Текст книги "Игра воды. Книга стихов"

8185

 
Ты вытирала губы варежкой,
И мы играли в города.
Норильск. – Калуга… Кстати, знаешь что,
Я так любил тебя тогда.
 
 
Твое пальто, твой голос, дурочка,
Твой снег забыть я не могу.
И пирожки с повидлом – трубочкой —
Из магазина на углу.
 
 
Общагу, танцы в главном корпусе,
Нескромный стол на Новый год.
Короткий разговор в автобусе,
Полупустой аэропорт.
 
 
Что пробурчал я перед вылетом,
Какие глупые слова? —
Махнул рукой, как было принято,
Как было принято тогда.
 

Старик

 
В трясущейся, морщинистой – в его
Бугристой, безволосой голове
Часть мира умещается легко
Со шторами и деревом в окне.
 
 
Протяжной песни грустные слова.
Как в сумерках река без берегов.
Картонная дурилка позвала
В прекрасное далéко далекó.
 
 
Все что прожить стремительно пришлось,
Все что сгорело и ушло, как дым,
В двух-трех знакомых образах сошлось,
Запомнилось ему таким родным. —
 
 
Пейзаж неразличимый из окна,
Сплошные ветки липы за окном.
Цветная репродукция – стога
И облака на фоне облаков.
 

Полдень

 
Как какой-нибудь барин в карете,
В летний солнечный день может быть
Пушкин к другу за город поедет,
Чтоб по стопочке с ним раздавить.
 
 
От ухабов устав и от кочек,
От твоих тополей, милый друг,
На минуту забыться захочет
Он, в сурепке и кашке вздремнув…
 
 
Он проснется в траве на поляне.
Взглядом облако в небе найдет.
Имя Господа всуе помянет,
И от птицы взгляд не отведет…
 

Советник

 
Сквер, мостовая, сторож в будке,
На тополе ворон толпа.
Нас не пугают предрассудки,
Приметы, сплетни и молва.
 
 
Нас не подстерегает случай
В заштатной мюнхенской тиши,
Где чуткий Тютчев, нахлобучив
Цилиндр, с депешею спешит.
 
 
Нас пустырями водит осень,
Где желтый лист спешит упасть.
Но мы прощения не просим
У Господа за нашу страсть,
 
 
В которой под раскаты гимнов,
Под грохот форток и фрамуг —
Империи и страны гибнут,
Планеты испускают дух.
 

Профессор

 
Он, ежась и ворочаясь на старом
Матрасе, продолжал куда-то плыть,
Но утренний мороз его заставил
Проснуться, встать и форточку прикрыть.
 
 
Из сна никак не возвращалась лодка,
Ржавела цепь, рос из гвоздя пиджак.
И он сидел в постели, к подбородку
Коленки по-мальчишески прижав.
 
 
Сарай за покосившейся оградой.
Над лесом поле с облаком одним,
Раздавленной луны иллюминатор,
Покачиваясь, плыли перед ним.
 
 
То шторм на море, то волна на Охте.
То молит о прощенье, то фольгу
Конфетную разглаживает ногтем.
То, свой багаж забыв на берегу,
 
 
Строптивый жид, калмыцкое отродье,
Старик в пенсне – он продолжает путь
В туман на философском пароходе,
В туман в котором страшно не уснуть.
 

Старичок

 
Дождаться огня на древесной трухе,
И выйти к реке с бутербродом в руке,
Чтоб слушать плеск волн безголосых,
Топтаться в траве, занесенной песком
С прилипшим к ботинку кленовым листком
И с маслом на кончике носа.
 
 
Увидеть так четко – стоят облака,
Рисунок осоки, травы, сорняка,
Прожилок орнамент подробный,
И тихо сползти по дороге домой
В осенний овраг, занесенный листвой,
Подкошенным болью от тромба.
 
