Текст книги "Легенда о Пустошке"

«Неужели так и помру мерзавцем, – кольнула сердце досадная мысль, – Не хочу!»

Страшные клыки уже почти к самому пузу приблизились. Холодом могильным повеяло.

«Господи, спаси и сохрани! Век рабом твоим буду…» – затрепыхалось в голове последнее желание.

Вжался участковый спиной в сено, уперся головой во что-то твердое и тут обнаружил, что снова находится в сарае. Перед ним волк стоит ощерившийся, глазами стальными настороженно в темный угол скосился. Схватил Василий Михайлович двумя руками из-под головы твердый, прямоугольный предмет и метнул что есть силы в зверюгу. Бросок прямо в морду пришелся. Отпрянул волк от неожиданности, врезался задом в косяк двери, лязгнул злобно зубами, развернулся, широкий мохнатый бок подставил, и в этот момент из темного угла сарая стремительно вылетел козел. Врубился в него мощным ударом рогов и вышиб наружу. Кубарем покатилась лесная зверюга по залитому лунным светом двору, скуля от боли. Вскочил на лапы, развернулся и стремительно скрылся в кромешной глубине ночи.

Обессиленный, лишенный дара речи и понимания того, что с ним происходит, Василий Михайлович запер дверь изнутри на какую-то палку, зарылся с головой в сено и просидел в нем, едва дыша, до рассвета.

* * *

Ранним утром двери сарая решительно дернули, потом громко постучали и, затем голос Веры Сергеевны возвестил, что Василия Михайловича посетила представительная делегация жителей деревни в составе: хозяйки двора, бывшей учительницы математика Элеоноры Григорьевны и пенсионерки Анастасии Павловны. Они принесли с собой стакан горячего чая, ведро теплой воды, чистое полотенце, сапоги, сухие носки и шинель. Пора бы открывать, солнце встало.

Участковый встретил их настороженно. Подозрительно осмотрел каждую личность через широкую щель в двери и только после того, как убедился в отсутствии явной опасности, осмелился вынуть палку из дверной ручки и пустить делегацию в свое убежища.

– Здравствуйте, Василий Михайлович, – приветствовала его Вера Сергеевна, вваливаясь внутрь, – Как вы себя чувствуете? Не замерзли ночью? Чайку горяченького не желаете?

– Верка, ты?.. Почему я тут? – осторожно осведомился он.

– Ах, Василий Михайлович, вы уж нас извините, – разулыбалась хозяйка сарая, – Пьяные вы вчера сильно были. Видимо настойки много выпили. Прямо во дворе и свалились. Одной то мне вас не снести. Мой охламон сам, черт лохматый, пьяный лежал. Разве его допросишься? А кого еще в помощь звать? Позвать больше некого. Вот и пришлось мне одной вас сюда притащить. На сеновал. Я баба слабая. На крыльцо мне вас не поднять. Вы же, вон какой представительный. А тут сено. Тут тепло ночью должно быть. Тут мы козла держим. Не на улице же его оставлять? У нас по ночам волки по дворам бродят. Заесть могут.

– А это зачем? – показал участковый на свои скованные наручниками руки.

– Это мой охламон, будь он неладен, черт лохматый, надел на вас, пока вы пьяные во дворе лежали, – всплеснула руками самогонщица, – Надел и ушел, окаянный. До сих пор нет. Где вот его, черта лохматого, носит? Всю ночь одна в кровати промаялась. Идти искать собралась. Людей позвала: искать его всей деревней. Может его уже и волки в лесу задрали, черта лохматого. Куда вот он ушел, на ночь глядя?

– А мне что теперь делать? Снимать надо, наручники, – буркнул милиционер.

– Я баба не опытная. Я в этих делах не разбираюсь, – с глубоким сожалением пояснила старушка, – Как я их сниму? Они верно ключом отпираются. Может у вас ключик есть? Так вы мне его дайте, мы как-нибудь попробуем. Вы уж нас извините, что так получилось. Не со зла, спьяну.

– Ключик? Нет у меня ключика. Потерял я ключик… три дня назад. Сунул куда-то и… потерял… – тоскливо вымолвил блюститель порядка и как-то виновато или расстроено захлопал глазами.

