Текст книги "Игра воды. Книга стихов"

«Разлетелись синички, расселись грачи…»

 
Разлетелись синички, расселись грачи,
Как я в розовых ветках узор различил
Или в мартовском парке орнамент проталин,
Я не знаю, кому я с тех пор благодарен.
 
 
Ставь мне удочку завуч, исправлю потом.
Как страна широка, мне покажет сурдó-
Переводчик. На кроссе физрук отталдычит,
Как шершав теплый воздух, и влажен, и дымчат.
 
 
Я пройду между прутьев решетки бочком,
Намочу ноги в луже. За душку очков
Я перо заложу. Накажи меня строго,
Если я не похож на индейского бога.
 
 
Как легко нашу речь, как сукно раскроить,
Оторваться от слова. И что говорить?
Как стекло выпадает, и выгнулась дужка,
Протирая, очки уронил потому что.
 

Психи

 
Я и сам объект насмешек, пустомеля, стихоплет.
Я забыл чего орешек из киножурнала тверд.
В белых сумерках больничных, – Сам дурак! – твердя себе,
Я заглядываю в лифчик симпатичной медсестре.
 
 
Выползая после каши в сквер с оградой из литья,
Я встречаю братьев наших, птиц на пене для бритья,
Бюсты мраморные, торсы, пустоту. Садясь в сугроб,
Я разглядываю воздух, выдох замерший, как тромб.
 
 
Ворс сырой, на шапке наледь, в щит пожарный вбитый гвоздь.
Избирательная память, помню все, что не сбылось.
От деревьев неподвижных тень длинней день ото дня.
Ржавый снег, железо крыши… Скоро выпишут меня.
 
 
Со скамьей фанерный столик, мы смеялись здесь с тобой.
Занесенный мглой терновник возле ямы выгребной.
Лопухи росли на вынос, куст шиповника дрожал,
И сирень, как дым, клубилась, пока ты не убежал.
 
 
Как я жил? – Во тьме катался. Сам с собою говорил.
С теплотою самурайской лист засушенный хранил.
Первый снег ловил за ворот. Дырку в инее прожег.
Но не всякий холод – холод, свет, сочельник, пирожок.
 
 
Ровный гул на дне колодца, час прогулки для землян.
Вереницу царедворцев лицедеи веселят.
Тишину оркестр не любит, я тебе опять пою.
Лиры, гусли, цитры, лютни повторяют грусть мою.
 
 
Приюти меня за сценой в черной яме слуховой.
Мой товарищ драгоценный, забери меня с собой!
Под пальто в кефирных пятнах, на воротнике значок —
Спрячь меня за голубятней в шалаше, мой дурачок.
 

 
Разбрелись по саду серны, филин ухает отбой,
Чтоб ушли досада, скверна, боль с надеждою пустой,
Чтоб, из ящиков и тары, из расколотых перил
Разведем костер когда мы, ты меня разговорил.
 

Гоголь-моголь

 
Выводил крючки и галки на бумаге я,
Сеял все, что приходило мне на ум,
Чтоб в итоге из отсева вышла магия,
Чтоб от музыки остался долгий гул.
 
 
То ложилась гладко вышивка, затейливо,
То не двигался стежок день ото дня,
Как легко проходит свет сквозь крону дерева,
Наблюдал тогда я, взгляд к окну подняв.
 
 
Выходил и топал вдоль заборов щелистых,
Поддевал ботинком мусор и листву.
И со мной делился светом день без щедрости,
Морося дождем холодным по лицу.
 
 
Тот же тополь, та же липа пожелтевшие
За окном меня встречали каждый раз,
Когда я, вернувшись, с медом чай помешивал
И глядел, глядел, не опуская глаз.
 
 
Думал, – ночь без тьмы проходит неужели, – я
И к окну задернуть шторы подходил.
Узнавал себя в рубашке в отражении. —
Вот он с поднятой рукой стоит один,
 
 
Вот, не двигаясь, у звуков улиц учится,
У шуршанья крон и шума редких шин,
Как еще одну глухую ночь, не мучаясь,
Не страдая, до рассвета пережить.
 
 
Утром гули из папье-маше и пропуски —
Слово съехало за поле, за края.
Это песня разошлась на речь и отзвуки,
Расползлась на строчки и каля-маля.
 
 
Размельчит для турки зерна утром мельница.
И с газетой подвернется черновик.
Разберу и перечту, и не поверится.
И скомкáю. И забуду в тот же миг.
 

Фелицитас

 
Атрий с застольем. Изюм, финики, сыр и оливы.
Мясо ягненка, вина третий-четвертый кувшин.
Вот и еще один день – зимний, холодный, дождливый.
Если не вспомню всего, ты добавлять не спеши.
 