 
До первого снега в себя приходить
В постели, ворочаться, рыбок кормить —
До белой слепой круговерти.
Читать старый глянец, стонать и дремать,
Снег влажною горстью ко лбу прижимать,
Мечтая о Балтике третьей.
 
 
Впасть в детство, на «Гостью» и «Ну, погоди!»
Подсесть, до стихов от безделья дойти
И до сочинений собраний.
Попасть от раскатов в зависимость, в плен
К узорам из звуков, к гирляндам фонем,
К Орфею и магам с дарами.
 
 
Гуденья Гомера и гаммы Ли Бо,
Шум душа и крики в трамвайном депо,
И улицы утренней трели
Напомнят вдруг вечер, уставший гореть,
Листву, бесконечную реку и смерть.
И зиму. И выздоровленье.
 

Творение

 
Белый войлок, что влагой набух на реке,
Баржа тянет по городу волоком.
На мосту Пролетарском послышалось мне
В слове облако – благо и колокол.
 
 
В полынье и убог дом для рыб и глубок.
Дряхлых изб, магазинов с витринами
И церквей покосившихся тусклый лубок
Заливает настойкой малиновой.
 
 
Обивают старухи собеса порог.
И поэту, сердечного приступа
Избежавшего чудом, размеренно Бог
Надиктовывает томик избранного.
 
 
Возьми город и облако на карандаш,
Толчею ожидающих зрителей,
И меня запиши, тихий гений, в пейзаж
И деталью какой-нибудь выдели.
 

Артист

 
Автобус казенный забит реквизитом.
Шофер умотал на озера…
Семь дублей курю я на пирсе красиво,
До слез довожу режиссера.
Тебя вспоминаю я, чиркая спичкой,
И школу – и пламя, и искру.
Как больно пронзал меня ноготь физички,
До «Дэ» опускаясь по списку.
Как ярко сверкала уклейка улова.
Зачем я учился без толку?..
Чтоб на ночь читать баснописца Крылова,
Искать в стоге текста иголку.
Чтоб сонно глазеть на рассвете, как Будда,
С балкона на мстящую людям
Ворону, которая каждое утро
Меня своим карканьем будит.
 

Лазарь

 
Ни здание, что за посадкой прячется, —
Таможни, где трудится мне пришлось,
Ни свод со штукатуркой шелушащейся,
Ни портик, ни лепнины пыльной гроздь.
 
 
Ни юный сад в цвету, кружащий голову,
Ни берег ночью с грядкою огней.
Один тенистый тихий двор от города,
Один остался в памяти моей.
 
 
Я помню – козьим сыром с другом поровну
Делился друг. Изюм в траве чернел.
И кто-то с домочадцами за пологом
О чем-то говорил на топчане.
 
 
Мир разделял забор, покрытый суриком,
Гул волн не пропускала внутрь стена.
И проливался воск на войлок в сумерках,
И кто-то его ветошью стирал.
 
 
И говорил о рыбе в сети пойманной,
О деле неотложном, узелком
Помеченном. И день грозил нам войнами.
Но рыба заходила косяком.
 
 
И снова что-то упуская главное,
Цикадою заслушавшись, еще,
Как каждый год, на осень строил планы я,
Но, как плотва, уже схватил крючок.
 
 
С поры той жизнь, как день единый, тянется,
Как праздник затянувшийся, когда
Вина напился, но не до беспамятства…
Поднявшегося на воде вина.
 

«Когда свои залечишь раны…»

 
Когда свои залечишь раны,
Сложи в конверт и лес и сад,
И разгляди пипин шафранный
В окошке, марку облизав.
 
 
Вернется дочь с ключом на шее,
Задачник распахни и тут
Задумайся – чего в траншее
Четыре землекопа ждут?
 
 
Зачем листве качели вторят,
Грибник уходит в бурелом,
Когда в холодном коридоре
Хозяйка звякает ведром?
 
 
Когда залепит белым светом
Сарай, колодец, скаты крыш,
Зачем ты, от зимы ослепнув,
Все там же у окна сидишь?
 

