Текст книги "Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь"

V

Закрутилась, завертелась самодержавная машина Жестокости, все и вся подчиняя единому намерению: подавить Слово, Мысль, Желание и все человеческое в человеке.

Мыслить и действовать положено священной Особе, и соответственно мысли и деянию этой Особы – Думе, Сенату, тайным и действительным советникам, ну а рангом ниже – подчинение, исполнение. А все, что супротив, – подрывные деяния, опасные для отечества.

Всякая жестокость, как щитом, укрывается отечеством, народом, подразумевая под народом малую кучу злодеев, дорвавшихся до жирного пирога.

Конвойный прапорщик Мордушин, не разобравшись, в чем дело, открыл стрельбу, вообразив, что на конвой совершено нападение, хотя нападающей стороной была девица, отнюдь не богатырского сложения.

Девицу схватили как террористку и мало того что избили, так еще надругались над ней, и все это под прикрытием непроницаемого для света и разума плаща Жестокости.

И вот явился встревоженный ротмистр Толокнянников, а с ним – уездный исправник Свищев.

Безграмотный рапорт прапорщика Мордушина лежал на столе, как фундамент под трехэтажной тюрьмой.

Особы в позолоченных мундирах и скрипучих ремнях, «не взирая на почтенную личность скотопромышленника», допытывались: не зналась ли дочь господина Юскова с политссыльными Вейнбаумом, Лебедевой и доктором Гривой? И почему именно к доктору Гриве вез психически больную дочь господин Юсков?

Елизар Елизарович и так и сяк оправдывался, призывая в свидетели есаула Потылицына, жену своего управляющего Аннушку, и все-таки ротмистр Толокнянников не смилостивился: не поверил на слово.

Привели Дарьюшку из другой комнаты. Елизар Елизарович так и впился в дочь, как бы призывая ее к благоразумию. А Дарьюшка устала, измучилась!

– Ну так что же вы тут натворили? – приблизился к Дарьюшке пожилой ротмистр.

Дарьюшка вскинула глаза на старика в мундире и при оружии, горестно промолвила:

– Как вы мне надоели, мучители! Сколько вас тут, а? Всех бы вас в цепи, чтобы вы других не мучили.

– О! – погнул голову ротмистр. – Еще что?

– Еще? – Дарьюшка нервно встрепенулась, как лист на дереве, и, не думая долго, плюнула в ухмыляющееся лицо.

Ротмистр отпрянул в сторону, выругавшись:

– Мерзавка! Ну, мерзавка!

Жандармский подпоручик скрутил Дарьюшке руки, как бы предотвращая избиение высокого начальника.

– Вот какова ваша дочь. – Ротмистр готов был испепелить Елизара Елизаровича. – Отменное воспитание дано. Отменное! Если она и сошла с ума, как вы уведомляете, то ее сумасшествие сугубо опасное, должен сказать. Сугубо опасное. Такую особу необходимо держать за толстыми стенами и за крепкими решетками. Да-с. – И опять, уставившись на Дарьюшку, гаркнул: – А ну скажите, кто вас подослал совершить нападение на конвой? Кто?!

– Отвечай! – подтолкнул Дарьюшку жандармский подпоручик.

– Как вы мне надоели, мучители! Как вы мне надоели! Но знайте, знайте, ждет вас гибель. Как поганые звери, сдохнете вы в своих мундирах. И не будет вам ни пощады, ни спасения. Не будет вам ни дня, ни ночи. Ни третьей, ни четвертой меры жизни.

– Так. Так. Еще что нас ждет? – сверлил ротмистр.

– Еще вас ждет яма. Могильная яма. Боже, хоть бы скорее спихнули вас в ту яму!

– Уведите! – отмахнулся ротмистр и, повернувшись на каблуках к исправнику: – С меня достаточно.

– Пожалуй, достаточно, – поддакнул исправник.

Судьба Дарьюшки была решена…

Жандармский ротмистр Толокнянников с исправником Свищевым составили еще одну устрашающую бумагу: Дарью Елизарову Юскову препроводить под конвоем в Красноярскую психиатрическую больницу на испытание. И если не подтвердится, что она больная, предать суду как государственную преступницу.

