Текст книги "Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь"

Пьют, пьют, пьют. Золото пьют, а пустыми словами расплачиваются! И все она, блудница и скверна!..

Старик налил себе коньячку, сплеснул на брюссельскую скатерть. Выпил. Огонь ударил по жилам, и в ушах что-то щелкнуло. Еще налил рюмочку и, не закусывая, пропустил по горлу пламя. Совсем хорошо. Так-то, господа! Великолепные крабы, Акут Тао Саямо! Пальчики оближешь. Шельмецы япошки. Флотилии рыбаков держат в русских водах и за наших же крабов из наших же карманов золото цедят! Наглецы.

VII

Дарьюшку заговаривал Серый Черт, навязчиво заставляя выпить рюмочку выдержанного бургундского вина, да еще старая дева бубнила, и Дарьюшка сдалась. Потом еще рюмочка, и кровь кинулась в щеки, и Дарьюшка подумала: «Я, кажется, совсем пьяная». Сотрапезники показались ей неестественно возбужденными, комичными, особенно генерал с его трубным голосом, призывающий к строжайшей дисциплине в армии, в казачьем войске, без чего нельзя побить немцев, австрийцев, венгров, турок и болгар. К чему бить немцев? Какие странные мужчины. Им бы только кого-то бить и самим быть битыми. Ни милосердия, ни любви к ближнему. «Я – пьяная, пьяная, пьяная!..»

Случайно столкнулась с призывными глазами есаула Потылицына. Он так и впился в Дарьюшку. Хотел что-то сказать, но Дарьюшка нашла в себе силы отвернуться. А тут опять Серый Черт!

– Вы необыкновенно молчаливый, мисс Дарья, мм Юскоф. Ви родственница господин Юскофа? Одна фамилия! В Америке ошень много одна фамилия… Вы поехал бы Америка?

– Нет.

– Пошему?

– Я русская.

– В Америка ошень много русски люди. Ошинь много. Америка интернациональный государств, великие Штаты. Изумительный совершенство. Я бы мог дать вам дорога Америка, и вы бил бы ошинь счастлив, мисс Дарья. Твердый имя. Мисс Аинна – мягче.

Старая дева подсказала американцу:

– Ее можно звать Дашей, Даша.

– Дашá? О! Как пашá звучит. Хорошо.

Ионыч что-то шепнул в золотую серьгу хозяйки, и та, поднимаясь, радостно сообщила:

– Господа! Сейчас пожалует виновник нашего торжества мой брат, князь Сергей Сергеевич Толстов с офицерами.

Дарьюшка поразилась: до чего же белая голова у полковника Толстова. Совершенно белая, а лицом молодой, и добродушный, наверное. Какая виноватая у него улыбка!

– Прошу прощения, господа, – поклонился полковник, приложив руку к золотому крестику на груди. – Разрешите представить. – И, указав рукою: – Прапорщик Алексей Окулов. Штабс-капитан Юрий Соколов. – И, повернувшись вполоборота: – Особо хочу представить героя нашей дивизии – полный георгиевский кавалер, прапорщик Боровиков, которому я обязан жизнью и честью. В трудный момент, когда наша дивизия оказалась у немцев в окружении, рядовой Боровиков нашел в себе силу и мужество, находчивость и смелость, чтобы принять на себя командование батальоном, и тем спас штаб дивизии.

Это же он, он! Воскресший из мертвых! Он, он, он!..

Дарьюшка больше никого не видела и ничего не слышала. Какое ей дело до именитых гостей, если вот здесь, рядом – он, он, ее любовь!

Хозяйка усадила брата полковника с офицерами на почетное место – лицом к хозяину.

Генерал провозгласил тост за войну до победного конца, за отважных георгиевских кавалеров, за славу русского оружия, за доблестного полковника князя Толстова, за штабс-капитана Юрия Соколова и сразу же – «ур-ра-а!» – и все выпили. У генерала язык не повернулся назвать прапоров Окулова и Боровикова.

Дарьюшка не сумела выпить – руки тряслись, рюмку не удержать. Что-то сказала тетушка, мистер Серый Черт, – ах, как они ей надоели!..

Он ее не видит, Тимофей! Как он возмужал, в плечах стал шире. На новеньком мундире кресты, кресты и медали, медали, и одна звездочка на погоне. Он очень сдержан, и щека у него дергается. Дарьюшка видит его руки – рабочие руки. Он ее ласкал этими руками и нес поймою Малтата, а кругом кузнечики трещали. Когда это было? Давно-давно!

