Текст книги "Небо цвета влюбленного кота"

* * *

Комар расправил лапки и с трудом отодрал прилипшее крыло от спины.

«Это надо же было так влипнуть, – подумал он, – и кто, интересно, варенье на столе открытым оставляет?».

И вдруг его осенило. Ранее он вообще не думал. Не то чтобы он совсем был глупым комаром. Скорее наоборот. Просто он молча летал, пил кровь и не думал. Ни о чем. А теперь он подумал сразу несколько раз подряд. Первый – о том, что надо же было так влипнуть. И второй – о том, что он начал думать в принципе.

Данное действо довольно увлекло комара. И он, важно расправляя по очередности то правое, то левое крыло, думал теперь обо всем помаленьку.

«В то, что жизнь без любви не бывает без грустинки задумчивых глаз», – пронеслось в сознании и умолкло.

Ему вдруг вспомнилось его детство, когда он личинкой ковырял палочкой по илистому дну. Потом юность и зрелые годы. Первый полет, первый вкус крови на усиках. Ему вдруг подумалось о людях, о том, что они тоже являются личинками. А когда созреют и душа выйдет из кокона, тогда и станут они настоящими. А пока – пить из них и пить, не убудет. Особенно из женщин, у них кровь отдает нигилизмом и пряной нежностью. И такое легкое послевкусие призрачной надежды.

Но вдруг память еще раз пронзила мыслительная молния. Он вдруг начал осознавать себя по-другому. И память заструилась в маленькой комариной голове, как убегающая вдаль дорога. Он вспомнил ее, аромат ее волос и… падающий самолет. Еще раз осмотрел свои усики и лапки, пошевелил крылышками и наморщил хоботок.

«Что же это такое? – подумал комар и икнул, – я одновременно помню и свою комариную жизнь, и ту, что, вероятнее всего, предшествовала этой. Или это сон, наваждение?».

Но в воздухе явно витал аромат, такой знакомый и такой… Лаванда… у горного озера. Точно! На этот раз память оживила все с такой четкостью, что комар даже подлетел от восторга к потолку.

Немного спилотировав обратно, он уселся на спинку стула и огляделся. Ничего примечательного в его окружении не было. Только свист, приближающийся слева. Но комар не обратил на это должного внимания. Воспоминания увлекли его все сильнее и сильнее.

«Интересно, – подумал я, – почему у меня не исчезла память. Я читал где-то или слышал, что есть такая штука – колесо сансары. И что все мы рождаемся и умираем, переходя из одного состояния или тела в другое. И самое главное, выбор следующей ипостаси зависит от одного единственного фактора. От того, о чем ты больше всего думаешь перед смертью. Но как я, комар с высшим образованием могу верить в подобные сказки?».

Это была последняя мысль, посетившая мою светлую голову. Со свистом и оттяжкой мое нежное тельце припечатала к спинке стула чья-то теплая ладонь.

Какая нелепая жизнь.

* * *

«Какая нелепая жизнь», – подумал Егор и чихнул. Нет, он не простыл, у него просто была аллергическая реакция на пыль. На пыль и сосновые опилки. И почему они постоянно насыпают ему именно сосновые опилки? Они же невозможно воняют лавандой. А ужаснее лаванды может быть только холодная вода и хомячиха по имени Капитолина с эксцентричной челкой. Она, конечно, девушка хоть куда, кто же спорит? Вот только мало кто знает, что хомякам любовь противоестественна. У нас, у хомяков, от энтого дела сердце может остановиться.

«И кто только придумал садить ее в мою клетку? Сколько же она крови у меня выпила?» – мысли струились, не давая уснуть. Уютно свернувшись в шерстяной комочек, подложив под голову засушенный с весны сухарик, Егор, как обычно, витал в облаках. И тут его передернуло, как будто ударило дверцей клетки.

– Крови попила, – задумчиво произнес хомяк и привстал на задние лапки.

Он отчетливо увидел перед глазами ее образ, расставание в аэропорту, лаванду у горного озера и теплую руку, летящую в его сторону со свистом. Потом хлопок – и самолет упал. «Какая нелепая смерть», – подумалось Егору, и он начал усиленно припоминать то, о чем думал перед самой кончиной в прошлой жизни. Стихи пошли сами собой:

Я глаза твои с тихой грустинкой

Обмануть никогда не смогу.

С половинкой луны половинка

От души опустилась ко дну.

И не верит она, и не знает

Без каких-то особых прикрас

То, что жизнь без любви не бывает

Без грустинки задумчивых глаз.

