Текст книги "Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь"

Ночь выдалась звездная, тихая, истомная. Шел Прокопий Веденеевич в деревню, и вдруг напала на него смутность: так ли он живет, как должно? Не раз слышал от покойного батюшки Веденея Лукича, каким был праведник Филарет Боровиков, пугачевец. С Емелькой Пугачем Казань брал, царевых слуг казнил, до царя добирался, чтоб на дыбу вздернуть, а вот праправнук Прокопий платит подати царские, бывает на сходках и не помышляет ни о каком бунте. Может, люди другими стали, или как? «Мельчает народишко, – размышлял Прокопий Веденеевич. – Где уж нам до Филарета! Духом обнищали, телом отощали. Разве Меланья родит такого богатыря, каким был Филарет Боровиков? Э-хе! Порода не та», – сокрушался старик.

У поскотины присел отдохнуть. Невдалеке, на пригорке, в березовой рощице, – изба бабки Ефимии. В окнах виднеется огонек. Не спит старуха! Подумать только: дважды пережила бабий век, а все еще без костыля ходит. И с Филаретом шла в Сибирь с Поморья, и анафеме предана как еретичка и ведьма, а черная смерть будто отступилась от нее. Хоть бы не повстречать ведьму по дороге! Кого-кого, а Ефимии Прокопий Веденеевич побаивается не менее Господа Бога. Дурной глаз у старухи. Чего доброго, сглазит иль хомут наденет. Может, и вправду старуха с нечистым дружбу водит? Сказывают, сызмала в греховодстве погрязла.

Дома старика встретил все тот же истошный вопль Меланьи.

Филя, прикорнув на табуретке возле порога, отвалив рыжую голову на крашеную стену, храпел на всю избу.

В переднем углу – лики святых угодников, чадящая лампада с деревянным маслом, горящие восковые свечечки. На столе, накрытом холстяной скатертью, сотканной руками Меланьи, для каждого домочадца обливная кружка. Если понадобится воды испить, бери свою кружку. За обедом каждый, как и водится у старообрядцев, пользуется своей посудой, к чужой не притрагивается – грех, осквернение. Для пришлого на кухонном столике стоит «срамной» берестяной туес с водой и такая же «срамная» кружка. Если хозяйка набирает в «срамной» туес воды, то после должна чисто вымыть руки и отбить положенное количество поклонов. Иначе сама осрамится, опаскудится.

Строгость в доме лютая. Женщина не смеет сесть обедать рядом с мужчиной, первой мыться в бане, выйти из дома раньше мужчины. Первым должен подняться хозяин, сотворить службу. Если муж захворал, жена должна творить всенощные молитвы. Не сметь пить молоко, сбивать масло, ходить в светлом платке, не говоря уже о скоромной пище. Хлеб и вода, сухари – вот и вся снедь для жены, коль мужик прихворнул.

Упаси бог, если жена вернется домой поздним вечером с улицы! За такое святотатство радеть будет неделю.

Шаркая пятками бродней, Прокопий Веденеевич прошел в куть, зачерпнул медным ковшиком из кадки, попил, жадно глотая степлившуюся воду. По сивой бороде скатились на посконную рубаху крупные капли. Из большой горницы доносился протяжный стон Меланьи, будто из нее вытягивали жилы.

Борода Фили торчала вверх золотой лопатой. «Экий нутряной! Ни печалюшки, ни беспокойства, – подумал Прокопий Веденеевич, но не стал будить сына. – Проку не будет, если и разбудишь. Не в меня удался холерский. Всю Степанидину стать перенял, ленивица мокропятая». И, пхнув лохматого серого кота, опустился на колени. Долго молился, чтобы Господь помог разродиться невестушке.

«Дщерь Твоя, Господи, в мучении пребывает от дня сего до настигшей ночи, – бормотал старик. – И как Ты, Господи, слышишь ее тяжкий вопль, то воссодействуй, помоги рабе Меланье, яко твари Господней. И чтоб родился люд мужского пола. Воспою Тебе хвалу великую, Господи, за внука, яко раба Божьего. Аминь».