Поднялась хозяйка. Величественная, красивая, и даже рюмка в ее руке под светом электрической люстры наполнилась оранжевым сиянием.

– Милые дорогие гости, – певуче заговорила хозяйка. – Я не военная и, да простит мне Бог, не хочу быть военной. Я – женщина и, как все женщины, хрупкое создание. Когда я узнала от брата, какой ужас пережил он на фронте, я плакала, плакала, – единственно, что мы умеем, женщины. И я молилась Богу, что мой брат вырвался из пекла ада! И разве я, сестра, могу остаться равнодушной к тому, кто спас жизнь и честь моего брата? Я благодарна буду ему всю жизнь, Тимофею Боровикову. Он молодой и простит меня, что я его называю запросто. И пусть тебе светит солнце, мой юный друг! Я пью за его здоровье и вас прошу, гости!..

– Спасибо, сестра, – поклонился полковник.

И тут Тимофей увидел Дарьюшку. Выпрямился и будто испугался: она или не она?

– Дарьюшка, он приглашает тебя выпить, – заметила хозяйка. – Что же ты, а?

– Они из одной деревни.

Кто это сказал? Аинна? У Дарьюшки дух захватило.

– Дарья Елизаровна? – медленно и трудно выговорил Тимофей.

– О! – подхватила хозяйка. – Вы знакомы с Дашей? Очень мило! Что же ты, Даша? Что с тобой?

У Дарьюшки спазмы в горле и сушь, сушь, не хватает воздуха. Сейчас она закашляется. Где же платок? И платка нет. Скорее бы, скорее бы уйти, чтобы он не видел и не слышал.

– Вы ее извините, – сказала хозяйка. – Ей нездоровится.

К Тимофею подошла бесстрашная Аинна:

– Я подруга Даши, Аинна. Вы правда из одной деревни? Вот интересно! Не обижайтесь на нее. Она долго болела и еще не совсем поправилась. Она такая славная! Правда, что вы большевик?

– Она вам сказала?

– Сам генерал говорил, – шепотом ответила Аинна. – А Дарьюшка говорила, что в Белой Елани был один ссыльный большевик, но не сказала кто.

Тимофей ничего не ответил.

– Сегодня вы разговаривали в гарнизоне с Арзуром Палло? – спросила Боровикова Аинна.

– Да. А что?

– Он просит вас остаться после ужина. И я прошу. Он ведь русский. И фамилия у него Грива. Арсентий Грива. В Мексике он был профессором университета. А в девятьсот пятом он был в Москве.

– Он говорил.

– Не сердитесь на Дашу! – И с той же поспешностью упорхнула на другую сторону стола.

Прапорщик Окулов поднял рюмку:

– Пью за тех, кто не уронил в грязь знамя революции!..

«Господи помилуй, опять революция!» – таращился на прапорщика Михайла Михайлович, повеселевший от четырех рюмок коньяку. Они про него забыли, господа. Экие свиньи. Он им напомнит. Что бы такое сказать, чтоб отрезвить горячие головы зеленых прапорщиков? Ах да! Шурин-полковник упомянул фамилии генерала Лопарева и Боровикова. Вертлявая Аинна обмолвилась, что Боровиков из одного села с Дарьей Юсковой, из Белой Елани. Из тех Боровиковых? Он его сейчас подденет, прапорщика!..

Михайла Михайлович поднялся:

– Почтенные, позвольте!..

Евгения Сергеевна перепугалась, – сейчас что-нибудь бухнет некстати!..

– Просим, Михайла Михайловича!

– Давно ждем!

– Приятно. Очень рад. Очень рад. Э? Тут вот шурин мой, э, упомянул фамилию генерала Лопарева, э, незнаком с ним. Но фамилию слышал. И Боровикова также.

Помолчал, собираясь с духом. Как назло, мысли рвутся, расплываются.

– Э, революция вот. Но как ее понимать, почтенные? Господин мексиканец, э, говорил про обновление, оздоровление общества, э, и про Мексику. Слушал и думал. Скажу, почтенные, одну быль нашего, юсковского корня.

Евгения Сергеевна схватилась за щеки: чего боялась, то и сбылось. Старик и в самом деле выжил из ума.