– Ах, ты… беда-то какая, – огорчилась Вера Сергеевна, – Как же мы теперь их снимем? Думали, вы нам деда искать поможете. А оно вон как все получилось…

– Зачем же вы их на меня надели? Сапоги, зачем сняли? В сарае, зачем заперли? Пистолет куда делся? Кто пистолет забрал! Где мой пистолет! – от осознания глупости создавшегося положения и собственного бессилия что-либо с этим поделать начал заводиться участковый.

– Не видели, – тут же отрицательно замотали головами женщины.

– Это черт знает что такое! – топнул босой ногой милиционер, – Что вообще тут происходит! Где мой пистолет, я вас спрашиваю!

– Должно быть выпал. Когда я вас волочила. Куда ему со двора деться? Не волки же унесли. Найдем. Не волнуйтесь, – начала успокоить его Вера Сергеевна, – Вы чайку горячего выпейте, Василий Михайлович, – протянула ему стакан, – А то совсем остынет. Нам деда надо идти искать. Со вчера дома не ночевал. Дай Бог, чтобы у кого в баньке оказался. А то не приведи Господь одному в лесу ночью. Все ночь волки по двору рыскали. Я прямо извелась вся, измаялась. Вся испереживалась.

Участковый протянул скованные наручниками руки, взял стакан, жадно одним глотком выпил.

– Еще.

– В дому. С собой чайника не взяли, – приняла обратно пустую посуду хозяйка, – Пойдемте, Василий Михайлович, я вам еще налью. С вареньицем.

– Что же это со мной было?.. Что же это со мной происходит?.. Пистолета нет. Наручники. Сарай. Волки. Шутка чья-то какая-то, что ли?.. Хороши шутки… Я чуть не сдох тут… от холода. Вот что мне теперь делать, мать вашу!.. – милиционер хотел было разразиться благим матом, но вдруг осекся, сник и стал капризно жаловаться, потрясая скованными руками, – Как теперь я пойду в наручниках? Совсем вы тут все обалдели. Что я вам плохого сделал? Куда мне теперь таким ехать? Что вы из меня дурака делаете? Что же вы меня, женщины, позорите! Как мы их теперь снимем?

– Вы уж не огорчайтесь, Василий Михайлович, мы же понимаем, вам не удобно, – снова попыталась успокоить его самогонщица, – Так получилось. Что теперь поделаешь? Извините. Случайно все вышло. Вот мы шинельку вашу просушили.

– К черту! К черту шинельку! К черту вас всех! Вы наручники с меня снимите!

– Так, давай ключ, снимем, – предложила Анастасия Павловна.

– Как? Ключа нет! Нет! Ясно? – взвизгнул участковый.

– Тогда не снимем? – пожала круглыми плечами бывшая доярка.

– Ох, – выдохся вдруг блюститель порядка, закрыл голову руками и стал нервно расхаживать по загаженному козлом земляному полу сарая.

– Ноги бы ему помыть не мешало, – критично заметила Элеонора Григорьевна.

– Правильно, мы и воды с собой принесли, – оживилась Вера Сергеевна, – Василий Михайлович, вы на чурбачок присаживайтесь, ножки помойте. Не прибрано у нас тут. Сапожки обуете. Потом мы вас в дом отведем, чайку горячего выпьете. Посидите, пока мы деда моего искать будем. А как найдем, так он придумает что-нибудь. Мужик все же, черт лохматый.

– Дед, говоришь? Инструмент у него есть? – оживился мужик, – Уши бы ему надрать, мерзавцу, за такие штуки. Видите, что он из меня сделал? Я уж ему покажу… – взмахнул руками, но тут споткнулся обо что-то и едва не растянулся на грязной земле, – Что это у вас тут понатыкано? Что это? Книга? Книги читаете. Умными стали, – поднял, посмотрел, – Библия!? Ничего себе…

– Откуда это она у тебя, Верка? – блеснула круглыми линзами очков Элеонора Григорьевна, – Очень странно… Дай-ка сюда, – бесцеремонно выхватила из рук участкового темный томик и, вдруг, побледнела, – Что это ты, Верка, в Бога поверила на старости лет?