Рождество

 
И хлопала дверь магазина,
И мальчик отца догонял.
И плавал снежок егозливо
Под тусклым лучом фонаря.
 
 
Ты мне безрукавку вязала
И слушала старый винил,
Метель иногда запускала,
Волшебный тряся сувенир.
 
 
А я наш будильник отверткой
Кромсал, не стремясь починить,
Латунную чтоб шестеренку
Извлечь и волчком запустить.
 
 
И елка. И пламя дрожало.
И город гостей провожал.
И хлопья стеклянного шара
Кружились во тьме не спеша.
 
 
И всем воздавалось по вере.
Кому – редкий гость на постой.
Кому – снег и хлопанье дверью.
А мне эта ночь со звездой.
 

В пути

 
Вдоль зажиточных изб, городских напугав,
Сядут бабки с молочными банками.
Время вывернет реку, как мятый рукав,
Чтоб открыться своею изнанкою.
 
 
Встанут пестрой стеной ветки, грядки, забор
И лиловые перья репейника.
Как псалом торопливо знакомый узор
Почтальон прочитает на велике.
 
 
Как письмо в завитушках: Ну что, Пушкин, брат?
Да все как-то тоскливо, не весело.
И пейзажу не счастлив, и свисту не рад —
Бессловесной мелодии, песенке.
 
 
Так печально в единственный свой выходной,
Когда вижу дымящие парочки —
Как затягиваются цигаркой одной
Двое поочередно на лавочке.
 
 
Гармонист полустертые кнопки когда
Теребит загрубевшими пальцами.
И стоит белой рябью она, как вода, —
Нездоровая музыка станции.
 
 
Когда листья последние оторвались
И порхают, как стая, над ивами.
Когда мучает душу мою гармонист,
Неземными свербит переливами.
 

Перед большой переменой

 
Не хочется думать, что сердце лишь мускул,
Что жизни есть срок, и что свету – предел.
Гранитный окатыш сползает моллюском
По солнечным бликам в проточной воде.
 
 
Когда я под утро лежу, эмбрионом
Свернувшись, под пледом, дыханьем согрет,
Мне снится, что я – в кашалоте Иона,
Мир темен и влажен, и выхода нет.
 
 
Мне снится – лекторий пронзен словно спицей
Лучом. И божественно тополь красив.
Студент наблюдает на ветке синицу
И слушает март, а не факультатив.
 
 
Горит однокурсницы прядь, разогрета
Полуденным солнцем. Сверкают мелки.
Пока увлеченный профессор – поэта
Не первого ряда – читает стихи.
 

Песня

 
Не пахнет рай ни волей ни тюрьмой.
Глухая ночь и утро без изъяна.
Дом полотняный, угол плотяной,
Тряпичная игрушка обезьяна.
 
 
Волшебный мир светящийся другой
Напомнят хрупкий фантик карамели,
Стакан граненый с чистою водой,
Коробка старых красок акварели.
 
 
Перед гирляндой елочных огней
Завернутый в большое полотенце
Пою я, как всамделишный Орфей,
Плаксивую мелодию из детства.
 
 
Ее, такую грустную, одну,
Ее одну я вывожу упрямо,
Завороженно глядя в пустоту
С замызганного старого дивана.
 

Следователь

 
Я родину в запасниках конторы
Найду, как свет в простенке богомаз,
Когда тяжелый сумрак коридора
Меня поджаркой луковой обдаст.
 
 
Сырая рыба, мел, в разводах плесень,
Избаловавший перцем общепит.
На сковородке маслом постным «Взвейтесь
Кострами…» зачарованно шипит.
 
 
Я пистику ТТ под риориту
Подрежу мушку, выправлю прицел.
Накину на плечо пальто и выйду,
И, хлопнув дверью, встану на крыльце.
 
 
Кавычки возвращаются и плюсы —
Былье не белым снегом поросло.
И гимн и Рита музыкой медузы
Доносятся с далеких островов.
 