– В давние времена, э, в светлой памяти, э, царствования Николая Первого, э, в Санкт-Петербурге офицеры и некоторые генералы, э, подняли бунт, и тот бунт, э, назвали революцией. К власти рвались безрассудные головы. И кровь лилась, и суд вершился.

Михайла Михайлович, взбодрив себя еще одной рюмочкой коньяку, продолжал рассказывать дамам и господам о событиях давно минувших дней, нарочито перевирая их:

– Один из осужденных на каторгу офицеров, Лопарев, бежал с этапа и случайно попал в общину раскольников, э, на реке Ишиме. Ту общину из Поморья в Сибирь вел пугачевец Филарет Боровиков, сам себя, э, почитавший за Иисуса Христа. Кто не признавал Филарета Иисусом Христом, тех уничтожали: жгли огнем, пытали каленым железом, распинали на крестах. Мою матушку Ефимию Аввакумовну Филарет подверг такой вот пытке и сжег бы, если бы ее не спас, э, беглый декабрист, э, Лопарев. Трахнул по башке Филарета и освободил несчастную. Запамятовал, как там было дальше в общине. Помню, мать говорила, что кто-то из сынов Филарета Боровикова зарезал ножом Лопарева, а потом и власти приехали, арестовали разбойников и самого Филарета в Тоболе утопили, э. Или в остроге сдох, э, запамятовал. Говорю к тому: не будет ли теперь так же, как в той общине Филаретовой? Не полезут ли в революцию преступники и головорезы? Не учинят ли резню и всесветное побоище? Подумать надо. Ох, как подумать! Перережут горло – не подумаешь. Без головы тело не думает, э. Покойно надо жить, господа. Покойно. Дело, дело! Вот наша, э, революция. Не в смуте, не в митингах, э, а дело, дело!

Гадалов облобызал Михайлу Михайловича и прослезился. И сам генерал Коченгин был в восторге, и атаман Сотников со своими советниками и есаулами, и Чевелев от восторга хлопал пухлыми ладонями, но не возрадовалась хозяйка, Евгения Сергеевна, ее брат, Сергей Сергеевич, не говоря уже о прапорщиках.

У Тимофея вспухли желваки на скулах. Что это, публичное посрамление? Но он не из тех, чтобы уйти, не ответив.

– Позвольте, господа! – И встал, поклонившись хозяйке. – Я из боровиковского корня – того самого Филарета, про которого говорил хозяин. Каков был Филарет – дело давнее, в книгах не записанное, а вот от живой свидетельницы Ефимии Аввакумовны слышал, что сам Филарет был жесток, но чужого добра не присваивал! Того барина Лопарева, по словам Ефимии Аввакумовны, зарезал ее родной дядя, Третьяк Юсков. Третьяк похитил общинное золото, и Лопарев требовал, чтобы он вернул золото в общину. Для Третьяка оказалось легче человека зарезать, чем вернуть украденное.

Михайла Михайлович хлопал глазами. Экая напасть! Старуха сама себя оговорила! Но кто может подтвердить? А никто!

– Э, молодой человек! Не так было. Кому же знать, как не мне? В роде Юсковых воров нет! – И хлопнул ладонью по тарелке, звон раздался. – Экое свинство, прости меня Господи! В моем же доме…

– Михайла Михайлович! – пристыдила жена. – Какая у вас плохая память. Все было так, как сказал молодой человек. Я тому свидетельница.

– Помилуй мя, Евгения! Разве ты шла с общиною Филарета?

– Достаточно того, что я наслышалась от вашей матушки Ефимии Аввакумовны, – отпарировала супруга. – Дня не проходило, чтобы моя свекровь не проклинала убийцу дядю Третьяка, который зарезал беглого каторжника Лопарева. И это вы сами прекрасно знаете со слов матери. Или забыли, как она говорила вам, что Михайла Данилыч, ваш родной батюшка, убил потом Калистрата, которого в общине звали «брыластым боровом», за то, что Калистрат выдал беглых каторжников тобольскому исправнику и какой-то земской расправе, – понятия не имею. Да и чем гордиться, Михайла Михайлович? Юсковы-то сами из беглых каторжников. Если верить вашей матушке, все они бежали из Москвы после того, как французов прогнали. Что они натворили в Москве с французами, вам лучше знать.

– Э! Евгения! Ехидна! – У Михайлы Михайловича лицо поплыло набок.