До отправки пароходом в Красноярск Дарьюшку поместили в тюремную больницу.

Впервые Елизар Елизарович почувствовал себя беспомощным и жалким перед законами Российской империи. «Вот оно как обернулось, Господи! По всей губернии молва разнесется. Да што же это, а? Как вроде на всех затмение нашло. Перед погибелью, не иначе!..»

С горя Елизар Елизарович напился пьяным и завалился в постель к Аннушке, проклиная свою злосчастную судьбу.

– Душа горит, Аннушка! Душа горит. Не видать мне Дарьи, погубят живодеры. Погубят. Как же так можно, а?

Аннушка утешала, как могла. Да разве есть утешение для оскорбленного самолюбия?

– Ночь-то, ночь-то экая! Который час, Анна? Дай мои часы. Сей момент.

Нажал на головку боя, узнал время и, слушая мелодию гимна «Боже, царя храни!», пробормотал:

– Как бы другим звоном не всполошилась Россия, Аннушка. Чую сердцем – беда грянет.

Завязь тринадцатаяI

Медленно, на ощупь, с промерами дна подходила к Минусинску «Россия» – сияюще-белая в лучах полуденного солнца, трехпалубная, с двумя толстыми трубами, усеянная пассажирами по левому борту.

На берегу глазели горожане. Поодаль от толпы – Елизар Елизарович в английском пальто с бархатным воротником, с тростью и в шляпе; мрачный, тяжелый.

Григорий Потылицын в шинели, при шашке, в фуражке с кокардой, с забинтованным ухом стоял рядом, глядя прямо перед собой с выражением свирепой решимости, стиснув зубы так сильно, что выпятились челюсти. Всю ночь они пьянствовали в доме Пашиных и вдобавок подрались. Медведь ни с того ни с сего ополчился на своего подручного есаула, обозвал всячески, и будто Дарья из-за него ума лишилась; Григорий не сдержался, схватился за шашку, но в ту же секунду от удара медведя чуть было не проломил башкой стену.

Утром Григорий побывал у атамана Сотникова, и тот отдал приказ призвать фронтового есаула в Енисейское казачье войско на должность командира особого дивизиона. «Буде! Послужил кержачьей харе», – думал есаул, но скрыл от Елизара Елизаровича, что в Красноярске они разойдутся по разным дорогам.

– Баржи в Сорокиной оставил, подлец, – бурчал Елизар Елизарович, недовольный капитаном «России». – На тех баржах груз первеющей необходимости. В Урянхай надо завезти до снега. А баржи в Сорокиной. Я с него шкуру спущу.

– Не спустишь. Это не тот капитан.

– Спущу!

– Этот капитан, пожалуй, так спустит, что и на том свете икаться будет, – ковырнул Григорий.

– Я ему зоб вырву!

– Не вырвешь. И зоба у него нет. За этого капитана сам Гадалов держится, как за икону.

– Сказывают, он из политиков?

– До девятьсот пятого плавал на военном корабле лейтенантом, а потом – тюрьма, ссылка, и вот – на Енисее царь и бог! Это же брат доктора Гривы. Оба они служили на одном и том же корабле: один – доктором, другой – лейтенантом. Те птицы! Дворяне…

– Дворяне? Ишь ты! Чего же им не хватало, что они в политику сунулись? – спросил Елизар Елизарович.

– От жира бесятся, – ответил Григорий и вспомнил: – Дал я памяти одному дворянину из ихней фамилии. Век помнить будет! Одним ударом в морду – и с копылков слетел. А потом показал шашку, так он со страху носом в грязь и так полз по грязи саженей тридцать.

– Да ну! Кого же ты так?

Григорий пробурчал:

– Был один такой. Каждого бы из них так обработать – навек зареклись бы лезть в политику.

– Верно. Бить надо. Смертным боем, – поддакнул Елизар Елизарович.

Помолчали. Миллионщик глядел на подваливавшую к берегу «Россию».

– Как же теперь с баржами? Это же чистый убыток. Если нанять буксир Вильнера, он же три цены слупит.

– И того мало. Я бы пять слупил.

– Тьфу! Не зуди, Гришка. И без того весь белый свет в дегте.

