в пластических искусствах, в чувстве человека, в слове». Он интуитивно воспринимал музыку слов, музыку революции, музыку Эроса как настоящее откровение. Его произведения полифоничны, холистичны, эмоционально заряжены, полны музыкальных подъемов и спадов, мыслеобразов. Он мог бы, как Мигель Унамуно, сказать о себе, что он мыслит чувством и чувствует мыслью.

Боровой полагал, что из-за исторических обстоятельств и из-за собственного «легкомыслия» (помешавшего ему стать музыкантом или написать как философу свое Главное Произведение) он многого не сумел реализовать, воплотить, совершить. Но даже по торопливому, недосказанному, часто «сырому», по недописанным или неопубликованным им книгам и по свидетельствам современников, видна его самобытная, значительная, обаятельная и талантливая личность – человека изумительной восприимчивости и памяти, трудолюбивого и вдохновенного бунтаря-максималиста – оратора, педагога, музыканта, общественного деятеля, философа, библиофила, юриста, экономиста, социолога, психолога, журналиста, литературоведа, историка – жадно спешащего жить и творить. Жизнь, Творчество и Личность стали главными темами его размышлений.

Боровой – страстный читатель и библиофил. К 1917 году в его библиотеке «было примерно 7750 названий: 6450 русских и 1300 иностранных в 10,5–11 тысяч томов. Было немало библиографических редкостей – изданий XVI–XVII вв., с ценными гравюрами и пр.». Он был феноменальным читателем: «Уже в детские годы я отличался быстрым чтением (…) Книги на русском и французском я научился не читать, а фотографировать». В день он прочитывал по большой книге, запоминая все с удивительной точностью.

Сферой, в которой Боровой достиг наибольшего совершенства и самореализации, было ораторское искусство. В своем ораторском мастерстве он соединил эрудицию, память, искусство виртуозной импровизации и талант музыканта. Его ученик, анархист Н. Отверженный (Н.Г. Булычев), в статье «Боровой как оратор» подчеркивал: «Ораторское искусство – наиболее бесспорная творческая стихия Борового. (…) Он оратор интуиции, а не логики, образа, а не силлогизма, картины, а не факта». Боровой отмечал: «Я мог не уставая говорить два, три часа в помещении на полторы, две тысячи человек». Но главное для оратора не голос, не эрудиция, а «умение потрясать само сердце. Оратор должен уметь заразить своими эмоциями, своим пафосом слушателей, он должен перелить в них свое волнение, свой трепет, свою силу». И сам Алексей Алексеевич в полной мере обладал этими способностями. Тысячи людей восторженно упивались и вдохновлялись его речами – пылкими, страстными и бунтарскими.

Новые горизонты мысли, открытые Боровым для анархизма, так или иначе были восприняты большинством наиболее значимых анархических мыслителей России (Новомирским, Гроссман-Рощиным и другими), хотя непосредственных учеников среди анархических философов и литераторов у него было немного (и в их числе Н. Отверженный, Н.Н. Русов и В. Худолей).

Во время Гражданской войны в Испании русские эмигранты-анархисты в Испании объединились в Группу имени Алексея Борового. А в 1990–2000-е годы уже несколько современных российских анархистов (и в их числе автор этих строк) также создали Группу имени Алексея Борового для изучения, пропаганды и развития его наследия (она провела две посвященные ему конференции и издала две брошюры). Давно назрела необходимость вернуть память об Алексее Алексеевиче Боровом в Россию, переиздать его опубликованные ранее труды и издать рукописи.

* * *

Обозначу основные линии философствования Борового, наметившие переход от классического к постклассическому анархизму.

Публичная лекция «Общественные идеалы современного человечества. Либерализм. Социализм. Анархизм», прочитанная Алексеем Боровым в апреле 1906 года в московском Историческом музее (и вскоре изданная отдельной книгой в России и в Германии) не только явилась первым легальным исповеданием анархической философии в России, но и сразу же сделала лектора широко известным, как талантливого проповедника и теоретика анархизма, выступающего за его кардинальное внутреннее обновление. Затем последовали книги «Революционное миросозерцание», «Класс, партия и интеллектуальный пролетариат», «Революционное творчество и парламент», «Анархизм», «Личность и общество в анархистском мировоззрении», «Миф о Бакунине» (последняя книга была написана в соавторстве с Н. Отверженным), очерк «Бакунин», неопубликованные при жизни мыслителя книги «Достоевский», «Власть», «Моя жизнь. Воспоминания», «Разговоры о Живом и Мертвом». Многие из этих работ рождались из лекций и выступлений, были «сырыми», торопливыми, несовершенными и незавершенными. Слишком многие замыслы Борового (как фундаментальный труд «Этика анархизма») остались невыполненными. Это было обусловлено как «внешними» условиями (аресты, ссылки, эмиграция, цензурные запреты и запреты на профессию), так и определенным легкомыслием увлекающегося романтика, чрезвычайно влюбчивого и хватающегося сразу за слишком многие начинания в музыке, преподавании, науке, общественной жизни. Мыслитель-поэт, далекий от системосозидания и выражающий себя посредством мыслеобразов и метафор, заряженных энергетически, эстетически и аксиологически, Боровой писал легко и живо: о национальном вопросе и продолжительности рабочего дня, об истории революционного движения и женском вопросе, о философии марксизма и поэзии символистов, о проблеме самоубийства и проблеме свободы воли, о Великой французской революции и о современном масонстве, о путях радикальной либертарной реорганизации университета и о музыке Скрябина, о достопримечательностях Парижа и о европейском неороялизме, о рабочем движении и о фабричной системе Тэйлора, о сущности большевистского режима и о классовой природе интеллигенции.