Ужин расстроился…

VIII

Это был он, он, Тимофей! Что же теперь делать? Она его узнала и все вспомнила. Но он совсем не такой, каким был тогда в Белой Елани. И он ее узнал. Она видела, что он ее узнал. «Было лето, и трещали кузнечики, и я была такая счастливая! И он сказал мне, что я белая птица! Но ведь это было тогда, давно, в прежней жизни, в которую я никогда не вернусь. Они все думают, что я забыла о мерах жизни. Пусть, пусть! Но я-то знаю, что перешла в третью меру и скоро перейду в четвертую. Скоро».

Дарьюшка ходит, ходит по комнате. «Если они узнают, какие у меня мысли, опять замкнут в палату к идиоту-доктору. Они все там идиоты, а воображают себя умными, нормальными. Только старичок-фельдшер настоящий человек».

С шумом влетела Аинна:

– Боженька! Если бы ты слышала, как мама посадила старикашку в лужу. По самые уши. Выжил из ума, а еще хорохорится. Что так взглянула?

– Ничего. Так.

– Он хочет с тобой поговорить.

– Кто?

– Кто же! Прапорщик Боровиков. Как будто не знаешь? Он мне понравился. Позвать?

Дарьюшка вздрогнула.

– Ты с ним встречалась там?

– Где «там»?

– В Белой Елани, конечно?

Дарьюшка покачала головой.

– Но ты же сама сказала?

– Я не о том. Это было… – Дарьюшка чуть не проговорилась. Хотела сказать: «Во второй мере жизни», но вовремя прикусила язык.

– Что «было»?

– Ничего. Просто так…

– Да что ты, Даша? Как будто тебя чем прихлопнуло. Он говорит, что искал тебя в этой «психичке» и доктор сказал, что тебя нет, отправили будто в Томск. А из Томска ответили, что и там тебя нет. Свинья этот доктор с бородкой.

– Он спрашивал? В «психичке»? Как он узнал?

– Еще в Белой Елани узнал. Он был там в отпуске. Я ему сказала, что ты теперь забыла про всякие меры жизни, но еще кашляешь. Так это совсем другая болезнь. Я так рада, что у тебя прошло это.

– Да, да. Прошло.

– Забыла сказать: ты встречалась на пароходе с капитаном Гривой? Такой представительный, интересный. Это же дядя мексиканца – Арсентия Ивановича. Они так хорошо встретились! Это же наш капитан, Тимофей Грива. Мама им очень дорожит. Он тоже спрашивал про тебя и говорил, как ты его испугала пятью мерами жизни. Умора! Вот интересно бы послушать этих психических. Чего они там только не изображают. И Наполеон, говорят, есть в больнице, и какая-то великая княгиня из судомоек. Умора!

У Дарьюшки захолонуло сердце и руки упали вдоль тела. Как жить ей? С кем быть откровенной и отвести душу? Все ее приняли за сумасшедшую. Если бы спросить сейчас Аинну: в какой мере овцы и волки? Грабители и те, кого грабят? Жандармы и арестанты! Все они в одной мере? Под одним навесом и в одной постели? И капитан, и хозяйка парохода? Еще бормочут про какую-то революцию!

– Я его позову. – И, не ожидая ответа, Аинна выскочила за дверь.

Дарьюшка замерла. Сильно стучало сердце.

Почему-то увидела сперва кресты и медали, а потом лацканы карманов и щепотку рыжих усиков. С глазами побоялась встретиться.

– Здравствуй, Дарьюшка.

– Здравствуйте, – тихо ответила Дарьюшка и взглянула на Аинну через плечо Тимофея.

– Я вас оставлю. Поговорите, земляки!

Земляки минуту молчали, словно между ними была каменная стена под самое небо и они не ведали, хватит ли у них сил проломить стену.

Он говорит, что искал ее везде и не получал ответа на письма из Белой Елани. И что письма перехватывал ее дядя-урядник.

– Они такие. Все перехватывают, – отозвалась Дарьюшка.

– Если бы я знал, что с тобой случилось…

– Со мной ничего не случилось. Простыла, и потом воспаление легких. Еще кашляю.

– Я все знаю, Дарьюшка!

– Все? Что «все»?

– До какого состояния они тебя довели, живоглоты! За такое издевательство…

– Не надо. Ради Бога.