– Да на черта оно мне сдалось! – смутилась самогонщица, – Егор Степанович Митричу сунул. Тот в тракторе полгода возил. По осени мне кинул, читай, мол, про Амаргедон. Ну, я взяла. А когда читать? Мне и читать некогда. У меня же хозяйство. Ткнула в передник. Куда потом дела, не помню. Думала, потеряла. Хорошо нашли. Верну Митричу.

Василий Михайлович ничего на это не ответил. Он вдруг побледнел и стих. Сел на чурбачок, молча ополоснул в принесенном ведре ноги, обулся и вышел из сарая.

* * *

Проснулась Марья Петровна на рассвете с каким до дурным предчувствием. Встала с кровати, запахнулась в махровый халат, подошла к двери, прислушалась. В сенях тихо. Откинула дверной крючок, осторожно приоткрыла дверь, выглянула наружу.

– Кушать, кушать, кушать, – радостно взвизгнуло некое существо, грубо оттолкнуло хозяйку в сторону, и стремительно влетело из темноты на кухню. Не успела знахарка опомниться, как на плите звонко загремели отброшенные крышки, и незваный гость стал стремительно пожирать содержимое каждой кастрюли, без разбора выскребая руками все съедобное и жадно вылизывая перепачканные пальцы.

– Кыш, кыш, отсюда, – воскликнула Марья Петровна, – Кто тебя звал?!

Но это не возымело ровно никакого положительного эффекта. С невиданной скоростью опустошив содержимое чугунков и кастрюлек, существо переметнулось к шкафчикам, тумбочкам и комоду, проявив неслыханное мастерство обнаружения съестного. Оно стало выворачивать пакетики, вытряхивать баночки и тут же пожирать обнаруженные остатки хлеба, сухарей, сахара и остального до чего только смогло или успевало дотянуться.

Не стерпев такого нахальства, хозяйка схватила кочергу и что сил огрела ненасытного пожирателя по круглой спине.

– Ой, больно, – хныкнул он, оглянулся, и тут только знахарка узнала в нем Афанасия. До чего же он переменился. Весь скукожился, напружинился, ощетинился, словно ежик. Глазки черными бусинками смотрят, вздернутый носик запахи окружающие ловит, ручки скобочками еду загребают, желтые редкие зубки прошлогодний черствый сухарик перемалывают.

– Афанасий, ты?!

– Женщина, женщина, женщина, – радостно взвизгнул преображенный односельчанин, приспустил штаны и ринулся на нее с явными намерениями незамедлительно совершить физиологический акт соития.

– Ах ты, пакость, какая, – возмутилась Марья Петровна и вторично огрела бывшего Афанасия кочергой по башке.

– Ой, больно, больно, больно, – жалобно застонало существо, но не прекратило наступательного порыва. Вцепившись обеими руками в подол широкого халата, оно с неимоверной силой рвануло на себя вожделенную женщину, обхватило ее руками, повалило на пол, и они в мгновенно оказалась под столом.

– Отлезь от меня, пакость. Пошел вон, черт паршивый, – отчаянно брыкалась хозяйка, пытаясь вырываться из цепких объявших ее рук.

Но это оказалось не так просто. Подобие прежнего деда, вдохновленное сладкой близостью желанной цели, стремительно подминало под себя отчаянно трепещущее тело, так что затрещали по всем швам остатки старой одежды. Еще немного и всесокрушающая твердь проломила бы брешь в целомудренной чистоте. Что могла она сделать? Чем противостоять стремительному натиску обезумевшей дикой плоти? Оставалось одно, последние, крайние средство. Преодолевая жуткое отвращение, она запустила руку насильнику промеж ног и что сил сжала его холодные, волосатые ядра.

– Ой, больно, больно, больно. Не хочу, не хочу, не хочу, – завизжало мерзкое существо, моментально отпустив железную хватку.

Ногами отбросив от себя наглого насильника, Марья Петровна быстро поднялась с пола, схватила кованую кочергу и начала охаживать его по различным частям тела, приговаривая:

– Я тебе покажу больно. Я тебе покажу женщину. Я тебе покажу, как пожирать мою еду.