– А кто его залил дегтем?

Елизар Елизарович примолк, раздувая ноздри.

«Россия» пришвартовывалась.

Матросы выкинули трап на баржу-дебаркадер, капитан исчез с мостика, и на берег потекли пассажиры. Серая суконка, мещане с багажом, крестьяне с мешками и под конец почтенная публика первого класса: офицеры, купцы, промышленники, а среди них – старуха, вся в черном, и бок о бок с нею высокий, представительней офицер с тяжелым саквояжем в руке.

Елизар Елизарович узнал Ефимию.

– Ведьма прижаловала. Гляди, и офицерик топает. Не из Юсковых ли кто? Ну, ведьма! Не ужилась, должно, у сына Михайлы.

Зоркоглазый Григорий пригляделся к офицеру: прапорщик, кажется, и лицо знакомое. Да это же…

– Боровиков?!

– Што? Где Боровиков?!

– С ведьмой. Тот самый Боровиков, прапор. Он! Чего там.

– Господи помилуй!

– Я бы его сейчас…

– Хоть бы с Дарьей не встретился. Беда будет. Ты погляди: не гонят Дарью? Гудок парохода, должно, слышали в тюрьме. Я им сказал: как услышите гудок, приводите.

Григорий пошел за бабкой Ефимией и офицером.

Из минусинских Юсковых никого не было на пристани. Бабка Ефимия и офицер направились к стоянке извозчиков. Григорий подслушал разговор.

– Может, передумаешь, Тима! Денек передохни в городе, а там и в Белую Елань. И я бы с тобой съездила, да вот ноги гудут.

«У ней гудут ноги, – язвительно подумал Григорий. – На сто двенадцатом году жизни – „гудут ноги“! Когда же она сдохнет?» И поймал себя; слова-то Елизара Елизаровича…

– В другой раз, бабушка, – ответил офицер. Теперь Григорий не сомневался: Тимофей Боровиков!

– Знаю, милый. Поспешать тебе надо. Кабы чего не случилось с Дарьюшкой. Год, как весточки нету. Может, и послала письмо, да перехватили злодеи. И твои письма перехватили. Увидишь, скажи, чтоб повидаться приехала. Жить буду у внуков. И Варварушке поклон от меня. А Елизару бешеному – кукиш под нос. В крепости сатанинской пребывает, злодей. Ох, люди, люди! Доживу ли я до вольной волюшки, когда человек к человеку лицом станет и слово будет не в цепях и тюрьмах? Я сама, сама подымусь, Тима. Благослови тебя Господь. Хоть бы вы соединились, голуби. Молиться буду за тебя и за Дарьюшку.

Старуха уехала. Багажа у нее не было – ни узелочка.

Как будто она приехала не из дальнего города, а переходила из дома в дом через улицу.

Григорий ждал, что будет делать дальше прапорщик. Тот закурил, взял свой кожаный саквояж, наверное трофейный, и подошел к извозчикам.

– Кто из вас увезет меня в Белую Елань?

«К черту бы тебя на рога, а не в Белую Елань!..»

– Давай. Чего там! – согласился один из извозчиков и назвал цену. Боровиков не стал торговаться, но сказал, что за такие деньги он потребует быстрой езды.

– Насчет этого не беспокойтесь, ваше благородие. Дорога знакомая, приискательская, хотя и дальняя, якри ее.

Когда Боровиков уехал, Григорий все еще тупо глядел в пространство, потом подошел к протоке, не ослабляя напряжения мускулов, пока не подошел к обрыву. Тут он остановился. Сердце стукало. Опять накатилось то отвратительное чувство позевоты, которое всегда овладевало им в порыве неудержимой ярости. «А пусть! Он там узнает, что она с ума сошла. Узнает!» – угрожал он Боровикову, не двигаясь с места, затем опустился на причальный столб и долго сидел так, глядя вниз, под яр, на пепельно-серую гальку отмели.