Кряхтя, ухватившись за поясницу, старик поднялся с колен и, еще раз осенив себя крестом, прошел в жилую горницу.

– А-а-а-а!.. Ма-а-тушки-и-и!.. – билось из стены в стену.

На моленном столике восковая свеча; полумрак, духота и вонь. У трех окон, закрытых на глухие ставни, мечутся две уродливые тени. По горнице, согнувшись, ходит бабка-повитуха Мандрузиха, вся в черном, словно пришла на похороны, и сама черная, крючконосая, с оттянутым вниз подбородком. Степанида Григорьевна, телесная, разморенная в жаркой горнице, то держит Меланью на кровати, то лениво крестится.

Едва вошел Прокопий Веденеевич, Степанида поспешно накрыла Меланью толстым лоскутным одеялом, чтоб мужчина не увидел мучающуюся женщину, – тяжкий грех будет.

Меланье дыхнуть нечем, а тут еще накрыли с головой кудельной плотностью. Она что-то кричит и сбивает одеяло руками. Из-под одеяла выглядывают черные ступни маленьких ног.

– Скоро будет?

– Как Бог даст, – буркнула Мандрузиха. – Больно мучится, сердешная.

– Ежли парня родит, крестить в моленной горнице. Филаретом назовем, каким был праведник, прародитель мой. Аминь.

– Аминь, – в два голоса ответил полумрак.

– Ежли девчонка, крестите тут. На глаза не кажите. Аминь.

– Аминь, аминь!..

Старик пошел в свою моленную и, открыв там окошко в пойму, долго смотрел на углисто-черные сучья тополя с черными, будто чугунными, листьями.

«Экая чернота окрест! И морок. К погодью бы только. Управиться бы с сеном, а там и ржища подоспеет… Жизнь свершает свой круг. От Филаретова корня произошел Ларивон, опосля Лука, а потом мой батюшка Веденей, покойничек. От меня – Гаврила, Филя и Тимоха… Осподи! Какой смышленый был отрок! С „крестом народился“, чтоб духовником опосля меня быть. А вот замутила нечистая сила каторжанина Зыряна – совратили парнишку, и не стало сына мово благостного!.. – Вспомнив пропащего сына, старик почувствовал, как ему стало нехорошо: сердце защемило, будто кто его сжал тяжелой лапой. – Девчонок Бог прибрал. И то! К чему пустопорожние посудины? Ни корысти в них, ни добра. Чужие фамилии. Нам бы корень укрепить».

Корень Боровиковых оказался неплодовитым. Изморили себя постами, раденьями, строгостью. У Веденея Лукича было три сына и две дочери. Старший сын подался в хлебородный Семипалатинский уезд; дочери ушли в другие деревни замуж, и ни одна не понаведалась к брату Прокопию Веденеевичу. Потому: к срамной церкви примкнули.

Трудно Прокопию Веденеевичу держать Филаретову крепость! И вот Филя. Удержит ли? Не рухнет ли со смертью Прокопия вся старая вера, какую вынес Филарет с Поморья?

«До чего же народишко греховодный, – переметнулся на новую думу старик. – Все толкуют, будто из-под тополя ночами раздается голос. А враки. Который раз слушаю, и хоть бы какая холера пискнула».

И вдруг совершенно явственно:

– Спа-а-аси-те-е-е!..

Старик откачнулся от окна. «Свят, свят! Изыди, нечистая сила!..»

– Спа-а-а-си-те-е-е!.. Ма-а-а-ту-шка-а-а!..

Старик облегченно перевел дух:

– А мне-то поблазнилось, Осподи! Это же Меланья исходит. Помоги ей, Марфа-великомученица.

Закрыл створку окна, зажег лампаду под иконою Пантелеймона и стал на молитву.

Еще только начало отбеливать реденькой голубенью и за окном сучья тополя из черных превратились в лиловые, в моленную вошла Степанида Григорьевна. Молча переглянулись супруги и, как по уговору, перекрестились, вздохнули.