Осознав, что кроме неприятностей в этом доме ничего больше ожидать не приходится, существо, совершив несколько кругов вокруг разграбленного стола, стремительно покинуло тесное помещение через открытую дверь и скрылось в лесных зарослях.

– Господи, – перекрестилась Марья Петровна, – Спаси и сохрани мою душу. На все воля твоя. Одного добра хотела. Прости нас Господи.

* * *

Поисковая партия жителей деревни прибыла к дому Марьи Петровны в тот час, когда она заканчивала уборку разгромленной кухни.

– Марья, ты деда моего не видела? – спросила, едва переступив порог Вера Сергеевна.

– Как же не видела. Сейчас в лес убежал, – ответила хозяйка дома, сгребая веником с пола осколки разбитой посуды в железный совок, – Всю посуду мне перебил.

– Ну, слава, Богу. Живой, – с облегчением вздохнула переволновавшаяся жена.

– А чего это он у тебя ночью делал? – поинтересовалась Анастасия Павловна.

– Да. Чего? – переспросила Вера Сергеевна.

– Лечила его. От дури. Отвару дала. Запустила ты его совсем. Спился он у тебя. Себя потерял. Стреляться думал. На вот, – знахарка достала с полки пистолет участкового и протянула самогонщице, – Возьми. С ним пришел. Насилу отобрала. Откуда он его только взял?

– Век бы глаза его не видели, – произнесла Вера Сергеевна, пряча оружие в широкий карман красной утепленной куртки, – Ну, и как он теперь?

– Встретишь, увидишь. Не в себе он. Ты его не брани. И лучше не трогай. Пускай погуляет. По лесу походит, вернется. К вечеру все пройдет, – успокоила знахарка.

– Надо же. Стреляться хотел, – удивилась Элеонора Григорьевна, – С чего бы это?

– С перепою, – со знанием дела ответила Анастасия Павловна, – С чего же еще? Мужики как перепьют, всегда стреляются. Медицинский факт.

– Спасибо тебе, Марья, большое. А то я уже вся переволновалась. Всю ночь не спала. Где, думаю, его носит? Не случилось ли что? Какой ни на есть, а все же мужик. Сама понимаешь. Искать его собрались. Дай, думаем, сначала к тебе заглянем. Слава Богу, нашелся. Ну, мы пошли. Ты извини, что побеспокоили.

– Ничего, ничего. Идите, – выпроводила гостей знахарка, – Не волнуйтесь. Воротится. Все будет хорошо.

* * *

От волнительных событий едва трагично не окончившейся поминальной ночи у Анастасии Павловны осталась гора старой посуды, куча тряпья, несколько безделушек, пять новых курочек, да тупая головная боль, свалившаяся неведомо откуда, горьким довеском к подержанным вещам. Списав хворь на последствия избыточного потребления самогона, старушка не стала придавать ей особого значения и принимать какие-либо целительные средства, скромно ограничилась стаканом капустного рассола и обилием свежего воздуха. После нескольких часов проведенных на улице пришло некоторое облегчение. Боль затаилась, и к полудню следующего дня бывшая доярка совершенно о ней забыла.

К этому времени благополучно завершились поиски пропавшего Афанасия. И хотя воочию его пока никто не видел, сообщение о том, что он жив и гуляет по лесу вселило в пенсионерок уверенность, что с ним все в порядке. От знахарки Анастасия Павловна поспешила поскорее вернуться к себе, благо жила ближе остальных, и посвятить остаток дня обновлению гардероба. Преисполненная предвкушением основательно покопаться в наследственном приобретении, она вошла в дом и, едва переступив порог кухни, неожиданно столкнулась нос к носу с незнакомым на первый взгляд, но очень энергичным старичком, жадно пожиравшем руками остатки брошенного вчера подгоревшего ужина. Внешность его странным образом напоминала недавно потерянного мужа Веры Сергеевны.

– Здравствуйте, приехали, – возмущенно воткнула бывшая доярка руки в боки, – Это еще что такое?

– Женщина, женщина, женщина, – радостно подпрыгнул на месте гость и решительно ринулся знакомиться с хозяйкой дома.

– Ох, ох, ох…, – только и успела сказать ошеломленная бурным натиском женщина в знак несогласия с такими подходами. Но кто ее слушал? Моментально опрокинутая на спину и прижатая к полу нечеловеческой силой, она сильно не сопротивлялась покоренная таким диким желанием.