Тимофей явственно слышал, как тикал в грудном кармане его трофейный «мозер», и, странно, тиканье его часов в тишине большой комнаты будто бы загадочно перезванивалось с мелодичным подпевом чьих-то других часов. Так, наверное, бьются два сердца.

– Дарьюшка!

Он и тогда называл ее Дарьюшкой, и она узнала его голос, призывный и ласковый, как зов весны и таинственный шелест пробуждающихся деревьев.

– Ты не забыла меня?

Она вздохнула, не в силах унять противный стук зубов, тоненькая, от ног до пояса черная, потом девственно-белая до уложенных на затылке черных волос. Свет от настенной матовой лампы падал на ее лицо, темнил подбородок, резко отпечатывая черную бархатную бабочку на стоячем белом воротничке, закрывающем шею. Он, Тимофей, стоял еще у двери в тени от бра, смягчающем защитный цвет его френча с накладными карманами, армейский ремень с медной пряжкою, и только носки лакированных сапог неприятно поблескивали. Какой он высокий и плечистый! Протянув руки, он шагнул, скрипнув сапогами, и каменная стена враз рухнула, и глаза Дарьюшки, расширенные, тревожно-ожидающие, сухие, увлажнились и заблестели.

– Дарьюшка!.. – проговорил он с придыхом и горячо, с силою прижал ее хрупкое тело к своей груди. Она успела наклонить голову, ткнувшись носом в холодный золотой крест.

– Не надо! Ради Бога! – взмолилась она, упираясь руками в его плечи. – Ради Бога! – И вдруг послышалось, что в груди трещат кузнечики: тики-тики, тики-тики.

– Моя ты белая птица!

– Не птица, не птица! Нет, нет! Я должна сказать… не сейчас. Потом, потом. Так сразу. Ради Бога! Если бы я знала!.. И та похоронная, и все, все против нас, Боже!.. Весь белый свет против нас, Боже!.. Не надо. Не надо.

– Я не могу без тебя, Дарьюшка. Одна-единственная моя радость.

– Нет, нет. Я должна… – Она так и не собралась с духом сказать нечто тайное, сокровенное, чтобы он понял, как далеко они теперь друг от друга, и что минувшие годы пролегли между ними глубокой трещиной, и кто знает, есть ли сила на свете, чтобы сдвинуть горы в кучу, если даже очень молишься Богу!

– Ты помнишь сказала, что вечно будешь ждать меня? И что ты моя жена?

– Боже, помоги мне!.. Я столько пережила, и такие люди!.. Дай мне подумать. Я сегодня из больницы. Из «психички». Ты же знаешь?

– Ты же выздоровела, Дарьюшка.

Крест добольна надавил нос.

– Скажи, пожалуйста, ты веришь, что люди живут в одной мере жизни? И у человека одна мера?

– В одной мере? Как это понять?

– Один старик сказал… отец твой, Прокопий Веденеевич, что у каждого человека пять мер жизни.

– Есть кого слушать. Он зачитался Библией и совесть окончательно потерял. Такое натворил, что уши вянут.

– А если… если я верю? – И замерла в ожидании ответа.

– Пройдет, Дарьюшка, – успокоил Тимофей. – Если стариков слушать, дня не проживешь от скуки. И мой папаша не из пророков. Уткнулся в Библию, и жизнь прошла мимо. Не в Библию надо верить, не апостолам, а собственному разуму и собственной силе. Надо жизнь перестроить. Вот в чем штука. Революция нам поможет.

«Он меня совсем не понимает и никогда не поймет, – обожгло Дарьюшку, и она вспомнила презренного прапорщика, когда тот мучил ее в караульном помещении возле тюрьмы. – Подлец, подлец!»

– Я верю, верю! И вечно буду верить! – запальчиво проговорила Дарьюшка, с силой отстранившись от Тимофея. – Был такой офицер, который… Он надсмеялся, подлец!..

– Есаул Потылицын?

– Нет, нет. Там, в Минусинске, в тюрьме.

– И что он, тот офицер?

– Не надо. Ради Бога! – Дарьюшка закрыла лицо ладонями и отвернулась.

Тимофей не сошел с места, когда раздался стук в дверь и неугомонная Аинна притащила за собою прапорщика Окулова.

– Мы вам не помешали, надеюсь? Что ты, Дарьюшка! Опять тебе плохо?

– Нет, нет. Ничего.