– Меланья-то вся извелась. Мечется, а потом вовсе замирает. И ноги холодеют. На грудях по ложбине холодный пот пошел. Постель под ней хоть выжми. И так не тельна, а тут и вовсе доходит…

Ноздри старика сузились. Не он ли толковал, чтобы Филя не зарился на валявинскую красотку! Вот и пользуйтесь: не баба, худая немочь, хвороба.

– Што ворошить-то минувшее… Бабка Мандрузиха ушла: глядеть не может. Грит: пошли за бабкой Ефимией Аввакумовной. Она такие же роды принимала у сестры Меланьиной Аксиньи Романовны. Послать надо бы.

– Опамятуйся! За ведьмой слать. Мало она чернила наш толк? Дом наш? Сколь раз говорил мне покойничек-батюшка, чтобы нога Ефимии через порог не преступала. Не порушу батюшкину заповедь.

– Как помрет, тогда как?

– Все от Бога. И смерть, и рождение.

– Гляди, Прокопий, на тебе грех будет. По всей деревне слух пойдет, если никого не пригласим на помощь.

Старик недовольно хмыкнул. И вдруг представил Меланью мертвую, накрытою до рук отбеленным холстом, лежащую вдоль лавки в красном углу, с мерцающей свечою в сложенных руках, с ребенком во чреве, и – содрогнулся. Мертвому телу ничем не поможешь: ребенка не спасешь, а худую молву лопатой не отгребешь.

– Напасть-то экая, Господи! За Ефимией-ведьмой слать, а? У ведьмы што ни слово, то одно еретичество. В Боге разуверилась.

Посутулился Прокопий Веденеевич…

Филя сидел на кухонной лавке, широко расставив толстые ноги в самодельных яловых броднях, отупело тараща глаза в цело печи на пламя березовых дров.

– Сей момент заложи Каурку в тарантас и поезжай за ведьмой, – вывернул Прокопий Веденеевич, не глянув на Филю. – Да не запамятуй: не назови старуху ведьмой. Не поедет. Скажешь: Ефимия Аввакумовна, к вашей, мол, милости. Пособите моей жене Меланье, роды у ней трудные. Помереть может. Ишшо вот што: как подойдешь к ее избе, троекратный большой крест на себя наложи и про себя молитву прочти. Ступай.

Над округлой сопкой Татар-горы румянилось щекастое небо: поднималось солнце. На сук тополя, виснущий с крыши, прилепилась куча ворон и подняла такой гвалт, будто учуяла мертвое тело. Филя схватил палку и, размахнувшись, запустил ею в воронью сходку. Палка загремела по крыше.

Вороны шумно взлетели, кружась над оградой, опустились на баню. Филя схватил круглое полено и погнался за ними.

– Филин! Филин! А, чтоб тебе треснуть, окаянный, – орал с крыльца отец. – За воронами погоню учиняешь, а баба вот-вот Богу душу отдаст. У, нетопырь!..

Филя кинулся за сытым Кауркой – надел сыромятную оброть, застегнул ее на ремешок под конской челюстью, вывел к поднавесу, проворно охомутал и, не высвободив хвост из-под наборной шлеи, увенчанной ремешками с кистями и медными бляхами, заложил Каурку в оглобли выездного тарантаса.

– Живо мне! – поторапливал отец.

Не ждала бабка Ефимия, что за ней пошлет сына Прокопий Боровиков. Не она ли, Ефимия, порушила тополевый толк? Не она ли поясняла темным староверам, что верованье в тополь – дикарское, не Божеское, а скорее сатанинское? И вот Филя, мужик под потолок, мнет картуз перед старухой.

Бабка Ефимия только что поднялась с постели и помогала безродной пожилой приживалке Варварушке выкатать сдобное тесто – печь подоспела.

Изба Ефимии, построенная по ее велению на отшибе деревни, у кладбища, в березовой роще, вся пряталась в зелени. Кругом щебетали птицы.