Настроение было приподнятое, но перед глазами цвела лаванда, и в ее кущах, вульгарно подпрыгивая и виляя мохнатой челкой, дефилировала Капитолина.

«Вот тварь, – подумал Егор, – нужно будет зерно перепрятать».

В этот самый момент его сердце и остановилось.

* * *

Я открыл глаза. Тело у меня отсутствовало. Но я был. Где и кем? Это уже другой вопрос.

Хотя.

Вся сущность моя была, и это факт. Я прекрасно помнил себя человеком, комаром, хомяком. Все это пронеслось перед глазами, хотя глаз-то у меня нет. Глаз нет, а я есть.

И тут я увидел ее. Она сидела тихонечко у подоконника и пыталась что-то вспомнить. В руках она держала небольшой заточенный карандаш и блокнот в клетку.

«Что-то пишет», – подумал я и подлетел поближе. Присев на ее плечо, я прочел написанное ею:

«Как бы мне хотелось написать очень красивый роман. Чтобы ты не улетал от меня в неизвестность. Роман, в котором все закончится хорошо. И я вижу это только так.

Мы проснулись с тобой рано утром. Ты обнял меня очень нежно и ласково произнес в ушко:

– Жизнь без любви не бывает, и тебе достаточно просто верить этим моим словам. И все.

И все, и мы отправились с тобой фотографироваться. Меня ты усадил в старинное кресло. Сам важно встал за моей спиной. И вдруг произошло чудо.

Оказалось, что на мне одето старинное платье с вуалью. Широкополая шляпка и белоснежные перчатки с кружевами. На тебе появился темно-лиловый костюм, а в руках трость. Фотограф открыл свой старинный аппарат и важно произнес:

– Приготовитесь, сейчас вылетит счастье. Попробуйте его не упустить.

И я улыбаюсь, и ты становишься очень серьезным. И мы смотрим в объектив.

Вспышка…

Вот такими мы и остались в вечности. На старой фотографии в серой рамке на стене».

И тогда я понял, кем я стал. Я стал мыслью о самом же себе. Воспоминанием о том, чего не случилось.

Но ты, видимо, почувствовав мое незримое присутствие, начала снова отгонять меня своей теплой ладонью. И снова попала мне по лицу. Правда, это случилось нежно и не смертельно, как в случае с комаром. И не так трагично, как с Капитолиной.

Моя жизнь упорядочена до невозможности. Через минуту я улечу в открытый космос. Через пять Земля станет для меня маленьким голубым мячиком. Через сотню лет мы снова встретимся. Где-нибудь в отдаленных уголках Вселенной, чтобы снова попробовать не упустить наше с тобой счастье.

Для одних это просто слова.

Для других – смысл жизни.

Для третьих – сериал о несбывшихся надеждах.

Для меня…

Лаванда у горного озера.

Хорошие люди

– Вы впервые на фронте? Хотя что я такое говорю, – пожилой капитан как будто извинялся за неправильно поставленный вопрос, – что же я такое говорю?

– Наверняка вы хотели спросить: впервые ли мы под бомбежкой? – попробовал поправить его лейтенант.

Речь шла о младшем лейтенанте, только что прибывшем из учебки. Зайдя в блиндаж с улицы, он, отряхиваясь от земли, стоял на пороге и всматривался в его обитателей.

В блиндаже было тепло и сыро, пахло землей и плесенью. В центре стоял небольшой врытый в землю деревянный обшарпанный столик. Рядом устроились четыре небольшие табуреточки. По углам справа и слева коптили керосиновые лампы, отчего было довольно светло. В самом темном углу, копошась и пробуя устроиться поудобнее, все время ворочался пожилой капитан Самойлов:

– Да, сударь, вы таки правы, я вас умоляю, – съязвил он на плохой еврейский манер и наконец нашел ту позу, в которой ему было удобно и лежать и лицезреть происходящее в блиндаже.

– Не говорите так больше, – с вздохом разочарования произнес лейтенант. – Если у вас это плохо выходит, так и не говорите, я вас умоляю, – очень анекдотично произнес он и сделал жест, будто изображая коршуна на утесе в момент взлета.

Лейтенант сидел на своем лежаке высоко, почти под потолком.

Все рассмеялись.

– А ты проходи, что встал там, как гость какой незваный, – обратился лейтенант к младшему, нерешительно мнущемуся у порога. – Там чайник горячий, сахар. Хлеба, правда, нет, зато есть вяленая конина.