 
Я ведь, как Титий, теперь, морщусь, под моросью мокнув,
Доблесть играю и честь, щупая раны мои.
Если б не старая боль, я и комедию мог бы
С блеском сыграть для тебя, что ты там не говори.
 
 
Зря ли я каждую ночь бой страшный вижу подробно —
Вставших коней на дыбы, воинов дрогнувший ряд, —
Чтобы вернуться домой из материнской утробы
Снов, и приюта просить, Вакху справляя обряд.
 
 
Чтобы встречая друзей-однополчан на задворках
Форума – о лошадях, женщинах, слухах, рабах,
О чем угодно болтать в тени полуденной, только
Не о победе своей, и не о смерти в горах.
 
 
Чтоб в колоннаде стоять, молча лицо запрокинув,
Гарью святилищ дыша, слезы постыдные лить.
Чтобы впустую жевать всех предсказаний мякину —
Жребий не бросить уже. Прошлого не воротить.
 
 
В термах на теплых камнях я, от себя не очнувшись,
Спор о заездах возниц – сколько потрачено сил! —
Выслушал. Душу отвел на говорливом чинуше,
Не разделил с ним вина, хлеба с ним не преломил.
 
 
Банщик-мальчишка меня зря только ласково маслил.
Но не взаимность была – грубость – ответом моим.
Нет мне покоя нигде. – Что ж, не могу выйти разве
В хмурый запущенный сад, злиться, что сердце болит?
 
 
Слушать, как с цирком сбежал раб-казначей у кого-то,
Доблестной смерти моей должен был я вопреки.
И как в провинции бунт будто замыслил, когорты
Выведя, Тит, но уплыл вниз по теченью реки.
 

 
Под кипарисом меня встретив, ты спас от безумства,
От похотливых волчиц и от настырных юнцов.
Вывел двором, где во след ветка шептала стоусто:
Следуй безмолвно за ним, спрятав от ветра лицо.
 
 
К дому меня приведя, к старой моей голубятне,
Любящий моря волну, ты не оставил меня.
Может быть выпил со мной? Может быть выслушал? – Вряд ли.
Молча со мною сидел в сумерках долгого дня.
 
 
Можешь добавить теперь, есть что к пропетому если.
Или продолжить вином скрашивать скромный досуг.
Скоро светильник внесут, чтоб развернуться где песне
Было о наших годах. – Жаль ты на музыку глух.
 

Мастер

 
Как на иконе, храм стоит раздвинутый,
И оба глаза лошади пусты.
Ломает школы, крест, забор и мирумир! —
Движенье на поверхности воды.
 
 
На кране Петр подкручивает винтики
И зубчатого диска носит нимб.
Узнав не по словам, а по наитию
Святого, отрок следует за ним.
 
 
Какой морзянкой заповедь повторит он,
Какой «Спидолой» разнесет слова?
Чтоб каждая собака подзаборная
Хозяина на стройке обрела.
 
 
Неси, апостол, слово нам под запись и
Под роспись под гравийный шелест шин,
Чтоб пахнущие лыжной мазью заросли
По колее бульдозер уложил.
 
 
Чтоб вел бугор беседу с трактористами,
А я – осей разбивку на виду
У всех… В траве по шнурке вешки выставив,
Легко представить тлен и суету.
 
 
Суглинок пахнет погребом с компотами,
И барбариской светится бадья
С песком. И речь апостола работает,
Нас по домам, как малых, разводя.
 

Возвращение

 
Намок дивный город, закрашенный суриком.
А дождь продолжает бессмысленно лить.
Мензурку, мазурку и прочую музыку
Мазурик пытается в нем различить.
 
 
Под ржавым навесом автобусной станции
Зажав хачапури горячий еще,
Бомж слышит то гаммы, то мамы нотацию,
То лязг от вращения в личинке ключом.
 
 
Подумаешь дождь! – Он под крышей не прячется.
В дорогу вот-вот тьма пойдет поливать.
Он долго терпел, но теперь уж расплачется,
И будет кому-нибудь не наплевать.
 
 
По луже промчится, как катер по скатерти,
Икарус с гармошкой с салоном пустым,
Пахнув, как старинный прибор выжигательный,
Дымком ароматным, садовым, густым.
 

В поисках Ду Фу

 
Осень. Вся красота в незаметном изъяне.
В перелеске листвою играют лучи.
Растолкали с утра и мешок с меня сняли,
Вероятно весь выкуп сполна получив.
 
 
Оглядевшись, я вижу – почтенные люди
Распивают медлительно жбанчик вина.
Фаршированный карп на нефритовом блюде,
Ароматно дымясь, ожидает меня.
 