II

Она шла серединой набережной с конвойным солдатом и жандармским подпоручиком. Но это была не та Дарьюшка. Она шла, низко опустив голову, в своей плюшевой жакетке, застегнутой на одну нижнюю петлю, в пуховом платке, закрывающем щеки, необычно притихшая, будто гнали ее на каторгу. Чем-то она напоминала подстреленную птицу: еще жива, бьется на земле, а взлететь не может. Она не видела Григория, когда поравнялась с ним, и не слышала, когда он окликнул:

– Дарьюшка!

Жандармский подпоручик уставился на Григория, но тот не обратил на него внимания.

– Дарья Елизаровна! – подошел Григорий ближе; она взглянула на него и тут же потупилась, не остановившись.

Жандармский подпоручик предупредил:

– С конвоируемой в разговор вступать запрещается.

– Что вы ее гоните под конвоем?

– Это вас не касается, есаул. Отстаньте.

– Потише!

– Что значит «потише», есаул? Я предупреждаю!

– Ты как разговариваешь? На фронт бы тебя! Там бы тебе мозги прочистили.

– Што? – вытянулся подпоручик. – Фамилия?

– Фамилия? – Григорий пригнулся к подпоручику и, сузив глаза, ответил такое, что жандарм потянулся к револьверу. – Тихо, тыловик! Не балуй! – И, опередив Дарьюшку с конвоирами, Григорий быстро пошел к пристани, забежал по трапу на баржу, где Елизар Елизарович о чем-то разговаривал с капитаном.

– Вот она… дочь моя… – трудно провернул таежный медведь, мотнув бородою. – В каюту, значит! В ту, какую указал. Подальше от публики.

– Отец? – У Дарьюшки задергались губы. Сколько же горечи выплеснула она ему в лицо! Это, конечно, ее отец! – Это ты меня отдал на поругание насильникам с оружием? За что, а? За что? Жестокий ты. Жестокий. Пусть, пусть меня терзают мучители! Пусть рвут мое тело хищники, но и для тебя настанет час, отец. Ударит голубой колокол, и само Небо не потерпит мучителей. Ударит колокол, ударит!

– Што ты! Што ты, Дарьюшка! Даст Бог, и все обойдется.

– Обойдется? – Губы Дарьюшки еще сильнее задергались. – Ты жестокий, жестокий. Я помню. Все помню, как ты держал меня под замком, как мучил Дуню… Ты, ты ее погубил! И меня терзал, как волк овечку. Тогда, в пойме, вот этими своими лохматыми руками душил меня. Глаза твои черные, как две могилы. Змеи в твоих глазах! Когти зверя на твоих пальцах! Гляди, гляди на свои когти, хватай за горло всех. Хватай, души!..

У Елизара Елизаровича дух занялся. Это же публичное посрамление! Презрительно смотрит на него подтянутый, строгий капитан. Что он думает? Подпоручик и тот ухмыляется?

«Господи, осрамила на весь свет!»

Дарьюшка метнулась к Григорию, и в ее печально-потерянных глазах разлилась такая мука, что капитан отвернулся.

– И ты здесь, черный дух? Ну, терзайте же меня, терзайте! Вы вечно кровью питаетесь. Людской кровью, как волки. Ну что пятишься, зверь в казачьих погонах? Хватай шашку, руби меня! – И, распахнув полы жакетки, выставила грудь. – Вот я, вся здесь. Или ты ждешь, чтобы я сняла платье, как тогда, ночью, и ты будешь рубить меня на куски голую? В тюрьму меня упрятали, мучители, на поругание. За что? За тех несчастных, которых гнали в цепях? Терзайте же, терзайте!..

– Успокойтесь… Успокойтесь, – верещал жандармский щеголь, весьма довольный зрелищем.

Дарьюшка откачнулась.

– Подлец! Ты вчера доволен был, когда тот офицер, что гнал арестантов, терзал мое тело, изгалялся. О Боже! Где же люди! – И, взглянув на отца, запинаясь, выговорила: – Они меня… вчера… Хоть бы мне умереть!

– Надо бы сейчас же в каюту, – сказал подпоручик, чуя недоброе.

– Погоди, Иконников, – бросил Елизар Елизарович. – Ну, што они вытворяли, Дарья? Говори.

– Тот офицер… насиловал. А тот ухмылялся потом. Насильники!