– Кушать, кушать, кушать, – удовлетворенно взвизгнул беспардонный насильник, опорожнив вместилище страсти, и загромыхал в кладовой жестяными банками.

– Мужчина, – томно произнесла поверженная жертва, – Принесите и мне сухарик.

Но кавалер не проявил излишней галантности. Быстро пожрав все, до чего только успел дотянуться, он высунул из кладовой остренький носик и словно мышонок принюхался.

Анастасия Павловна проявила нетерпение и кашлянула.

– Женщина, женщина, женщина, – довольно залепетал чревоугодник и моментально настиг изнывающую в безделье даму, практически на том же месте, на каком недавно оставил.

– Кто вы, страстный незнакомец, – поинтересовалась утомленная пенсионерка, когда все что от него зависело, свершилось, – Вы удивительно напоминаете Афанасия. Но вы такой темпераментный. Такой нетерпеливый. Я вас боюсь.

Она не дождалась вразумительного ответа. Сбросив излишек обременяющей энергии, субъект, страшно похожий на Афанасия, тут же совершил третий опустошительный набег на продовольственные запасы хозяйки дома.

Зрелище перевернутой посуды и опрокинутых емкостей, разбросанных по полу порожних мешочков и пакетиков, некогда хранивших неприкосновенные запасы еды, вывороченной с полок посуды, рассыпанной соли ввели бывшую доярку в состояние близкое к шоку. А после того как и в третий раз она не смогла отстоять свою честь в единоборстве с ненасытным существом теперь совершенно отчетливо принявшим облик Афанасия, Анастасия Павловна поняла, что дело тут явно не чисто. Собрав воедино остатки воли и физических сил, она поднялась с пола и решительно завила, что больше терпеть в своем доме подобного безобразия не намерена, и просит ненасытного наглого мужика немедленно убираться вон и пожирать собственные припасы. Однако, и в четвертый раз была стремительно опрокинута на спину и полностью обессилена.

Такого бешенного марафона Анастасия Павловна не знала со времен сочинского курорта. Но в те далекие годы она имела гораздо лучшую форму, имела несомненные преимущества молодости, избыток сил и энтузиазма. Горы могла свернуть. В ней кипела истинная страсть, всепоглощающая, разорительная. К тому же она находилась не в деревне, и многое могла себе позволить. Солнце, море, трехразовое питание, упоение полной свободой и непреодолимое стремление забыться от привычных пут колхозной, грязной повседневности толкнули ее в объятия запретных желаний. И тогда она позволила себе кое-что… Но это навсегда осталось в прошлом, почти забылось, затерлось в памяти серой неустроенностью жизни. И вдруг сейчас, как когда-то, обрушился на нее новый поток ошеломительной страсти. Она ощутила себя женщиной, желанной, свободной… Правда в ней столкнулись сразу два равновеликих устремления – спасти остатки припасов от неминуемого уничтожения и удержать возле себя нежданно обретенного мужика. Одно явно исключало другое. Чем-то необходимо пожертвовать. Но чем?

Терзаемая противоречиями, Тоська оглядела окончательно разгромленную кухню и поняла, что противоречие разрешилось само собой. Ничего съедобного в доме больше не осталось. Даже сухие макароны и те уже перемолоты неутомимыми челюстями ненасытного любовника.

«Ну, и пусть. Плевать, что это чужой мужик, – подумала она, перебираясь через образовавшиеся завалы на кровать, – Зато он меня любит. По-настоящему. Не то, что Верку. Пускай рвет на себе волосенки. Сама виновата. Я ему больше нравлюсь. У нас будет новая жизнь. Не отдам Верке. Он мой. Только мой. Милый».

– Афоня, – позвала она его, скинув с себя жалкие остатки одежды, – Иди ко мне.

Но возлюбленный, явно сконфуженный отсутствием чего-нибудь съедобного, любовный призыв не воспринял. Ему явно хотелось как следует подкрепиться. Снова обшарив всю кладовую и кухню сверху донизу, он с недоумением обозрел разоренное место, жалобно пискнул, затем на виду хозяйки спустил штаны, присел и незамедлительно сотворил прямо на пол то, что обычно выходит из чрезмерно набитого чрева.