– Как вы ее жрете только, вашу мать? – выругался из угла капитан и зло сплюнул на земляной пол. – Жуть какая!

– Как жрем, да ртом и жрем, – рассмеялся лейтенант и спрыгнул с своего лежака. Он прямо босиком подошел к младшему лейтенанту и протянул руку для приветствия:

– Михаил Юрьевич, – представился он, – к сожалению, не Лермонтов.

Младший лейтенант зарделся красным на щеках и улыбнулся.

– Алексей, Алеша Голицын, – нерешительно произнес он и подал свою мягкую, почти детскую ладонь лейтенанту.

– А вы лошадок… того… вкушаете? – продолжал свой натиск Михаил.

– Они красивые, и глаза у них умные, – ответил Алеша и более решительно протянул ему руку.

Лейтенант руку пожал, нет, скорее, потрогал ее и отпустил, потом улыбнулся и пошел обратно к своему лежаку.

– А я вот и кошку могу, и собаку, и крысу, – весело сказал он, – мне все равно, я детдомовский, мы какую только гадость в детстве не жрали, даже лягушек и летучих мышей приходилось.

– Ты, Алексей Голицын, его не слушай, – со своего места выкрикнул капитан. – Мели, Емеля, твоя неделя! Ты лучше расскажи, как ты попал-то к нам? Как тебе бомбежка первая, не ссышь?!

Все трое находились в землянке-блиндаже для младшего офицерского состава. Стояла непроглядная ночь, но вражеская артиллерия вела непрерывный артобстрел их укрепленного района. И то тут, то там повсеместно рвались снаряды. Иногда казалось, что взрывы были где-то очень далеко, за несколько километров от их блиндажа. Иногда они ввинчивались в землю, как кроты-смертники в поисках живого человеческого мяса, совсем рядом, в нескольких метрах. И тогда даже воздух сотрясался в блиндаже. В такую секунду его обитатели просто закрывали глаза и готовились к смерти. И тут же в долю секунды снова возвращались к жизни и продолжали свой разговор как ни в чем не бывало.

– Попал я к вам по распределению, а бомбежек я не боюсь, мы же на войне! – ответил Алеша. Приценившись к угощению, смело плеснул себе в железную кружку из чайника и сделал глоток теплого несладкого чая.

– Ишь ты, какой смельчак, – весело пропел лейтенант и снова спрыгнул со своего лежака. Начал важно вышагивать вокруг стола. – Еще скажи, что ты смерти не боишься, что ты герой!

– Я не герой, – Алеша снял с плеча вещмешок и, расчехлив, достал краюху хлеба и ломоть соленого сала.

– Мать пресвятая богородица и все святые угодники! – воскликнул капитан и тоже поспешил ретироваться со своего насеста к столу. – Это же сало!

– Сало, ей-богу, оно, милое! – подтвердил лейтенант. – А знаете, за что я ненавижу сало?

– Это за что же?

– За то, что сала вечно мало, – продекламировал лейтенант и, достав перочинный нож из-под своей соломенной подушки, пристроился нарезать тоненькими ломтиками.

Сало было блестящим, немного желтоватым, с тонкими мясными прослойками вдоль. Запах по блиндажу разнесся молниеносно. Настоящий дух сала, с небольшим оттенком тмина и чеснока. Лейтенант так увлеченно трудился над куском, что можно было засмотреться.

– Не нарезка – искусство, да и только, – констатировал увиденное Алеша, и более спокойно и менее тщательно порезал хлеб на ломти, и раздал офицерам. – Угощайтесь, братушки.

– А ты впрямь начитался, наверное, про военное дело в институтах своих. Пороха не нюхал, жизни не знаешь, – набив полный рот угощением, проговорил лейтенант, – братушками нас кличешь. От мамкиного подола – прямо в ад. А может, мы плохие люди, не хорошие. А ты нас вот сальцем потчуешь.

– Не можете вы быть плохими людьми, – улыбаясь, ответил Алеша и аккуратно сунул в рот импровизированный бутерброд, сделанный им из кусочка хлеба и тоненького кусочка сала. Еду он брал аккуратно: двумя пальчиками и не соря крошками. И интеллигентно, не чавкая, степенно пережевывал.

– Отчего же? – не понял его мысли капитан.

– Плохого человека, как гниль, завсегда видно, – отвечал, улыбаясь Алеша.