В переднем углу избы приметил Филя – маленькая иконка в две ладони, в золотом окладе, так хорошо выписанная старым письмом, что Филя от порога разглядел Божью Матерь с младенцем. Изба застлана половиками.

Справа – дверь в горницу за шелковыми занавесками; еще одна дверь в боковушку Варварушки, нарядная кровать с пуховой периною и пуховыми подушками под потолок. На окнах узорчатые прозрачные шторы, какие Филя видел только в скиту на окнах игумена.

– Люто живете, парень. Теперь уж не парень. Как звать тебя? Филимон? Приметный. Все Ларивоновы отметины перехватил. Тот таким же рыжим был. Ишь какая кудрявая борода! Вся из золота.

Филю коробило от пристального внимания бабки Ефимии.

– К вашей милости, Ефимия Абакумовна.

– Аввакумовна я.

– К вашей милости, – топтался Филя.

– В тополевый толк веруешь? – И опять Филю сверлят черные старушечьи глаза. «Ведьма и есть!»

– Дык тятенька. Моя воля какая, – развел руками Филя.

– Куда конь с копытом, туда и рак с клешней? Без воли и разумения? Тебе и свою волю иметь можно.

– Не заведено так-то.

– Знаю. Все ваше заведение от тополя до срамного туеса. Полдеревни в такой тьме пребывает. От тьмы произошли, во тьму уходят, яко не живши и ничего не видемши на свете. А век-то ноне другой. Двадцатым прозывается. Слышал? И! Какой же ты темнущий при красной бороде, ай-я-яй! Ты хоть на календарь поглядывай.

– Не заведено у нас. Исчисление ведем от Сотворения мира. Как оно было. Так оно идет. Тятенька так и другие.

Филя взмок и вытер ладошкой толстую шею.

– От Сотворения! Кто его зрил, Сотворение, что в лист пером врубить? Вот взгляни на листок – грамотный, поди?

– Читаю. Пишу. Батюшка обучил.

– И про то ведаю. Чтоб Писание толковать по Филаретовой крепости. Ох-ох-ох! Сколь держится мертвая крепость!.. Ну, ну, глянь на листок. Узнай, который ноне год.

– К вашей милости, Ефимия Аввакумовна. Как мучается жена моя, Меланья. Пособите ей в родах. Помереть может.

– Экий ты, – покачала головой бабка Ефимия. – Вроде несмышленыш, а мужиком ходишь.

Бабка Ефимия накинула на плечи теплую шаль с кистями и вышла с Филей из избы.

Послушала пение птиц с крылечка и села в тарантас. Маленькая, ссохшаяся старушонка, а все еще бодрая, резвая.

Прокопий Веденеевич встретил бабку Ефимию у ворот, низко поклонился, в пояс.

– Не кланяйся, Прокопий. Притвор один, вижу, – кинула бабка Ефимия, вылезая из плетеного коробка тарантаса. – По нужде жалуешь – принимай без слов. Сама все разумею. Где лежит невестка? Веди.

В избу и в горницу вошла без креста и, что самое ужасное, сняла шаль и темный платок, обнажив седенькие, словно присыпанные сахаром, волосы.

Прокопий Веденеевич отвернулся и вышел из горницы. Истая еретичка! Простоволосой показалась перед мужчиною!..

Выбежала Степанида Григорьевна.

– Окно велит открыть, – сообщила. – Ругает. Уморили, грит, роженицу. Без воздуха, взаперти. Повелела тело обнажить и помогать, значит. Руки не подымаются на экое.

– Подымешь небось! – зыкнул Прокопий Веденеевич. – Сполняй, што она требует. Ставни пойду открою…

От дома Боровиковых пастух начал собирать стадо. Заревел в рожок. Филя выгнал из надворья трех коров и нетель.

Прокопий Веденеевич, горбясь, сидел на приступке крыльца. Думал.