– Ах ты, гад! – воскликнула потрясенная Тоська, когда с высоты своего ложа узрела учиненное безобразие, – С ума сошел! У себя в доме гадь! У меня не смей! Сволочь! – и даже вскочила на ноги, но тут обнаружила, что совершенно голая, и прикрылась лоскутным одеялом.

– Кушать, кушать, кушать, – жалобно захныкал старичок, вновь оглядел собственноручно учиненный разгром, тяжко вздохнул и через распахнутую настежь дверь выскочил на улицу прочь.

* * *

Когда Анастасия Павловна привела в относительный порядок свое оскверненное жилище, деда Афанасия она почти ненавидела. Мало того, что он самым подлым образом не оправдал естественных ожиданий, произвел разорительное нашествие на скромные продовольственные припасы одинокой женщины, так еще и нагадил, чем окончательно убедил ее в полной бесполезности так называемого сильного пола. Стоило так долго жить на свете и совершить так много безуспешных попыток обзавестись подобным, чтобы понять, что ничего хорошего мужики ожидать не приходится. Они есть полная и безусловная ошибка природы. Первый и неудачный эксперимент. Обезьяний выродок. За что бы они ни брались, чтобы ни делали, обязательство оставят после себя только грязь и разрушение. Эгоистичные, жестокие, прожорливые, тупые и бездушные твари. Упавшие с дерева животные, уродливые и волосатые. Только и делают, что бесполезно бродят среди людей, вечно голодные и злые, вползают в дома, обольщают и предают. Лучше без них, чем с ними. Все равно толком ничего сделать не могут.

Сколько лет пытались бедные бабы сотворить с этими тварями свое простое женское счастье. Сколько сил положили на поиск достойного и способного хотя бы уважительно относиться к скромным женским запросам. Все напрасно. Ни у кого не получилось. Во всяком случае, Тоське о таком чуде не известно. Красиво в одном кино складывается, а это, как известно, сплошная фантазия автора. Не стоит очаровываться сказками. Все равно действительность проявит свою правду и мокнет лицом в грязь. Нет на Свете прекрасного принца. Нет вечной любви. Есть только одиночество и боль в самом сердце от слежавшейся в кровь нерастраченной нежности.

Посмотрела Анастасия Павловна на свое полное разочарования отражение в зеркале и вся накопленная за жизнь обида на мужскую половину человечества нашла окончательное завершение в одной короткой, брошенной словно выстрел, фразе: «все мужики – сволочи».

Однако, поразмыслив немного, бывшая доярка решила, что видимо, во всем, скорее всего, виновата Верка. Анастасия Павловна помнила, с какой кислой рожей прижимистая самогонщица отдавала зажуленные хрустальные вазы. И куры Надюхины явно покою ей не давали. Видимо задумала окончательно свести Тоську со свету и все обратно прихапать. Иначе с чего ей подсылать мужа? Спектакль целый устраивать? Разгром учинять? Чертов дед беспорядок сотворил такой, что хоть из дома беги. Пожрал, паразит, на халяву, попользовался беззащитной женщиной и сбежал. Сумасшедшим прикинулся. Никогда за Афанасием ничего подобного не наблюдалось. С чего это ему дурака из себя строить? Или не знает он, где в приличном доме гадить положено? Нарочно на виду сотворил пакость. Значит – подосланный. Специально. На разорение.

Придя к такому удручающему выводу, Тоська сильно разволновалась. Никогда в жизни никто не смел глумиться над ней столь отвратительным образом, над ее чувствами, над самой природой. Это настолько сильно оскорбило ее, что она вознамерилась страшно отомстить. Причем немедленно. Пока высоко вздымается в праведном негодовании грудь. Схватила топор (с топором оно всегда на деревне сподручнее), запахнулась в широкий ватник, благо у нее со времен колхозного строя таких пять в сенях вывешено, и решительно вышла на улицу.