Стажер

 
В дорогу махнешь неуверенно —
Поедет с пейзажем окно.
И вспомнишь, чего с тобой не было,
И то, чего быть не могло.
 
 
Сойдутся в круг заросли зодчества.
Раскроется света пучок. —
Кино со студенткой заочницей,
Повторно не сдавшей зачет.
 
 
Все светлое, чем успокоится
Душа в коммунальном углу,
Вагон когда поезда тронется
И ты закричишь на бегу.
 
 
Три солнечных вечера в Питере,
Рябь Невки и блики ручья.
Два тела сойдутся медлительно
Когда, задыхаясь, урча,
 
 
В одно – восьмилапое – сложатся
И дрожью наполнятся вдруг.
Божественным станет убожество,
И плоть обретет себе дух.
 
 
Страданье, какое не вынести,
Заставит поверить, что все,
Что было – лишь сказка и вымысел.
Еще одно хокку Басё.
 

Наказание

 
За достоверность поручусь вопроса.
Вопрос, что достоверностью считать.
Поэт на каменистый остров сослан
Осеннюю эклогу сочинять.
 
 
В траве пожухлой думает о чем он? —
О море размышляет не спеша,
Пиджак накинув драный чесучовый,
Крупнозернистой галькою шурша.
 
 
Он водит песню, топчется на месте.
Играет в сон, то плача, то смеясь.
Осеннюю вдыхая прелесть/ плесень,
Плетя слогов бессмысленную вязь.
 
 
По мостику он сходит постепенно
С ума к такой зеленой глубине,
К волне, пред ним стоящей на коленях,
Гудящей убедительно вполне.
 
 
Какой-то бред, галдеж, апрельский пленум,
Он помнит ад, как вытек рыбий глаз,
Как бился за прекрасную Елену
С Осоавхимом славный Вхутемас.
 
 
Зачем же здесь, на острове убогом,
Где чайки только изредка слышны,
Он просит вдохновения у бога,
А не спасенья собственной души.
 

Ока

 
На склоне сосны. Спуск. Коса.
Песок. Высокая осока.
На солнце дремит егоза.
И платье на ветру промокло.
 
 
Другие дети волны бьют —
Постарше кто и одногодки.
Один грустит мальчишка тут,
Поджав коленки к подбородку.
 
 
Он вдаль задумчиво глядит,
На лес, трепещущие флаги.
Там хор походную гудит,
Гуляет пионерский лагерь.
 
 
Наносит футболист удар,
Вожатый прячет в куст заначку.
И кто-то тоже смотрит вдаль,
С коленки сковырнув болячку.
 

Послание славянам

 
Не первую зиму, какую весну,
И осень давно не одну
Учил он в Синопе, и прибыл в Корсунь,
И дальше пошел по Днепру.
 
 
Когда из родных и насиженных мест
Добрался до наших племен,
Воздвиг на прибрежной горе чудо-крест
В честь града грядущих времен.
 
 
Преследовал страх его, шел по пятам,
Лечила тьма тяжких годин.
Видал он и Новгород славный, и там
Речам своим дом находил.
 
 
На клевере жил и крапиву жевал,
И жажду росой утолял.
Февраль отпускал, да апрель прижимал,
И первый лист август ронял.
 
 
И был в стороне, где зарос огород,
Где воздух горчит от вины.
Со вдовой где водит вдова хоровод
На площади после войны.
 
 
Там дивно страданьем торгуют купцы,
На цифре зачахли умы.
И там узкоглазы, беззубы и злы
Росли неотмщенные мы.
 
 
И долго в заросшее пылью окно
В печальном смиренье своем
Вползало, пылая, прекрасное то,
Что нашей природой зовем.
 
 
И пялился мальчик на бор недалек,
Наевшись пустых макарон.
И луч преломляя, пылал бутылек,
И мерз за окном богомол.
 