– Бред, бред, – юлил подпоручик. – Вы же понимаете, в каком она состоянии. Это же…

Елизар Елизарович сцапал его за скрипучие ремни и так тряхнул, что с того слетела фуражка.

– Бред, говоришь? Да я из тебя…

– Стойте! – вмешался строгий капитан. – Тут следует разобраться спокойно, господин Юсков. Кулаками и себе повредите, и дочери не поможете.

– Я из тебя душу выну! – гремел Елизар Елизарович, не отпуская подпоручика. – Душу твою поганую! Тюремными стенами прикрылся, лещ!

– Надо вызвать ротмистра Толокнянникова, – продолжал капитан, взяв Елизара Елизаровича за плечо. – Или пойти к нему. Это же уголовное преступление…

– Пожалуйста, – лепетал подпоручик. – Вы же сами подписали протокол, господин Юсков, что ваша дочь психически ненормальна. И что она напала на конвой в состоянии невменяемости. Как же можно поверить ее бреду?..

– Вранье? – оборвал Григорий. – Она не в таком состоянии, чтобы ничего не помнить.

Меж тем внимание Дарьюшки захватило одно слово на спасательном круге: «Россия». Много, много кругов, и на всех черным по белому: «Россия».

– Россия… Россия… Я так ждала Россию, – промолвила Дарьюшка, глядя на пробковые калачи. – И она пришла, Россия! Но почему она белая? Она же вся в крови. Льется, льется кровь по всей России, а сама Россия белая-белая. Да-да. Я понимаю: пароход «Россия» – это не сама Россия… Хоть бы мне уехать на «России» от насильников с оружием. Везде, везде насильники с оружием. И люди кругом немые, точно камни. Гонят их в цепях, сажают в тюрьмы, мучают на каторгах, и они идут, идут по России, гремят цепями и молчат. Вечно молчат. Долго ли они будут молчать? И царь на престоле сидит в крови, и жандармы в крови, и люди все терпят, терпят, и молчат, как мыши. О боже!..

– Слышите? Как вы полагаете: в здравом она уме? – съязвил подпоручик, отпущенный наконец Елизаром Елизаровичем.

Капитан напомнил:

– Вы, господин Юсков, вправе потребовать у ротмистра расследования: почему ваша дочь оказалась в тюремной больнице. Разве ее туда определил суд? И почему отправляют под конвоем? Или вы отказались от дочери?

– И в помышлении не было, – воспрял Елизар Елизарович. – До полковника Зубова дойду, до губернатора, до Сената! А ну, Дарья, пойдем к ротмистру!

Она покачала головой:

– Я свое прошла. Меня увезет «Россия».

Капитан подсказал: оставить Дарьюшку на пароходе с конвойным солдатом, которому поручено доставить больную в Красноярскую психиатрическую больницу, а с жандармским подпоручиком пойти к ротмистру.

Подпоручик ликовал: физиономия уцелела. А тюремные стены непроглядны: на то и тюрьма, чтоб творить насилие.

Ротмистр, конечно, обещал строжайшее расследование заявления господина Юскова, хотя: «Если ваша дочь невменяемая, то как же можно всерьез принять ее слова? Она и царя помышляет свергнуть?»

Елизар Елизарович, поддержанный капитаном, потребовал освободить больную от конвоя. Ротмистр согласился освободить на поруки с условием, что Юсков непременно доставит дочь в больницу с пакетом, и только после того, как будет получен из губернской больницы протокол медицинского освидетельствования, в котором подтвердится, что Дарья Юскова больная, дело по обвинению ее в государственном преступлении будет закрыто ротмистром.

Пришлось Елизару Елизаровичу, не теряя времени, слетать на тройке в Абаканское к своему управляющему, чтобы тот за время его отсутствия отправил бы необходимые товары с пристани Сорокиной в Урянхай и сам поехал туда бы, чтобы вовремя перегнать закупленный скот через Саяны.

Елизар Елизарович собрался в дорогу не один, а, конечно, с Аннушкой, чтоб помогала глядеть за дочерью. Смиренный управляющий не возражал: ничего не поделаешь, коль в лапах медведя!..