На крутизну неба вкатывалось солнце, как желтая дыня, пропитывая землю теплом. Ночной морок рассеялся. Местами по выгнутой синеве плавали рваные хлопья барашков. Сколько бы скосили травушки в такой день!.. Под навесом Филя отбивал литовки. У трех скворешен гомозились сизые скворцы.

Ограду бы надо вымостить торцом и переменить прогнившую крышу на бане. Еще вот конюшню надо построить для рысаков. В прошлогоднюю ярмарку Прокопий Веденеевич купил в Минусинске пару двухлеток-рысаков юсковского конезавода. Гнедой и Чалый для ямщины – залетные птицы. Нынче зимой Прокопий Веденеевич возьмется гонять ямщину от казачьего Каратуза в Минусинск и обратно. Он мужик в доброй силе. Хоть сейчас к молодушке, кабы не строгости веры. Степанидушка вышла с подвохом. Пятерых народили, двух девчонок похоронила и отошла в старость. Хоть бы еще одного сына!..

Думы лились, как вода по камням. Прозрачные, бегучие.

Щедро припекало солнце. На крыльцо сунулась Степанида, заслонив собою проем двери. «Экая тельная! – скосил глаза Прокопий Веденеевич, будто впервые увидел супругу. – Разбухтела, а ни плода, ни проворства. От года к году все толще и толще. Оказия!»

– Ну?

– Бог миловал! Хоть не померла, и то ладно.

Степанида одернула на груди холщовую кофту, крашенную в коре багульника.

– Кого Бог дал?

– Внучкой тебе будет.

– А, штоб вас! – подскочил Прокопий Веденеевич. Если бы мог, выругался бы крутым словом. Нельзя. Отродясь в доме Боровиковых не слыхано срамного слова, не пролита капля царевой водки, не притемнен потолок табачным дымом.

– Бабка Ефимия советует, чтоб имя нарекли Божьей Матери, Марией назвали.

– Хоть как нареките! Одна статья – пустошь. Филюха! Эй, слышь! Закладывай Буланку – на покос поедем.

– Погоди ужо. Бабка Ефимия зовет тебя в избу.

Прокопий Веденеевич буркнул что-то себе под нос, пошел в избу. Первое, что услышал, – сверлящий писк из-за дверей горницы. «Истый сверчок верещит». Сел на лавку, поджидая Ефимию. Степанида Григорьевна прошла в горницу. Знал старик, напустится на него проклятущая Ефимия за невестку. Что поделаешь, придется слушать и моргать глазами.

Строгая, вся в черном, бабка Ефимия уставилась на старика таким липучим взглядом, что у того морозец прошел за плечами.

– Ты, Прокопий, крест носишь?

– Эко! Господи помилуй!

– Покажи.

– Да вот он, мой крест. Поблазнилось вам или как, Ефимия Аввакумовна?

– Заморил ты невестку, едва от смерти выходила. Отжали вы из нее силушку, как масло из конопляного семени. Жмых один остался. Кожа да кости. Всю грудь в ладонь собрать. Крест носишь, а живешь-то как?

– От свово тела кусок не отхватишь и к чужому телу не приставишь, Ефимия Аввакумовна. Такая она есть – худущая. Два года жила у нас в доме невестою, а тела так и не набрала. Чья в том вина?

В избу явился Филя.

– Урядник идет к нам, тятенька. С чужим человеком.

– Анафема!..

Широко распахнулась дверь, и через порог перевалился упитанный, приземистый Игнатий Елизарович Юсков, урядник в форменном мундире, при сабле, в фуражке с белеющей кокардой. Снял фуражку и троекратно перекрестился на иконы двумя перстами. Следом за ним – парень из городских, плечистый, высокий, в кепчонке, в легком пальто, в ботинках и с ящичком в руке. Кепку не снял и лба не перекрестил. Замер у порога, тревожно оглядываясь на Прокопия Веденеевича и на бабку Ефимию, которая присела на красную лавку возле стола.

Урядник Юсков покрутил стрельчатые усики, выпятил грудь, утыканную медными пуговицами.