 
И грубой тату половина зари
С ладони отцовской ползла.
И предки играли в замри-отомри,
И мать побеждала отца.
 
 
И мудрые речи, простые слова,
Листва, дребезжание рам
Оконных, и все, что звучало тогда,
Доступно по-прежнему нам.
 
 
Ауканье. Грохот подъездных дверей,
Гуденье железки вдали.
И все, что поведал апостол Андрей,
и что мы вместить не смогли.
 

Домашнее задание

 
Сердечный сбор плывет над лесом —
Сор травяной и пыльный лист.
Шуршит, как Май Июлий Цезарь,
Лентопротяжный механизм.
 
 
И в сумерках встает над бездной,
Над берегом крутым реки
Любви созвездье, о небесных
Телах науке вопреки.
 
 
Так с возвращеньем запоздалым
Мы забываем о годах…
Как старый сон, стоит над садом
Предгрозовая духота.
 

Послание

 
Я не спрячусь в кустах за бараками,
Под фонарь выйду к пьяницам, чтоб
Бог Авраама, Исаака, Иакова
Меня здесь среди наших нашел.
 
 
Среди горьких, запойных и конченных
Буду слушать я новый устав.
Буду выть нерешительно: Отче наш,
И в последний час нас не оставь!
 
 
Воздух колкий, разряженный, ветреный,
Злого ворона с сыром во рту,
Велик «Минск» моему откровению
Я свидетельствовать призову.
 
 
Слушай мир с придыханием голос мой,
Говор улиц, подъездов гудеж,
Во дворе шум распущенной поросли —
Ты меня уже здесь не найдешь.
 
 
У окошка с распахнутой форточкой
Старым чаем запью супрастин.
Буду у воробьев просить помощи,
Сигареткой сгоревшей трясти.
 

Репродукция

 
Над летным полем лень нездешняя,
Отстал от стаи воробей.
Природа отвечает тем же мне,
Любуясь красотой моей.
Лес лист выстраивает лесенкой,
Дневного сна веселый сор —
Воображая мир в разрезе, я
Боюсь не повторить узор.
Рисунок с месяцем и звездами,
Альбом, и Дух – игра воды.
Что под бумагой папиросною
В лице волхва открыт мне был.
 

Четвертая смена

 
О пионервожатой с формами,
О деве гипсовой с веслом
Под люстрой с пыльными плафонами
Печально думать перед сном.
 
 
Со сцены праздничной, как с берега
Высокого, искать кого,
Чтоб, пригласив на танец медленный,
Нащупать с пуговкой белье?
 
 
Беспомощно мычать под месяцем,
Под диском, выцветшим на треть,
Высоким слогом псалмопевца о
Не прожитом пытаться петь.
 
 
Чтоб слушать обещанья друга нам,
Гимн про скрипучую кровать,
Не надо пыль под репродуктором
Ивовым прутиком гонять.
 
 
Вот песня. Процедуры водные
И часа тихого тик-так —
Мелодия. Слова – народные,
На два написанный диктант.
 

Утро

 
Проснувшись, забываешь, что привиделось.
Пытаешься мгновенье пустоты,
Продлить… Потом с усилием действительность
Вдвигает в тебя пестрые пласты.
 
 
Расплывчатый рисунок, чей-то замысел —
Сервант, камин, какой-то черт в золе.
И вдруг все быстро, четко проясняется,
Когда очки находишь на столе.
 
 
И сам себя, раскрыв коварный заговор,
Боишься перед зеркалом, как трус.
Обмакиваешь в чай кусочек сахара
И еще твердым пробуешь на вкус.
 

Рецепт

 
Заросла дача гладью и вышивкой.
Конь со всадником скрылись в траве.
Старый сад не вишнёвый, а ви’шневый
Спустя годы забор одолел.
 
 
Звякнув рюмкой с сердечной микстурою,
Сам себе: Почему бы и нет, —
Отвечай… Жди на лавочке Гурова,
И песок вытрясай из штиблет.
 