Роковая печать недодуманности и недосказанности лежит на всем творчестве Алексея Алексеевича – и это тоже типично для философии постклассического российского анархизма, уничтоженного в момент своего духовного и интеллектуального взлета. И все же по масштабу и глубине поставленных философских проблем и по оригинальности их решения Боровой вполне достоин занять место в одном ряду с всемирно известными мыслителями российского анархизма – Бакуниным, Кропоткиным и Толстым. Алексей Алексеевич Боровой, несомненно, крупнейший анархический мыслитель России в послекропоткинскую эпоху, не просто «публицист», «пропагандист» или «идеолог» анархизма, но философ, осуществивший широкий идейный синтез, предложивший новую мировоззренческую парадигму для анархизма и подвергнувший пересмотру многие основания анархической философии.

Идейная эволюция Алексея Алексеевича, постоянное включение в орбиту его внимания новых проблем и мыслителей, сочетались с определенным постоянством, верностью некоторым ключевым интуициям и ценностям. Николай Отверженный верно назвал Борового «автором единой темы, верным рыцарем конкретной человеческой личности». Пережив в юности пылкое, «религиозное» увлечение марксизмом, пройдя через краткий, но бурный роман с ницшеанством и интерес к неокантианству, в 1904 году в Париже Боровой осознал себя анархистом и оставался им на протяжении тридцати лет (преодолевая индивидуалистические крайности и изживая марксистские стереотипы). Неудовлетворенный кропоткинским пониманием анархизма (господствовавшим тогда в России), с присущими ему сциентизмом, прогрессизмом, ориентацией на просветительско-позитивистскую парадигму, обожествлением массового творчества и забвением личности, стремлением догматически отстроить анархизм как всеобъемлющую и научно обоснованную систему, Боровой в своем философствовании вернулся к полузабытым прозрениям Бакунина (к доверию жизненной спонтанности, антисциентизму, интуитивизму), сочетая романтизм и философию жизни (прежде всего в бергсонианской версии), идеи Макса Штирнера (с его акцентом на важность личности и критикой всех надличностных отчуждающих «призраков»), с практикой революционного синдикализма (акцентирующей примат жизни и действия над теорией, социального творчества над инерцией существующего, сочетающей автономию личности с коллективным действием – вне централизма и бюрократизации), а также с философским наследием Достоевского (подчеркивая в нем антимещанство, бунтарство, адогматизм и экзистенциальную проблематику). При этом Алексей Алексеевич стремился к органичному синтезу всех этих разнообразных идейных влияний и течений, центрируя их вокруг основополагающей для анархического мировоззрения проблематики свободы, творчества и личности. Он пытался придать анархизму новый облик, выводящий его за рамки гибнущей цивилизации модерна и отвечающий вызовам катастрофической и жуткой эпохи мировых войн, поражения социальных революций и утверждения массового индустриального общества и тоталитарных режимов. В новых условиях личность должна была научиться жить, творить и бороться в ситуации «невесомости» и без, оказавшейся предательской, просветительской веры в старых Кумиров: Разум, Науку, Прогресс. Чтобы достойно отвечать новой социальной и культурной ситуации, анархизму следовало радикально трансформировать и обновить свои мировоззренческие основания и даже свою архитектонику. Боровой хорошо понимал необходимость новых ориентиров для анархической философии. Старая вера в прогресс, разум, науку, массу, неизбежность скорого утверждения социального рая на земле, должна была, по его замыслу, смениться адогматическим и трагическим мировосприятием, ориентированным экзистенциально и помогающим личности (которая для Борового всегда была исходной точкой и высшей ценностью анархизма) выстоять в предельно суровых условиях. Такая философская стратегия оказалась мудрой, плодотворной и многообещающей.

Анархизм Борового (как философа, развивающегося в общем потоке неоромантической культуры через философию жизни к экзистенциализму) вернее всего было бы назвать «романтическим анархизмом». Это название намного точнее, интегральнее и содержательнее всех иных, традиционно навешиваемых на него ярлычков (ибо он синтезировал в своей теории анархо-индивидуализм с его апофеозом личности и анархо-синдикализм с либертарно-социалистической программой и апологией массового самоуправляющегося движения трудящихся, распространив синдикалистские идеи и методы на борьбу «трудовой интеллигенции» за свои права). Девятнадцатого февраля 1930 года ссыльный мыслитель признавался в своем дневнике: «Я, быть может, последний действенный романтик наших дней». А 15 ноября 1931 года тоже в дневнике уточнил: «Романтизм есть бунт за личное, отрицание универсальных претензий интеллектуализма, освобождение мироощущения от религиозного, фетишистского, абстрактного». И анархизм для Борового есть не что иное, как «романтическое учение, враждебное «науке» и «классицизму», но тактика его должна быть реалистической. Под романтизмом я разумею торжество воли и чувства над «разумом», над отвлеченными «понятиями» с их убийственным автоматизмом, триумф живой, конкретной, своеобразной личности». А потому: «В основу анархического мировоззрения может быть положен лишь один принцип – безграничного развития человека и безграничного расширения его идеала».