Вера Сергеевна со своим мужем проживала на другом краю деревни. Идти предстояло мимо тропинки, ведущей к дому Элеоноры Григорьевны. Пока Тоська шла до поворота она лихорадочно думала, сообщить учительнице страшную новость или не стоит? Вдвоем, безусловно, действовать лучше. Но как объяснить, случившееся? Тем более, что интеллигентка сама может оказаться в числе заговорщиков. Кто знает, куда образованных склонит их просвещенная натура?

«Нет, лучшей одной, так надежнее», – подумала бывшая доярка, и бодро проследовала прямо.

Оставалось определить самую малость: как следует поступить с подлыми односельчанами. Сначала Анастасия Павловна захотела их просто зарубить. Но после, по дороге уже, вспомнила, что сейчас там находится участковый, и тот наверняка вознамериться воспрепятствовать торжеству справедливости. Тогда Тоська придумала их сжечь. Этот способ отмщения испокон веков считался на деревне наилучшим. Большой красный петух основательно пожрет все добро, и, дай Бог, самих виновников раздора пустит по ветру. Пускай наперед знают с кем связываться. Она проверила, имеются ли в кармане спички. В старом потрепанном ватнике их не оказалось. Специально же рассовывала коробки по всем карманам! Как так получилось, что схватила не ту телогрейку? Пришлось возвращаться.

Пока Анастасия Павловна бегала домой и обратно по раскисшей дороге, выкладывала топор, запасалась огарком свечи и куском старой газеты, огонь праведного негодования, бушевавший в груди, помаленьку стих. Погода к тому же стояла солнечная, теплая. Южный ветерок ласково поглаживал разгоряченные щеки. Усталость исподтишка медленно наваливалась на плечи. Давали себя знать и прожитые годы, и недавно пережитые волнения. Не больно-то поиграешь в народных мстителей на старости лет, особенно после столь бурного свидания. Захотелось уже и водички холодной попить, и на лавочке теплой посидеть, и просто поплакать над тем, какая ей выпала несчастная разнесчастная одинокая жизнь. Когда же, наконец, она приблизилась к дому Веры Сергеевны, то и вовсе ощущала себя как загнанная лошадь после длительной скачки.

Присела Тоська на шаткую лавочку, что возле покосившегося забора у самой калитки к кривой осине приткнутой стояла, перевела дух, смахнула жалостливую слезу, украдкой скатившуюся из глаз, и подумала, что, верно, много будет целый дом палить. С него огонь и на хлев перекинется. А там корова одна единственная на всю деревню обитает. Две козы дойные. Свиньи откормленные. Погорит невинная скотина. Где потом молоко брать? Вполне достаточно будет баньку спалить. Это, пожалуй, сильнее всего их заденет. Полыхнет банька, так полыхнет… все их самогонное хозяйство до самого неба взметнется.

Вознамерилась Анастасия Павловна встать, да в голове опять боль тупая проснулась, в боку закололо, в груди сдавило, еле дух перевела. Представила, как будет через раскисшее поле тайком перебираться, так и вовсе махнула рукой. Ну, ее – к лешему. Не сегодня. Завтра спалю. Никуда они не денутся.

Из соседних кустов толстая курица деловито вышла. Осмотрела круглым глазом человека на лавочке, квокнула важно, стала шкурки от семечек на земле переворачивать. Приблизилась доверчиво, повернулась… Пнула ее бывшая доярка со всей силы ногой в зад, только белые перья во все стороны полетели. Сразу на душе полегчало. Боль в груди отпустила. Голова прояснилась. Настроение улучшилось. Улыбнулась пенсионерка: вот вам, гады, получите.

* * *

Свершив праведное правосудие, Анастасия Павловна направилась домой. Но только прошла два шага, смотрит, навстречу взволнованная Элеонора Григорьевна трусит вдоль тракторных выбоин. Запыхалась, по лицу пот катится, толстые очки на самом носу висят, неверный путь просматривают, вся растрепанная, платок с головы на спину съехал. Не иначе война! Едва бывшую доярку с ног не сшибла, слепая курица.

– Тоська, ты? – вылупилась, едва переводя дух, – Участковый, там?

– Бес его знает? Может и там, – ответила Анастасия Павловна, – Что случилось?

– Беда. Снасильничали. Надо мной снасильничали. Среди бела дня. В собственном доме. Милиция! – возопила потрепанная пенсионерка и пушечным ядром вломилась в калитку двора Вера Сергеевны, – Милиция! Участковый!