 
Тьма пыхнет зверобоем и мятою,
Хлопнет дверью тяжелой, вскружив
Пыль порога… За ухо помятое
Папироску себе заложи.
 
 
Если хрестоматийную выгоду
Не вспугнет дикий мотоциклист,
Собираясь на яблочко с выходом,
По траве, как по ссылке пройдись.
 

Самострел

 
Грустил новобранец о Грузии,
Прижав автомата весло,
Когда циркулярка контузии
Заваливала горизонт.
 
 
Без боя, стремительно оторопь
Брала в плен, как древний инстинкт,
Когда на посадку вдруг подали
И дальше в Сибирь повезли.
 
 
И долго с кастрюлькой, конфоркою
Во след коммуналка плыла —
Со шкафом, с тахтою комфортною,
С бумажной иконой битла.
 
 
И эти гражданка и армия,
И каждое утро лицо,
И эта любовь сериальная
С почти мексиканским концом,
 
 
И кросс по проселку и городу,
И лычки минут без пяти, —
Вставали неровными волнами,
Рекой,
Чтобы дважды войти.
 

Наряд

 
И боги и цари со мною жить могли б
В ладу, но с неких пор я стал для них игрушкой.
Чтобы попасть теперь в счастливую ловушку,
Я с рифмами дружу и избегаю нимф.
 
 
В походный мой бинокль разглядываю даль,
Залит олифой лес и солнечный гербарий.
Пою печально о наполненных кефалью
Шаландах. Кафель тру в сортирах и эмаль.
 
 
В хороший день живу надеждой, пью вино,
Послания твои я складываю в короб.
И слушаю порой вечерней лязг фаркопов
На станции ж/д и грохот буферов.
 
 
Когда в буфете мы рассядемся с тобой,
Как в карты игроки на полотне Сезанна,
Зачем грустить и петь в углу пустого зала
Мы будем, ведь труба давно дала отбой?
 

Открытка

 
Очевидно, что нам отвечает природа,
Отзывается осень изгибом реки.
Потому и блажен ты, Симон бар-Иона,
Что течение видишь, волне вопреки.
 
 
К речи выход крест-накрест доской заколочен,
Но стучится к нам песнь с косяком шумных рыб.
Проступающий через х/б позвоночник
Повторяет до боли знакомый изгиб.
 
 
Пусть подскажет знакомая с детства примета,
Где свое отражение прячет звезда.
Не оставит зарубки на небе комета,
И прилив не оставит на камне следа.
 
 
Но шагнув за порог и бредя по дороге —
По ландшафту убогому наверняка —
Не правдивый рассказ создает, а апокриф
Мальчик в кепи и с удочкой из ивняка.
 

«Трамвай, инвалид, трали-вали…»

 
Трамвай, инвалид, трали-вали.
Подростки, шпана, короли
Карман у пальто оторвали
И с Лениным рубль увели.
 
 
Копил и мечтал. Торопился.
И зря собирался в музей,
Где пахнут картины анисом
И мелом скульптуры друзей.
 
 
Застрял в перевернутом небе,
Промок в синей луже насквозь.
А кто-то и пишет и лепит,
Вбивает сознательно гвоздь.
 
 
Кому-то и выжить не трудно,
Кто вечер за рубль утопил.
Такая вот Ultimae Тула,
Провинция словом одним.
 

Дом на Осташева

 
Главврач вернулся к вечеру один,
Стеклянной тарой звякая в авоське,
Медбрата мимоходом убедив,
Что нет ни страшной смерти, ни геройской.
 
 
А мы в саду кто бегал, кто вращал
Руками, кто кряхтел в малине пьяный,
Пилюли ожидали и врача,
Как Бёме солнце в плошке оловянной.
 
 
А тот святой. Под гроздьями рябин,
Сутулясь, он сидел на табуретке
И что-то на коленях теребил,
Разглаживал. Не фантик от конфетки.
 