III

Тимофей сидел в переднем углу и все еще никак не мог поверить, что Дарьюшка сошла с ума. Она его ждала, Дарьюшка! Мучилась, вынесла издевательства, но не уступила жестокому отцу: не вышла замуж за есаула Потылицына. А он, Тимофей, думал, что она давно замужем, потому и на письма его никто не отвечал из Белой Елани. Оказывается, ни одно письмо не дошло!..

Хотя он был награжден четырьмя Георгиевскими крестами, но на груди у него сверкал один золотой.

Остатки разбитой дивизии, в которой служил Тимофей, еще в Смоленске влились в новую сформированную дивизию, а прапорщик Боровиков со штабом полковника Толстова прибыл в Красноярский гарнизон, а из гарнизона – в отпуск домой.

Домой ли! Что он здесь оставил, в Белой Елани? Надеялся встретиться с Дарьюшкой, узнать, в чем дело, и вот – удар. Хотел было немедленно повернуть обратно, чтоб захватить пароход, но удержали земляки Зырян, Головня, политссыльный Крачковский.

– Побудь с нами, Тимофей Прокопьевич, не брезгуй. Да и пароход не захватишь. А Дарью найдешь в Красноярске – туда ее увез живоглот.

И Тимофей остался погостить.

Ланюшка потчевала дорогого гостя:

– Блинчиков отведай, Тима.

– Спасибо, тетя Ланя.

– Отведай, отведай. Не обижай.

Ольга-приискательница, бедовая вдовушка, подсела к Тимофею, вытеснив старого Зыряна, певуче проговорила:

– Не видела тебя, когда ты здесь жил до войны. Влюбилась бы, истинный Бог. Сила у тебя, вижу, таежная. С такой силой золото брать.

– Не для меня золото, – буркнул Тимофей, косясь на Ольгу.

– Ой ли? На золото и царь падок.

– А я с царем не в одной упряжке.

– В чьей же ты упряжке?

– В рабочей.

– При «вашем благородии»?

– «Благородие» не для меня. Сниму погоны, придет время.

– Кузнец? – щурилась Ольга и, взяв стакан с самогонкой, смеясь, проговорила: – Кручина – не лучина, милый. Догорит в сердце и дыму не оставит. Выпей со мной, чтоб догорела кручинушка. Я ведь тоже на золото не падка, а пошла в тайгу, чтоб самое себя испытать. И золото ко мне пошло. Спроси у приискателей: у кого в руках фарт? Про меня скажут. А фарт мой со слезами напополам. На Бодайбо проживала с отцом: замуж вышла в шестнадцать лет и не успела повенчаться – явился на прииск ротмистр Терещенко да учинил побоище рабочих. Не люди – звери с ружьями. И овдовела я до венца. Легко ли? А потом вывезли жандармы с прииска и толкнули: катитесь дальше от Лены! Чтоб духу вашего не было. И докатились мы с отцом до Благодатного. Только чья здесь благодать?

– Понятно чья, не для рабочих.

– Тогда скажи: как же вы там, на позициях, не думаете, за кого воюете? За царя ведь. За самодержавие. За ухоздвиговых и живоглотов. И погоны и кресты из царских рук. Чрез генералов царских. Или нет?

Тимофей встряхнул русым чубом и внимательно поглядел на новоявленную пропагандистку.

– Што глянул так?

– Выпьем лучше, приискательница фартовая.

Чокнулись и выпили.

– Вижу: страдаешь по Дарьюшке, но на вздохах и охах не проживешь, – продолжала Ольга, бесцеремонно заглядывая в душу Тимофея. – Твоя ли она судьба? Или ты запамятовал про рабочее дело? Впереди-то тюрьма маячит. Мало ли наших по тюрьмам и ссылкам? Для такой ли дороженьки Дарья Юскова? От дармового куска хлеба да на тюремную корочку – легко ли? От первой поглядки ой как далеко до жизни!

– Не береди душу, Ольга! – остановил Зырян. – Што ты пристала к нему? Иль глаз разгорелся?

– И я из костей и тела, живая, – озорно искрилась карими глазами Ольга-приискательница. – Ты вот Аркашку жени, Зырян, на моей сестре Анфиске. Изведаешь счастьице.