 
Слышен цинь семиструнный. И сладкое пенье.
Звук умиротворенный, божественный труд.
Танцовщицы в сапожках из кожи оленьей
То склонятся как ивы, то тихо плывут.
 
 
Осень. В роще листву растрясся, как обноски,
Растворяются влажные духи дерев.
И давно суетой не пугают даоса
Ветви кленов и ясеней, оледенев.
 
 
Гусь, отбившись от стаи, застыл над сторожкой,
И еще не спустившись, прервал свой полет.
Золотистая глина прилипла к подошве
И от дома уйти далеко не дает.
 
 
Облака по лекалам нарезала осень
И, как мать, не пускает меня за порог.
И поэты безмолвно стоят на морозе,
И гудит, как упавшее яблоко, гонг.
 

Мартобрь

 
Мост разведен. И небосвод разверст.
И облако – над лошадью святого.
Заляпал купол бликами матрос,
Закат на репродукции потрогав.
 
 
Толпа воров снует в толпе раззяв.
Чернеет лес на Ладоге и Охте,
Как будто кто-то, рукавичку сняв,
По инею потер корявым ногтем.
 
 
У школы пес в снегу и гам детей.
С фотокружка бредет домой отличник.
Завален горизонт в округе всей.
Тень не видна, и длинный план статичен.
 
 
Мешая ехать, охать, просто жить,
Ложится свет и вызывает жалость
К себе. Чтоб век спустя разворошить
Что тихим детством в памяти слежалось.
 

Простые стихи

 
Новогодняя коробка – снег, игрушка, голубок.
Типографская иконка, разукрашенный лубок.
Царь тупой, как пробка, с шашкой. Пышный ус скрывает рот.
Всей семьей убьют, не жалко. Паровоз летит вперед!
 
 
Ветер, ветер, звон посуды. Зал, из мебели дрова.
Балалайка, гусли, смута. Бунт, кровавый карнавал.
За окном салют с нагана. В тюли инея окно.
Стопка, с выходом цыгано-чка. Не жалко никого.
 
 
Страшный праздник в доме нашем. Ходит с флагами район.
Что мы все, как дети, пляшем? И читаем, и поем.
Спины гнем, ломаем шапки. Жмемся, слезы льем ручьем.
Всей толпой убьют, не жалко. Нас наделают еще.
 
 
Мало надо нам заботы. Неба хватит за глаза.
Хлеб без карточек, шесть соток, кол, на привязи коза.
Угол с топчаном-лежанкой. Двор и стол для домино.
Дом, пустырь, тупик с пожаркой. Про разведчиков кино.
 
 
Звезды в небе из граната. Из гранита крест на край.
Нам для счастья мало надо. Нам всю правду подавай.
Только правды нету дома, сбилась с твердого пути.
Ни сермяжной, ни кондовой, ни исконной не найти.
 

«И Петр, и Яков, и Иван…»

 
И Петр, и Яков, и Иван,
И мать в разводах слез,
Все слышали как, – Талифа
Куми! – он произнес.
 
 
И лишь, как праведник-гордец,
В углу, склонив чело,
Сидел задумчивый отец,
Не слыша ничего.
 
 
Как будто через не могу
Он тратил свои дни,
Ни в море, ни на берегу
Не находя любви.
 
 
Ни в синагоге, где служил,
Ни в очаге ночном,
Ни в ком не видел он души,
Творения ни в чем.
 
 
Никто не мог ему помочь,
Никто найти слова.
Одна его спасала дочь…
И вот она мертва.
 
 
Склоняет солнце тень одну —
Согбенного меня.
И ходят люди по двору
И что-то говорят.
 
 
И распрямившись, встав с колен,
Глядит голов поверх —
Как девочка бежит ко мне —
В накидке человек.
 
 
Я вижу, как сложились дни
В мгновение одно,
И слезы радости свои,
И детские – ее.
 

Врубель

 
Пусть ночь шевелится, как хочет,
Как борщ, ворочается лес,
И заполняет многоточьем
Поэт свой лист тетрадный весь.
 
 
Над пустотой мерцают фрески,
Вбит гвоздь воздушный в синий клен.
Узор зеленой занавески
Не сквозняком одушевлен.
 
 
Крючки из прописи слились, и
Лес до художника дошел.
Зачем хранить сухие листья
В энциклопедии большой?
 
 
Зачем хранить в саду проталины,
И ветром вздутое белье?
Чтоб верить Марфе из Вифании,
Рассказу страшному ее.
 

Сочельник

 
Кружит снег над фарфоровой фабрикой,
Над катком, исказившим дома,
Над стеной, измалеванной валиком,
Там, где «Ельцин вор!» надпись была.
 
 
В этот час не смеется, не плачется,
Перед сном замирает страна,
И к поэту язык возвращается,
И, как гости, приходят слова.
 