Он теперь тщательнее рассмотрел лейтенанта. Тот, как представлялось, был почти его ровесником, правда, кожа была что на руках, что на лице загорелая и казалась жесткой и твердой, как брезент. Взгляд у него был резкий, как и все его движения. Косматая черная шевелюра придавала его портрету законченный, воинственный вид. Тем не менее усов он не носил, и щеки были гладко выбриты. В отличие от капитана, который был усат и небрит. Седые волосы, морщинистые руки и застиранная до дыр гимнастерка. Но глаза добрые и теплые, как у коровы.

В этот момент рвануло где-то совсем рядом. Земля с потолка посыпалась на стол, земляные стены зашатались.

– Когда у них уже снаряды закончатся, – зло проговорил лейтенант, отряхиваясь от земли, – твари безбожные, поесть не дают по-человечески. Если бы они знали, – он закрыл глаза и медленно процедил, смакуя каждую букву на языке, – какие у нас тут хорошие люди и какое у нас тут хорошее с-а-л-о!

Все трое рассмеялись.

– И все же, – вернулся к недосказанному капитан, – почему ты, Алексей Голицын, решил, что мы с лейтенантом хорошие люди?

– Ага, – замотал головой лейтенант, – может, мы душегубы какие или твари редкостные?!

– Придется рассказать вам про закат солнца вручную, – Алеша весело усмехнулся, чем, кажется, немного обидел лейтенанта.

– Что это еще за ерунда такая? – зло пробубнил он и снова набил рот угощением.

– Вы наверняка слышали про капитана Резлера, что служит на питомнике служебных собак в соседней части.

Оба удовлетворительно замахали головами.

– Насколько я осведомлен, капитан Резлер еще тот архаровец, – усмехнулся лейтенант.

– Дело было на пограничной заставе, – продолжил рассказывать Алеша. – У капитана Резлера была одна затея. Он отправлял солдата в город за отравой для крыс. При этом прекрасно был осведомлен, что в поселковой санэпидемстанции работает Любушка. И отправлял-то под вечер, чтобы без всяких шансов к возвращению.

Солдат приезжал на закате в нужное место, протягивал Любушке записку, где капитан на бесхитростном листке в клеточку просил приютить горемыку на ночь, а утром выдать ему килограмм перловой крупы, перемешанной с крысиным ядом.

Любушка улыбалась, лезла в погреб за самогоном и оставляла солдатика. И, само собой, у них было.

Капитан прекрасно знал, что так именно все и произойдет. А делал это не просто так, хотелось ему, чтобы солдат проникся, пропитался простым и бесхитростным человеческим счастьем. Настоящим… перед настоящим.

После ночного приключения солдат возвращался в расположение и радостно рапортовал, протягивая содержимое пакета капитану.

И тут-то и начиналось то самое настоящее, ради чего все и затевалось.

Капитан Резлер заводил в подсобку собаку, закрепленную за солдатом. Сажал собаку, ставил три табурета. На один садился сам, на второй сажал солдата, а на третий укладывал мешок с отравленной перловой крупой. И спрашивал:

– Как ты думаешь, я хороший человек?

– Конечно хороший, товарищ капитан, – бодро отвечал солдат, совершенно не понимая сути.

– Я вот тебя к Любушке на самогоночку да в постельку отпустил, – улыбался капитан, медленно подводя к сути дела. – Значит, я хороший человек?

– Так точно, – все в том же веселом духе отвечал солдатик.

– Так вот, смотри теперь. Видишь этот яд? Я предлагаю тебе его сожрать. Если ты его не съешь, значит, его съем я. Ты считаешь, что я хороший человек, – и его взгляд стал мертвым и жестким. – И ты позволишь хорошему человеку съесть отраву?

– Н-неа, – нерешительно замычал солдат и почему-то заплакал.

– Есть, сынок, еще один вариант, третий, – и он подозвал пса и усадил его рядом с ногой. – Скорми эту дрянь ему, и разойдемся. Но! Я ухожу из этой каптерки хорошим человеком, а ты дерьмом, которое угробило своего лучшего друга и сослуживца – пса. Идет?!

Солдат теперь рыдал, как маленький мальчик.

– Давай решай, время дорого. Я ем, ты ешь, или ты собаку травишь?

– И что же? – с интересом спросил лейтенант.

– А все ведут себя по-разному, – отвечал Алеша, – одни начинают есть сами, другие скармливают псу. И только единицы заставляют капитана есть. В том же случае солдатик скормил отраву своему боевому другу. Вот только шутка в том, что Любаша подсовывала солдатикам не ядовитую кашу, а просто подкрашенную синькой. Но у Резлера была с девушкой договоренность: если солдатик ее не удовлетворит, то яд в пакете должен быть настоящий. Что в пакете, знала только девушка. Резлер не знал. Хотя иногда и ел отраву. Капитан называл это «закат солнца вручную». Вот такая история.