– Тогда вы меня в гроб загоните, – хохотал Зырян.

– Хоть бы вернулся жив-здоров, Аркашенька! – вздохнула Ланюшка.

Крачковский, пощипывая пальцами свою козлиную бородку, допытывался: назревает ли взрыв солдатской массы на позициях? Знают ли солдаты, за кого воюют и как живется трудовому народу в тылу? Доходит ли до солдат слово правды?

Тимофей отвечал уклончиво: правд расплодилось чересчур много. И у монархистов правда, и у эсеров с кадетами, и у анархистов. И каждый лезет со своей правдой к солдату в окопы.

– Ну а наша, большевиков? – щурился Крачковский.

– У рабочей массы нету партейной правды! – вздыбился Мамонт Головня. – Я завсегда говорю: вот она, наша правда! – И показал туго сжатый кулак.

– Рабочие должны объединиться в нашу партию, и тогда это будет сила. А без партии нет силы, чтобы свергнуть самодержавие. Ты же сам в партии социалистов-революционеров! – напомнил Тимофей.

– Вот уж правда так правда! – засмеялась Ольга. – Давайте хоть песню споем, чтоб на душе отлегло. – И, не ожидая согласия, затянула: – «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах…»

Мамонт Головня гаркнул во всю мощь своих легких, и лампа, мигнув, потухла.

– Штоб тебе, Мамонт! Оглушил! – засуетилась хозяйка в поисках спичек.

– Не голос – иерихонская труба, – заметил Крачковский.

– Самый подходящий – глушить царских сатрапов! – не унимался Головня, чиркая спичкой.

Тимофей вылез из-за стола. Поправил френч, сказал, что должен навестить Филимона. Старый Зырян успел ему рассказать про все злоключения в семье Боровиковых: и как Филимон изгнал отца за сожительство с Меланьей, и про новорожденного Демида, и про раденья Меланьи под тополем, что особенно возмутило Тимофея.

Зырян посоветовал:

– Отложил бы до утра, Тима, Филю-то перепугаешь.

– Филя наш живучий, – ответил Тимофей, натягивая шинель.

Из саквояжа достал подарки: Меланье отрез шерсти на платье, теплую шаль с кистями, игрушки для племянницы и брату трофейные немецкие ножницы, бритву и хромовые сапоги с лакированными голенищами – офицерские.

Вышел на крыльцо и лицом к лицу столкнулся с Ольгой. Не заметил, как она вышла из избы.

– Чуть с ног не сбил, георгиевский кавалер!

– Прошу прощения.

– Не прощайся. Придешь песню допеть или у брата заночуешь?

– Там видно будет, Ольга Семеновна.

– Не навеличивай, не старуха. Годки мы с тобой, и оба как пни обгорелые. Жгло нас, жгло, а не сожгло. И то ладно. Не запамятуй, завтра к вечеру ко мне всей компанией. Так у нас принято. Не побрезгуешь?

– Приду.

– Ой, как кольнуло в сердце, – схватилась Ольга за грудь, невзначай оперевшись о плечо Тимофея. – Ох, если бы ты знал, Прокопьевич, какими слезами исходит мое сердце, глядя, как проходит жизнь в глухомани и в скуке и как сгорают молодые годы! Как звездочки с зарею: горят и тускнеют.

– Такая красивая и одинокая?

– Правда ли, что я красивая? – А сама так и впилась в лицо Тимофея. – Ну, если правда, спасибо. Может, потому и сокол не сыскался, а? Приискатели судят: Ольга Федорова чересчур от фарта возгордилась. Неправда, Тима! Не от фарта, а ищу фарт в человеке. Да где его взять, чтоб душа огнем загорелась?

Тимофей не знал, что и сказать, до того внезапной была атака приискательницы.

– Хочу спросить: какая она была, Дарья Елизаровна, в ту ночь, когда ее схватил Потылицын с братьями и с атаманом?

– Будешь в Минусинске, спроси у Ады Лебедевой, она в каком-то психиатрическом институте училась в Петербурге. Живет она со своим мужем Вейнбаумом у Юсковых. Там, где бабка Ефимия.

– Обязательно встречусь, – сказал Тимофей.