 
Спасал мой вторник он, а не бульон,
Не постная свекольная котлета.
Молитва, что творил весь вечер он —
Молитва о спасенье без ответа.
 
 
Я первым догадался о словах,
Таких кривых и трепетных, как завязь.
Что мама наберет меня сама.
Две палки на трубе моей осталось.
 
 
И разнесет акустика ее
Послание, как праздник с колокольни.
И кто-то отзовется ей: Алё!
Все хорошо. Не приходи сегодня.
 

Воскресенье

 
Огонь горит. Полынью стол украшен.
И ты присел, устав от всех забот.
Твое дитя выплевывает кашу.
Домашний умилительный офорт.
 
 
В стеклянной влажной чаше сохнут сливы.
Клеенку скатерть протирает мать.
И после смерти можно быть счастливым,
Достаточно всю жизнь не умирать.
 
 
Достаточно присесть, прилечь устало,
И отвернуться на тахте в свой сон,
Чтоб рай тебе свобода показала,
Таким, каков он есть – со всех сторон.
 

Кипр

 
Капусту и астры цыганка на рынок
Носила по пятницам и выходным.
Давал урожай не богатый суглинок,
Не пышные звезды, без сока плоды.
 
 
На пыльной дороге до дома с Андрейкой —
Беззубым бомжом – свою глотку драла.
Делила в кафе с алкашами копейку.
И мне карамельку один раз дала.
 
 
Жива если, Рая, представь меня рядом,
Как я голубям рыжий мякиш крошу,
Как я на курорте над морем плеяды,
Как блеклые астры твои, нахожу.
 
 
Счастливая осень, бездетная старость. —
Твои два окошка, подвальный этаж.
Отчаянно времени сопротивляясь,
Я не покидаю заброшенный пляж.
 

Сумерки

 
Покину застолье и выберусь Берингом
К заливу, трясясь и качаясь, как дед,
Чтоб кепку, волною прибитую к берегу,
В руках повертев, на макушку надеть.
 
 
Гудеть пароходик невидимый в море мне
О том, что я жизни две тритии прошел,
О радости будет, о мунди и глории,
О том, что еще посидим хорошо.
 
 
Уймись капитан на потрепанной палубе,
Домой дошагал я, и, ножкой гуся
Соседнюю псину убогую балуя,
Кузнечики слушаю как голосят.
 
 
Град ветра и верто– и мятой и вереском
Шуршит озорно и во тьме мельтешит,
А я под цветным абажуром икеевским
Грущу на террасе с бульдожкой чужим.
 

«Соберу под зонтом электричество…»

 
Соберу под зонтом электричество,
Как сосновую радость крестьян,
Чтоб с печалью воспеть элегической
Моей родины горький сентябрь.
 
 
Пригубив кахетинского красного,
Дряхлым пастырем молвлю: Оно!
И умолкну пристыженным пасынком,
Приключение вспомнив одно.
 
 
Для разгона, сугрева, для галочки
Повторю и потопаю в сад —
Наблюдать с исторической лавочки
Листьев неторопливый десант.
 
 
Мало помнить дразнилки из классика
И застолья других сентябрей,
Чтобы радость отпраздновав красненьким,
Находить слово грусти в себе.
 

Куница

 
Скажи как учили. Какое значенье
Имеет упрямость твоя?
Как в школе. Как дома. Как здесь, на качелях,
Взлетая на раз к тополям.
 
 
Отчаянье. Жалость. Скажи как учили.
Расплачься, прощенья проси.
Что бедность. Что рос без отца очевидно.
Что маме нашли на узи.
 
 
Ушиб – утешенье. Измена – привычка.
Изводит до судорог ложь.
Без света на кухне нащупаешь спички
И с первой конфорку зажжешь.
 
 
И чайник наполнив водой через носик,
На синий огонь водрузишь.
И вот уж свое отсвистел он и бросил,
А ты все сидишь и молчишь.