– Ну да встряхнись ты! Что вы ей не поможете? – уперлась Аинна в Тимофея. – Ночь такая чудесная!.. Индюки расползлись, и мы гулять будем, танцевать будем.

Дарьюшка отказалась от веселья – нездоровится.

– Вызвать доктора?

– Не надо. Не надо. Мне просто надо лежать. И все пройдет. Сегодня из больницы, и такая ночь… без ночи, – жалостливо улыбнулась прапорщикам.

Аинна ушла с Окуловым. Тимофей задержался. Он хотел побыть с Дарьюшкой.

– Оставьте меня, Тимофей Прокопьевич. Сейчас я ничего не скажу. Так все сразу!.. Буду лежать и думать, думать. Так мне будет легче.

Тимофей потихоньку вышел из комнаты и, не задерживаясь в доме Юсковых, уехал в гарнизон.

Вот как он встретился с Дарьюшкой! Она – и не она! Где же та Дарьюшка? Может, он ее найдет еще?

IX

Легко и красиво танцевала Аинна с Арзуром Палло, неотрывно глядя ему в лицо, исполосованное шрамами. И на шее у него шрам, уходящий под воротничок, – только сейчас заметила. Для Аинны Арзур Палло был самым интересным и представительным мужчиною, и она не взглянула бы теперь ни на одно лицо без шрамов. И на правой руке у него шрам, и вместо мизинца – коротенький обрубок. Да, русский мексиканец побывал в переделках!..

– Я буду молиться на твои шрамы, – промолвила Аинна, и Арзур Палло чуть усмехнулся, но не иронически, как всегда, а доверительно, понимающе. – Я хочу знать все, все про революцию в Мексике. Обещай, что ничего не скроешь!

– Обещаю. Что было в Мексике – не военная тайна.

– И военные тайны хочу знать!

– У меня их пока нет.

– Но будут!

– Кто знает!..

– Все равно я должна все, все знать…

– Все знать невозможно.

– Возможно. И я обязательно буду знать все, что касается твоей и моей жизни.

А он, Арзур Палло, все еще не доверял дочери Юскова. Чересчур откровенна, порывиста. Не кинется ли она в сторону с той же стремительностью, с какой ищет близости с ним сейчас? Но он истосковался по русской женщине. Там, в Мексике, он всегда думал о русской женщине. До 1905-го не успел жениться, но он любил тогда девушку, курсистку Московского университета. И сам блестяще закончил в том же университете физико-математический факультет, был одним из сочувствующих революционному движению в России, хотя не состоял ни в одной партии. Нет, он ни разу не был арестован. Товарищи берегли талантливого математика. Но когда вспыхнуло восстание, он сам явился на Красную Пресню, на баррикады. От сабельного казачьего удара остался глубокий шрам на лбу через левую бровь, и мизинец оторвало срикошетившей пулей. И опять выручили товарищи. Спрятали, сберегли и достали паспорт для поездки в Мексику на имя болгарина Арзура Палло. Он никак не мог понять, почему именно в Мексику? Не во Францию, Швейцарию, а именно в Мексику? Товарищи говорили: такой подвернулся. Паспорт во Францию и особенно в Швейцарию стоил значительно дороже. И он потерял ту девушку, курсистку. Что стало с ней за двенадцать минувших лет, кто знает! Но он ее помнил, дочь акцизного чиновника. Какая она была? Смуглая, высокая и постоянно сосредоточенная. Вот и все, что уцелело в памяти. Аинна совсем другая. Бурная и нетерпеливая: «Отдай все сразу». Ей двадцать три, а ему тридцать семь! Четырнадцать лет – большой прыжок. Со вчерашнего вечера они на «ты».

«Если она всегда будет такая, жизнь промчится птицей и страшно будет умереть, – думал Арзур. – Она вся из темперамента и песни. И эти ее каштановые волосы, и зовущие глаза – все, все русское».

Он чувствует под своими ладонями ее упругое тело, ощущает ее ровное дыхание, видит ее синие-синие глаза, черные ресницы и брови, мочки ушей с сережками, и ему кажется, что он ее знал давно…

«Я люблю, люблю его, – пело в душе Аинны. – Арзур, Арзур! Я буду звать его Арзуром, а не Арсентием. Я буду благодарна ему, что он разбудил меня и жизнь открылась, которой я не знала. Смешно, ей-богу, что я хотела остаться старой девой, как Терские. Нет, нет! Противно быть старой девой, противоестественно. Что-то поет, поет во мне. Какая-то музыка. Хочется сказать ему что-то серьезное, но я не могу сосредоточиться».