 
На качелях, как пьяница, скрючившись,
Он под нос себе что-то поет,
Как соседка от случая к случаю
Полотенцем сожителя бьет.
 
 
Теплотрасса, забытая с осени,
Влажным боком над ямой парит.
Что тут скажешь? Не знаю я, Господи…
Ничего. Не могу говорить.
 

Спазм

 
Понарошку Бог, на самом деле…
Боже, как Монро на укулеле,
Наиграй мелодию двора,
Чтобы я с тоскою иждивенца
Легкие слова из снов, из детства
К музыке печальной подобрал.
 
 
Я спою дворовый шлягер крошке,
Как варились макароны-рожки,
Как качался, не болея, зуб,
Жгла как все каникулы простуда,
Громыхал на кухне дед посудой,
И ветвился елкою абсурд.
 
 
На балконе пил холодный воздух
Бледной ксерокопией подростка,
На диване кутался в халат. —
Мне вещал копченый телеящик,
Как Кащей лакает борщ горячий. —
Классика, высокопарность, МХАТ.
 
 
По второй программе шорох, сетка,
Вдруг меняют голову генсека
На покрытым благородным мхом,
На прекрасном торсе Дорифора
Под фанфары, завыванья хора,
Под оркестра молнию и гром.
 
 
Я спою куплет дворовый детке,
Как страдаю, отвернувшись к стенке,
Ртом дыша. Проходит ночь без снов.
Как заснуть на краешке не знаю,
Музыку когда Господь играет,
Музыку печальную без слов.
 

Егнышевка

 
Как мир, такая древняя история,
Путь славы, возвращение домой.
Плющом поросший корпус санатория
С кирпичной обвалившейся стеной.
 
 
Фонтаном бывший пруд, обжитый утками.
В ограде будка «Не влезай, убьет!».
Давно стал ржавым конус репродуктора,
Но не устал соловушка, поет.
 
 
По-прежнему пугает эхо маршами,
Берет сухой хруст ветки на испуг.
Слышна река с моторками и баржами,
И шорох пены разбирает слух.
 
 
Горит в листве расплавленное олово.
Потоп унес качели, вахту, двор,
Сплыла с витриной шумная столовая,
Борщом и кашей пахнет до сих пор.
 
 
Жизнь утекла, устало время тратиться,
И спичку ждет, зажженную тобой,
Библиотека, чтоб таблицы Брадиса
Пустить по ветру пеплом и золой.
 
 
Шуршит трава дорожкой, мелким гравием.
В пыли лопух, в пыли разбитый клен,
В пыли ворота, как на фотографии,
Смеющимся где ты запечатлен,
 

 
Сражающимся деревянной сабелькой
С репейником, крапивой, лебедой
Под кумачом, склонившим Славу за реку,
Когда мы с пляжа топали домой.
 

Бенедикт

 
Засыпáл он в каморке своей, как в могиле,
И читал, просыпаясь, и книга его
Уводила Бог весть в Палестины какие,
За цветной Иордан, за Синай далеко.
 
 
Ни прохожий не топал, ни всадник не цокал,
Не стучал в двери братец с корзиною слив,
Только двигалась пыль от оптических стекол,
По лучу до стены путь себе проторив.
 
 
Человек убегает во тьму от ночлега,
Чтобы видеть сквозь сон, как садится, устав,
На сосну суковатую голубь ковчега,
Как пылает в ветвях от звезды борозда.
 
 
Человеческий век, как проселок, короткий
Доживает Барух, возвращаясь домой
К лежаку с теплой шкурой, к трактату, к чахотке,
К чашке чайной простой с кипяченой водой.
 

Фурлюган

 
Я так хочу, чтоб ты, дожив до старости,
До слабости, до дряхлости своей,
В запущенном саду забрался в заросли
Смородины и потерялся в ней.
 
 
В густой листве, где дачный свет качается,
Среди ветвей на юный куст похож,
Ты заведешься быстро и отчаешься,
И в траву под смородину сползешь.
 
 
И здесь, в борще, дыша еще испуганно,
Прижмешься телом старческим к земле.
Как в сумерках ко мне слова по буковкам —
Жуки и мошки явятся тебе.
 
 
Нырнет в листву ди-джей кузнечик с ритмами
Планеты, жук пыльцою пошуршит.
И жизнь твоя и трудная и длинная,
Как божия коровка пробежит.
 
 
Гигантский мир, заоблачная Грузия,
С воротами распахнутыми рай.
Ничем не выдавай свое присутствие,
Божественность свою не выдавай.
 
 
В саду, забытый няньками и маменькой,
Не бойся потеряться, мальчик мой.
Не три слезу, мой глупенький, мой маленький,
Я скоро заберу тебя домой.