– По казенной надобности беспокою вас, Прокопий Веденеевич, – загремел бас урядника. – Вот, – (кивок на молодого человека), – по предписанию свыше жить, значится, будет у вас в доме сицилист и безбожник. Под вашим надзором проживать будет пять лет, исчисляя с того дня, когда был подвергнут аресту и тюремному заключению.

Глаза Прокопия Веденеевича, отливающие синевою перекаленной стали, свирепо воззрились на безбожника-парня в городчанской одежде и на урядника.

– Такого паскудства не будет, грю. Поставьте своего безбожника к поселенцам аль к медведям спровадьте.

– Под ваш надзор указано, – хитро накручивал усики мордастый урядник. – Переступить указание свыше не в моей власти.

– Не будет того, грю! – загремел Прокопий Веденеевич, поднимаясь с лавки. – Мой дом не для безбожества, грю.

В разговор встрял молодой человек:

– Нет такого предписания, господин урядник, чтобы я жил именно в этом доме. По приговору суда я должен отбывать ссылку по месту рождения.

– Под надзором родителей, сказано, – пророкотал бас урядника.

– В приговоре сказано: «до совершеннолетия отбывать ссылку под надзором родителей». А мне исполнилось девятнадцать лет. Могу отбывать ссылку в любом доме.

– До получения разъяснения из губернского жандармского управления вы будете под родительским надзором, упреждаю.

«Под родительским надзором…»!

У Прокопия Веденеевича еще более округлились глаза. Кажется, есть что-то знакомое в обличности городского парня. Взгляд из-под бровей, чуть горбатящийся нос, светло-русые, вьющиеся на висках стриженые волосы, боровиковская стать и размах плеч, и даже окалина синих глаз.

– Признаете иль нет? – кивнул урядник, уставившись чугунным взглядом.

У Прокопия Веденеевича захолонуло внутри и слова на язык не легли. Онемел.

Из горницы на разговор вышла Степанида Григорьевна.

– Может, Степанида Григорьевна признает?

Степанида Григорьевна подошла ближе, пригляделась и попятилась. «Свят, свят! Поблазнилось будто. Лицом-то – Тима».

Молчание.

Три пары глаз щупают друг друга.

– Такое бывает у сицилистов, – пояснил урядник. – Они ведь на все идут. На подвох, подлог и на воровство чужих фамилий. Чтоб следы замести. И такое происходит. Этот сицилист назвался Тимофеем Прокопьевичем Боровиковым, а может, липа, а? Глядите взыскательно, потому дело щекотливое.

– Тимофеем?! – Прокопий Веденеевич свирепо уставился в лицо городского парня.

И вдруг, не помня себя, Степанида Григорьевна кинулась к парню.

– Тимошенька!

– Мама!..

Одно слово, и Степанида Григорьевна, как подкошенная, упала на грудь парня. Тот прижался к ней. Урядник отошел в сторону.

– Тимошенька!.. Родненький мой!.. Што с тобой подеялось, родненький!.. Из родительского дома… бежал… Тимошенька!..

Прокопий Веденеевич хмыкнул и сел на лавку. Филя усиленно моргал глазами, переступая с ноги на ногу. Бабка Ефимия что-то шептала про себя, машинально гладя лодонью скатерку.

– Признали? Принимайте тогда, как положено. Распишитесь в документе.

– Погоди ужо с документом. Отколе он, поясни.

– Из красноярской тюрьмы. Прибыл по этапу на отбытие ссылки как политический преступник. Был арестован за участие в стачке мастеровых депо.

– Это как – политический?

– В подрывном понятии. Собираются, значит, как бандиты, по подпольям и учиняют потом всякую пакость, народ мутят. Помышления имеют свергнуть государя самодержца и самим царствовать. А того не разумеют, что они есть тля, мокрость на сухом месте. В Бога не веруют, лба не крестят, с чертями заодно. И все молокососы. Материно молоко на губах не обсохло, а они лезут, как тараканы в щели, поганые. В такую политику ударился ваш сын. Работал в депо кузнецом, жалованье имел. Чего бы еще? Золото на ладонь падало, а он кинулся за медяками к подпольщикам.