В это время Василий Михайлович, сидя на высоком крылечке, тщетно пытался расколупать тонкой проволокой замок на своих наручниках. Час бился. Весь испариной покрылся. На весь белый свет изматерился.

Страшное ночное видение в сиянии дневного светила скрылось за глубиной трагизма фактического состояния дел. Он даже не подозревал насколько неудобно жить с руками, скованными наручниками. Невозможно не только ничего толком самому сделать, что само по себе становилось все более унизительным, но и абсолютно исключало какую-либо возможность возвращения в таком виде домой, что делало его положение просто ужасным. Мало того что он стал посмешищем в глазах всех жителей деревни, утратил всякий авторитет власти, так теперь еще и коллеги, прознав про сей казусный случай, начнут издеваться над ним и подшучивать. И так он у них не в почете. А тут еще потеря табельного оружия. Это просто ставило его на грань позорного увольнения. За пять лет до пенсии! Сожрет начальство с потрохами, если узнает где и при каких обстоятельствах произошла недопустимая утрата. Ничего не скажешь, весело провел время. И самому ничего не сделать и помощи ждать неоткуда. Сиди в лесу и жди, когда тебя старухи накормят, зад подотрут, да спать уложат. Хорош участковый.

– Милиция! – увидала его бывшая учительница, – Беда! Насильник в деревне. Скорее. Беги, хватай!

– Кого, мать твою… – вскинул на нее офицер очи полные гнева.

На крики вышла из дома Вера Сергеевна с мокрой половой тряпкой в руках.

– Что за крик? – благодушно осведомилась.

Анастасия Павловна, подбоченясь, в сторонке встала. Слушает.

– Насильник! Насильник в деревне. В моем доме сидит. На кухне. Вставай! Беги! – выпалила бывшая учительница.

– Какой еще насильник? Ты что, баба, очумела? Какой тут может быть насильник? – взвился участковый.

– Натуральный. Здоровущий. Мужик чужой. Беги скорее. Он в доме моем прячется, – замахала руками возбужденная Элеонора Григорьевна.

– Не может тут быть никакого чужого мужика. Откуда ему взяться? Показалось тебе, – уверенно заявил Василий Михайлович, – Сперва, глаза протри, после ори. С такими линзами и козел мужиком покажется.

– Ты что такое мне говоришь! Я, по-твоему, козла от мужика отличить не могу! Говорят тебе, в моем доме сидит. Глухой, что ли?! Мужичина огромный. Силищи неимоверной. Надо мной снасильничал. Еле вырвалась. Беги, говорю, скорее, пока он еще там. Милиция ты или кто? – возмущенно закричала потерпевшая.

– Не ори, баба! Не глухой! – гаркнул в ответ не менее взбудораженный служитель закона, – Толком говори, что случилось. По порядку, как было. Там разберемся, кто есть ху. Сядь, – указал ей на широкую ступеньку, – Рассказывай. Слушаю. Видишь, беда какая, – показал свои скованные руки, – Вот это беда. Давай, говори, – и снова стал сосредоточенно ковырять проволокой наручники.

Элеонора Григорьевна, глубоко вздохнула, поправила на голове съехавший платок, присела на ступенечку, снова вздохнула и начала так:

– Сижу в комнате, книги пересматриваю. Вдруг, слышу, на кухне кто-то кастрюлями загремел. Я подумала, пес опять залез. Крикнула ему: «Пошел вон!». Он – ноль внимания. Еще громче гремит. Встала, захожу, а там спина широченная над плитой шурует. Я так и обомлела. Ноги от страха подкосились. Спиной к стенке прислонилась, еле стою. «Что это вы тут делаете? Что это вам тут надо?» – спрашиваю. Он как обернется. Как на меня кинется. «Женщина, – кричит, – женщина». Ручищами меня сграбастал, на стол кинул, юбки задрал и снасильничал. Вот. Кто же это по-твоему называется? Не насильник? Вставай. Беги. Лови его, пока он еще в моем доме сидит. А то в лес убежит, ищи после. Ограбит кого или убьет. Тебе отвечать.