Они молчали, но он понимал ее без слов. Говорили ее сияющие глаза, полураскрытый рот с усмешкой, и вся она в его сильных руках, осязаемая, понятная, стала как бы составной частью его жизни. И вот он кружится, кружится с нею в танце, все более и более поддаваясь опьяняющему чувству близости и единения. Ему теперь нравятся ее непосредственность и внезапность, откровенность без гримас и ужимок, ее беспредельная доверчивость и особенно то, что она вчера просто сообщила ему, что она – чужая в доме Юскова и что старик собственноручно записал это на гербовой бумаге «в здравом уме и твердой памяти». И тогда Арзур назвал ее на «ты»…

В пятом часу утра, когда в гостиной остались Евгения Сергеевна с Аинной и Арзур Палло, возле дома хлопнули два выстрела…

– Боже! – отозвалась на звон стекол Евгения Сергеевна.

– Из винтовок, – определил Арзур и не раздумывая кинулся из дома. За ним – Аинна.

Мартовский приморозок льдом подернул лужицы возле открытых ворот. И тут, в пяти шагах от ворот, три солдата, склонившись, кого-то разглядывали у своих ног.

– Живой будто? – проговорил один из солдат.

– Готов, – ответил другой.

– Тащить придется. Вот сволочь, как стриганул в буржуйский дом!

Солдат увидел человека во френче.

– Стой!

– Что тут случилось? – остановился Арзур Палло.

– Разговаривай! Видно, ждали гостя? И ворота специально открыли.

Двое других солдат тоже подняли винтовки, щелкнув затворами.

Третий митинговал:

– Гляди, товарищи, этот вот гад во френче без погонов определенно из жандармов. Определенно!

– Ошибаетесь!

– Руки вверх, говорю! И ты, голубка, пойдешь! Доставим вас в Совет, а там разузнаем, кого вы поджидали этой ночью. Верно говорю, товарищи?

– Верно! Сволота-есаул в дом бежал.

– Что ж, я пойду с вами, а девушку отпустите. Но должен сказать вам, солдаты, я пока еще гость в вашем городе. – И Арзур Палло сказал на французском, повернувшись к Аинне, что он в Мексике посадил бы солдат в тюрьму за убийство: трое одного догнать не могли. Пусть бы конвоируемый забежал в ворота – но ведь из ограды выхода другого нет? И, кроме того, разве у солдат ноги деревянные?

Митинговавший солдат заметно поостыл и, опустив винтовку, спросил:

– Ты из каких?

– Майор мексиканской революционной армии генерала Сапата.

– Какой такой «мексиканской»? Што ты нам мозги крутишь?

– Идемте в ваш Совет, и вы узнаете, что за мексиканская революционная армия и где она находится. Повторяю вам на русском языке: если бы мои солдаты революционной армии трое не доставили бы по назначению арестованного, я бы приказал посадить их в тюрьму. Или у вас деревянные ноги и вы не могли догнать арестованного?

Минуту собирались с ответом.

– Приказано: при побеге стрелять.

– В том случае стрелять, если точно знаете, что не сумеете догнать. Пусть бы забежал в ограду, ну а дальше куда?

– Нашел бы небось!

– Да он живой еще, – сказал Арзур.

– И пра слово, ребята. Ноги подбирает. А ну, поволокем! Живой, гад! Есаул Могилев. Сволота первый номер. Сколь порубил людей, зверюга, в девятьсот пятом. А тут испугался, что судить будут или в тюрьме придушат гада.

– Само собой, – отозвались солдаты. И арестованного потащили.

Аинна, не вымолвив ни слова за все время, только сейчас опомнилась:

– Разве… разве это необходимо так, а? Обязательно? Они же могли догнать его.

– Могли и не догнать, – возразил Арзур Палло. – Но почему есаул кинулся к вашей ограде?

– Он… он бывал у старика. И двор знает. Он бы тут мог спрятаться или через двор выбежать на Благовещенскую.

– А!..

– Ужасно!..

– Революция оставляет свои следы, – подвел итог Арзур Палло. Кто-кто, а он-то знал, каковы бывают следы революции.