– Это он типа так проверяет на вшивость, что ли? – спросил лейтенант. – И при чем тут хорошие люди?

– Ну вот вы мое сало едите, братишки, – отвечал, улыбаясь Алеша, – а может, оно отравленное?

– Но ты же сам жрешь с нами, – пожилой капитан выплюнул угощение на стол и с испугом посмотрел на лейтенанта.

– Ты что же это, сынок, удумал? – нервно спросил лейтенант и привстал из-за стола.

В этот момент где-то рядом снова шарахнул снаряд, и земля с потолка осыпалась им на головы.

Алексей отряхнулся от земли и полушепотом произнес:

– Вот и выяснится теперь, хорошие вы люди или нет.

– Да что он там себе лопочет-то? – заорал свирепо лейтенант, он метнулся к Алеше и одним быстрым движением поднес к его горлу свой нож. – А ну говори, хороший человек, сало отравлено или ты придуриваешься?

– Говори, сынок, – взмолился капитан, – не то хуже будет.

– Я как-то думал о том, как устроен рай, – вдруг начал говорить младший лейтенант, – и знаете, он представлялся мне как зеленый луг вечного лета. Так вот, мы с вами после смерти преобразимся там мошками, мухами и стрекозами. Большего мы не достойны. Мы просто так мыслим и на таких уровнях пребываем с вами, дружочки мои. Подумайте только: стрекозами над лугом вечного лета. Козявками в траве. Все!

– Что он несет, сука? – орал свирепо лейтенант, его нож глубже впился в шею и оставил алый след с кровоподтеком.

– А все потому, что мы здесь и сейчас уже те самые козявки. Мы с вами – стрекозы над поляной вечного лета. Хорошие вы мои люди, людишки, людишечки. Вы думаете, я сюда за смертью приехал, на фронт. Я сюда приехал, чтобы посмотреть на живых, добрых, настоящих людей. Когда человек понимает и принимает самые простые ценности в жизни – хлеб, вода, дружба, любовь, честь, – слетает, как с луковицы, лишняя шелуха, и душа освобождается. И нет места лжи и ненависти. Человек становится чистым, как перед господом на суде. Здесь не перед кем выпендриваться. Есть ты, жизнь и смерть. И все. Здесь свои, там чужие. А мы-то с вами кто?

В блиндаже повисла тишина. Казалось, даже зенитки прекратили на мгновение свой обстрел. Лейтенант убрал нож и побледнел. Капитан почесал затылок и полез за папиросами. Послышался тоненький свист, или писк. Как будто невидимый комар подлетал откуда-то с неба прямо к их укрытию.

– Кто, хорошие люди?! – сильно выкрикнул Алеша.

В эту секунду снаряд и влетел через земляной потолок прямо в блиндаж.

Блаженная глупость

– И что же, ее вот так запросто сожгли?

– Да, сир.

– И что она сказала на прощание?

– Сир, ей овладел нечистый, и она несла блаженную глупость.

– Конкретнее.

– Она говорила о… Я затрудняюсь повторить это, о мой господин.

Из разговора епископа Пьера Кошона с Кардиналом.

* * *

Любая мечта может окрылять. А мечта о вечном может даже сделать счастливым.

Мечтают о высоком, о несбыточном, о простом и утонченном. Жанна мечтала поскорей повзрослеть и выйти замуж. Замужество представлялось ей волшебством. Искрой немыслимой надежды возгорался в маленькой душе отчаянный призыв к обретению счастья. Он обязательно должен был быть мельником, или столяром, или (ну это на крайний случай) обувщиком. Работать с утра до вечера, обеспечивая большую семью всем надлежащим. По выходным они бы ездили на городскую ярмарку за отрезами ткани. А на Пасху и Рождество посещали храм. Он обязательно должен был быть серьезным, а она – красавицей.

В свой день рождения Жанна мечтала о свадебном наряде для девочек. Она с завистью подсматривала за хористками в храме, когда их переодевали в костюмчики ангелочков. Они так походили на платье невесты. Жанна не могла оторвать от них своего любознательного взгляда. Голова была сплошь набита подобными пустяками, и поэтому, когда она споткнулась об эту странную палку, удивления не последовало.

Палку она подобрала и принесла домой, даже не подозревая, что данная вещь в корне изменит ее жизнь. В прах разрушит мечты. В пыль развеет желания.