Прокопий Веденеевич накручивал на палец прядь сивой бороды.

– Эвон какая оказия…

– На моей памяти зародилась поганая политика, – пыжился урядник. – А сейчас что видим? В одной Белой Елани девятеро отбывают политическую ссылку, не считая вашего сына. Он десятым будет.

Никто не обратил внимания на Ефимию.

– Слава те, Господи! – раздался голос старухи. Прокопий Веденеевич оглянулся на нее. – Возрадуйся, Прокопий! Возрадуйся, яко тьму прозревший. Гляди, гляди, праведник пред тобою! – И показала на парня. – Мокеюшку вижу, Мокея!.. В другом обличье, в молодой силе! Возрадуйся! А ты, Игнашенька, погань, не человек. Отторгла я тебя от сердца, хоть мы из одной фамилии. Сытый экий, упитанный, а чьим добром напитался? Крохами с царского стола набил брюхо и глазами в землю смотришь. Живешь как бросовое тело, с тем отойдешь на тот свет. И не сам, не сам отойдешь! Снесут тебе голову вместе с сатанинской кокардою, и помянуть некому будет. Не раз говорила тебе про то и еще толкую: гибель у тебя за плечами! Озрись!

Урядникова морда налилась, как свекольным соком.

– Подойди ко мне, парень. Подойди, – позвала Ефимия.

– Погоди ужо, Ефимия Аввакумовна, – поднялся Прокопий Веденеевич. – Как он есть сын мой, мне и разговор вести допрежь. Отцепись, Степанида! Пойди к Меланье в горницу. Ступай. А ты, Филя, сей момент отвези Ефимию Аввакумовну. Благодарствуем за помощь, Ефимия Аввакумовна, а за другое что, ежли выходит не по-вашему, не обессудьте. Мне чрез родительскую крепость не преступить, скажу.

Урядник одобрительно гудел себе под нос. Степанида Григорьевна ушла в горницу, Филя – запрягать Каурку.

– Может, на солнышке погреетесь, Ефимия Аввакумовна? День ноне разгулялся.

– А ты меня не гони! – осерчала она и сама подошла к Тимофею. – Мокея вижу, Мокея! Не тебя, Прокопий. Ты как межеумок прополз по жизни, батюшка твой Веденей межеумком полз по дням текучим да сонным. А вот у парня, гляжу, другая линия. Как тебя звать?

– Тимофеем, бабушка.

– Ишь, неторопкий голос. Вразумительный. Не робеешь?

Парень спокойно пожал плечами.

– Не робей! Была и я такова в твоем возрасте. Себя, как тебя, вижу. Искала веру-правду во всем Поморье. Держись крепко своей веры-правды. Гнать будут – терпи; бить будут – не плачь. Потому: свет не сразу пробивает ночь. Не веруешь в Бога? Не надо. У тебя своя вера-правда, ее блюди. У родителей своя тьма-тьмущая, они в той тьме сами себя потеряли. Притеснять будет отец – приходи ко мне и живи хоть век. Как сына приму. Теперь пойду домой. Приморилась за утро. Не розовые годочки ноги носят. Живу еще. И перемены жду. Чтоб вся Россия Пугачевым огнем занялась! И тогда настанет на земле вольная волюшка. Того жду, о том молюсь. Потому человек от рождения не раб, а вольная птица. Ну, спаси тебя Бог, Тимоша. Пойду я. Приходи ко мне. Ждать буду.

Бабка Ефимия сходила в горницу за шалью, побыла там (синице через деревню перелететь) и вышла из избы. Нутряным рывком проводил ее внучатый племянник Игнат Елизарович. До чего же надоела престарелая старушонка! Пропиталась ересью и греховодством. Игнат Елизарович исповедует веру прадеда, Аввакума Юскова; за фалды «федосеевского кафтана» держится рябиновец, хоть и стрижет бороду.